Так не хотелось жить…

Мы и до войны жили в Танцах — на улице Пушкина, дом 18. Отец, Иван Григорьевич, работал в Гатчинском рай­коме партии, мама — на фармацевтической фабрике. У меня было две старших сестры, брат, а 8 июня 1941 года родилась еще сестричка Галя. О войне узнали из речи В. Молотова, передававшейся по радио. Отец сразу сказал: «Мать, собери меня, я — в опол­чение».

11 сентября мама вышла из дома и попятилась: во дворе, на окопе, сидел немец. Мне было 8 лет, и фашистов я представляла такими, как их изображали на плакатах: в виде рогатых и хвостатых чертей. Когда на пороге появился немецкий солдат в шинели, пилотке, с автоматом, я шепотом спросила сестру Юлю: «А где же у него хвост?»

Всех жителей собрали у железнодорожного магазина: объявить о новом порядке. К маме подошла соседка Зоя Семеновна и сказала: «Вот, твоя дочка агитировала идти в опол­чение, а тут и наши пришли!» «Нашими» она считала гитле­ровцев…

Маму, как жену коммуниста, выдали сразу. Ночью за ней пришли жандармы и вместе с парторгом Юлией Михайлов­ной, комсомолкой Людочкой и курьером поселкового совета тетей Шурой заперли на трое суток в ледник. У мамы все допытывались: «Где муж? Где дочка?» — Она отвечала одно: «На фронте…» — Избитую, ее все же отпустили, а остальных расстреляли.

Сосед наш, Зимин, постоянно напоминал нам, кто мы та­кие: «Вы же коммунисты! Захочу — всех расстреляют!» — И забирал у нас в качестве платы за молчание то будильник, то детские ботинки…

А мы уже голодали: ведь жили в жактовской квартире, не имели ни огорода, ни скотины. Мама ездила с тачкой по деревням и меняла вещи на продукты. За новую Ленину шубку и велосипед дали по ведру картошки, а за комод — лишь ободранную конскую шкуру. Мы нарезали ее на кусочки и сварили суп.

Снег в сорок первом выпал рано, уже в октябре, и немцы приказали жителям расчищать дорогу к Можайской; на Ле­нинград шли вражеские танки. Старостой в Тайцах стал Иков — хмурый нелюдимый мужик с нашей улицы. По вечерам он обходил дома и пре­дупреждал, чтобы все выходили на работу, даже шестилетние. Мне исполнилось восемь, но была я маленькая, худенькая, едва поднимала огромную лопату. Надсмотрщиком над нами поставили Макса — высокого злобного немца. Размахивая на морозе руками, он все повторял: «Ленинград капут! Ле­нинград капут!» — Однажды я не выдержала и выкрикнула: «Тебе капут! А Ленинград — наш, там мой папка!»

— Швайне! — заорал Макс и выхватил лопату. От удара я упала, а он начал так колотить меня ногами, что я отле­тала как футбольный мяч, и из горла хлынула кровь. Навер­ное, навсегда бы осталась на дороге, когда б не случай.

Мимо проезжал комендант. Он приказал остановиться, вышел из машины и закричал на Макса. Даже сорвал с него погоны, а меня поднял на руки и положил в машину.

Домой меня привезли лилово-черную, как головешка. Соб­рались соседки-старушки, стали причитать: «Моли Бога, Мотенька, чтоб скорей прибрал!» — Сестренка Юля возмутилась: «Рано отпеваете! Она вас переживет!» — Прогнала старух и не отходила от меня, прикладывая к синякам мокрые тряпки.

Я ничего не ела, и мама пошла по соседям просить мо­лока. Жена Икова держала коз, но за поллитра молока за­просила сто пар веников. Где их зимой возьмешь?

Выручил дедушка Петров. Каждый день приносил нам баночку молока и говорил: «Матушка, попои молочком, Бог даст, и выживет…» — Я и вправду выжила, только кровью долго кашляла.

А вот брата Колю мы потеряли. Кто-то обрезал в Гатчине провода — сказали на него. После Нового года Колю забрали в гатчинский лагерь военнопленных и вскоре пришло извеще­ние, что он расстрелян «за диверсионные действия»…

Только я поднялась, снова пошла на работу. Макса уже не было. Бригадиром стал пожилой усатый немец, неплохо говоривший по-русски. Прозвали его почему-то Мартыном. Он оказался добрым человеком. Когда мы бывали одни, всегда говорил: «Отдыхайте, отдыхайте…» — Еще стояли мо­розы, а у Мартына вечно был насморк, и баба Лена часто подходила к нему и вытирала нос, чтобы сосульки не намер­зали…

Коменданта тоже сменили, и новый оказался гораздо хуже прежнего.

Как-то наш самолет сбросил листовки. Мы подобрали их и читали такие дорогие слова: «Ленинград не сдается!» Стар­шие девочки — моя Юля, Маша Степанова и другие,— раз­носили листовки по домам. Их выдали. Последовал приказ коменданта: «По 25 розг!» Что это такое, мы хорошо знали: одного мальчика за буханку хлеба засекли насмерть.

Юля пришла домой с плачем: «Ой, засекут вас!» — Я знала, что розгами наказывают только с 12 лет. Утром встала, оделась, и говорю Юле: «Я пойду за тебя…» За Машу пошла ее шестилетняя сестра Оля. Пришли мы с ней в комендатуру. Новый комендант — высокий, рыжий, спрашивает: «Вы листовки распространяли?» — «Мы только бумажки подбирали»,— отвечаем. Комендант видит, что Оля совсем маленькая — отшвырнул ее к порогу, она только нос разбила. А меня как начал трепать за уши, да головой об порог — раз, два… На крыльцо швырнул и сапогами под бока так двинул, что кровь снова из горла пошла…

Ребята с санками во дворе дожидались. Меня на санки положили. Кто лепешку сует, кто жмых, а мне рта не рас­крыть. Дома уши промыли (надорваны оказались), платоч­ком перевязали: — Авось, срастутся…

Срослись, конечно, уши, но кровью опять долго кашляла.

Когда поправилась, снова погнали на работу. Теперь мы чистили снег у бункеров, где жили немцы. Я ходила на ра­боту в колиных брюках и ушанке, из-за чего меня принимали за мальчика. Однажды я чем-то привлекла внимание немца, охранявшего бункер.

— Мишка, ком! — позвал он меня. Пришлось идти. Немец привел меня в бункер, усадил за стол и налил полную миску горохового супа со свиными консервами. Да еще кусок хлеба дал. Я хлеб за пазуху спрятала, но он заметил: «Ешь, ешь, еще дам!» — Я поела, поблагодарила: «Данке шен!» — Немец отрезал еще два ломтя хлеба, положил между ними кусок сыра: «Мамке неси!»

На улице ждали ребята: «Ну, что?» — Отдала я им хлеб, каждому досталось по маленькому кусочку…

На следующий день немец опять меня позвал, и снова накормил. Так продолжалось несколько дней.

— Когда не будешь здесь работать, приходи за супом, — сказал на прощанье. Я приходила, и всякий раз получала баночку супа и кусок хлеба.

Наконец, наступила весна. Однажды в теплый солнечный день я пришла к бункеру в летнем платье, с бантиком в во­лосах. Мой немец всплеснул руками: «Ой, Мишка-Мишка! Здесь Машка, а я думал — Мишка!»

Летом мы дробили на дороге бут. До войны в Тайцах ра­ботала плитоломка, теперь же мы разбивали тяжелые глыбы известняка вручную — молотками. Надсмотрщик был злой, не выпускал из рук плетки. От голода — питались ведь одной травой — многие страдали поносами и часто бегали в кусты. Одну женщину, тетю Тину, надсмотрщик так избил, что она и скончалась в кустах…

В другой раз мы, голодные, украли в поле турнепс. Хо­зяйка-финка пожаловалась бригадиру. Он начал нас хлес­тать плеткой, но из проезжавшей по дороге машины вдруг вышел шофер и остановил порку.

— Дети же хотят есть! — разобрали мы в его выкриках. Еще в сорок первом году в Тайцах появился лагерь наших военнопленных. Вначале они жили на голом поле, оцеплен­ном колючей проволокой. Потом сколотили три барака. Обор­ванные, грязные, голодные, они производили жуткое впечат­ление. Мы собирали по чердакам старую одежду и бросали им через забор. Охранников мы хорошо изучили: одни орали и замахивались на нас, другие как бы не замечали.

Пленные научились делать игрушки. Вырежут, например, из фанеры курочек и прикрепят их к дощечке. Дернешь снизу за нитку — куры кланяются, будто зерно клюют. Узники пере­давали нам готовые игрушки, а мы меняли их у немцев на хлеб.

— Айн брот! — говорим, и протягиваем игрушку. Солдаты смеялись и кидали нам в торбу куски хлеба, сыр, конфеты. Как не голодны мы были, но себе ничего не брали: пленным приходилось намного хуже, чем нам. Тощие-претощие, с чер­ными заросшими лицами, они едва волочили отмороженные ноги в деревянных колодках. Запомнился пленный дядя Коля, повторявший: «Не верьте немцам, мы все равно победим!»

Так же писалось и в листовках, которые сбрасывали наши самолеты. Однажды немцы подбили советский самолет, и он упал в торф. Летчик остался жив и его заперли в одноэтаж­ном доме на улице Юного Ленинца. Мы с Валей Мишаченковой заглянули в окно и увидели пленного летчика с забин­тованной головой. Из дома вышел немецкий офицер и спустил на нас собаку. Огромная, как теленок, овчарка свалила меня на землю, в клочья изодрала пальто, но саму не тронула. Страху-то я, конечно, натерпелась, и ночью получилось что-то вроде нервной горячки: температура сорок, бред. Мама испу­галась, пошла просить помощи в немецкий госпиталь. Там работала медсестрой Фруза Куделинская, учившаяся до вой­ны вместе с Леной. Она привела ко мне врача-немца. Он дал какие-то порошки. Жар прошел, но долго я еще вздрагивала по малейшему поводу и не могла бегать — кололо сердце.

Есть было по-прежнему нечего: мы не имели ни земли, ни семян, не могли посадить огород. Только собирали траву, и мама пекла лепешки, подсыпая к толченой траве опилки. Ходили опухшими, с огромными животами. Получше жили те, кто имел собственные дома с земельными наделами — например, финны. У них дети ходили в школу, и немцы их на работу не гоняли. Финские дети смеялись над нами и по-всякому обзывали.

У нас умерла годовалая Галя. Не в чем было хоронить: как мама ни просила соседей, никто не хотел сколотить гро­бик. Помог батюшка: принес на плече аккуратный желтень­кий гробик, отпел сестру и сам похоронил.

Вскоре со мной случилась беда. Работали мы на дороге, а к Ленинграду шли танки. По одной стороне — танки, по другой — обоз. Все успели отбежать, а у меня шнурок на ботинке развязался. Я замешкалась и оказалась перед танком. Прижалась к заборчику и замерла от ужаса: танк шел прямо на меня. Я бросилась наперерез и от танка увер­нулась, но угодила под обоз. Сколько по мне телег проехало — сказать не могу. Помню только, что очнулась в госпитале, куда меня принесли старшие ребята. Обе ноги оказались раз­дробленными. Наложили гипс, отвезли домой. Сначала я не чувствовала боли, зато потом — не могла пошевелиться. Бомбежка, обстрел, мама тащит меня в окоп, а я кричу: «Мамочка, милая, оставь меня ради Бога, я больше не хочу жить!» — Правда, было так больно и так я устала от всего, что жить уже не хотелось. Однако поправилась, сперва пол­зала, потом встала на костыли, которые мне выдали в госпи­тале.

Шел уже 1943 год. Началось наше наступление, и немцы стали угонять жителей на запад. Погрузили нас в товарные вагоны, везли трое суток, не кормили и дверей не открывали. Некоторые задохнулись и умерли.

Высадили на станции Бикеты в Латвии и продали, как рабов, богатым хуторянам: по 4 марки за человека. У наших хозяев было 28 коров, 30 поросят, 100 овец. Хозяйка — Ольга Петровна — оказалась доброй женщиной, а хозяин, хоть и бывший батрак, очень злой. Ходил всегда с плеткой и чуть что — бил батраков. Кроме нас, здесь работали две польские семьи: Ева с Томасом, Катя с Антоном. Им платили за ра­боту, нам — нет. Кормили же всех одинаково. Утром — кофе из цикория, яйцо, хлеб с топленым салом, в обед — картошка с подливой, вечером — путра (каша) со шкварками. Мы сначала никак не могли наесться. Хозяйка боялась, что мы заболеем и кормила понемногу каждый час. По субботам в доме пекли булочки, она мне всегда полный подол насы­пала.

Хозяйство было большое — 73 гектара земли, выращивали рожь, картошку. Я ухаживала за коровами, научилась доить и доила пять коров. Однажды бык сломал загородку, рва­нулся к корове и опрокинул ведро с молоком, которое я ус­пела надоить. Хозяин кинулся на меня с плеткой, но Ольга Петровна заступилась.

В другой раз я пасла коров в поле. Вдруг началась силь­ная гроза. Коровы разбежались. Хозяин гнался за мной на лошади, размахивал плеткой и кричал: — Убью! Я спря­талась под мостиком и до ночи не вылезала.

В августе сорок четвертого года немцы приказали всем русским явиться в волость для отправки в Германию. Мама с Юлей пошли без меня, пообещав: «Мы постараемся убе­жать и вернемся к тебе». — Но убежать они не смогли, а вскоре и мне пришла повестка. Хозяйка дала на дорогу хлеба, яиц, сала, и я отправилась в волость. Это была Яунпилсская волость Тукумского уезда. Русских собралась здесь огромная толпа. Нас пересчитали и под конвоем погнали пешком на запад.

Сентябрь, льет холодный дождь, мы бредем по раскисшим дорогам все дальше и дальше от дома. Нас совсем не кормят. Ночуем где придется: то в какой-нибудь конюшне, то в скир­дах соломы в чистом поле.

Детей много, но другие с родителями, а я одна, как перст. Припасы свои съела, что дальше делать — ума не приложу. Спрячусь за стогом и плачу. Была б рядом речка — утопилась бы, кажется…

Охраны ночью не выставляли: немцы с вечера пересчиты­вали нас и наказывали: «один уйдет — всех расстреляем!» Я приметила невдалеке хутор и решила туда сходить. Хозя­Ева — пожилые люди — оказались добрые. Покормили и с со­бой дали. Я спрятала еду в стог и зареклась есть понемногу, чтобы дольше хватило. Утром, когда все завтракали, достала и я хлеб и кусочек сала.

— Смотрите, она у кого-то украла! — вдруг закричала женщина, находившаяся среди узников. И принялась меня бить. К ней присоединился один дядька — тоже русский, ко­лотил тяжелым кулаком и приговаривал: «Будешь знать, как воровать!» — Я рыдала и не могла слова вымолвить: обиднее всего, когда бьют ни за что, да еще свои…

От соседнего стога прибежала новгородская женщина тетя Нюра и отняла меня. У нее было два сына: 15-летний Боря и Миша 13 лет.

— Будешь третьей,— сказала тетя Нюра, и я пошла с ними. Вместе ели, вместе спали на одном одеяле.

Привезли нас на хутор Гривенки, где хозяином был вы­сокий красивый латыш Гриша. В баньке у него собирались латышские партизаны. Они говорили: «Нам только советская власть дала жизнь!» — Об этом как-то узнали латышские националисты и нагрянули на хутор.

— Всех расстрелять! — кричали. Женщины перепугались, детей за спины прячут. Гриша побежал — его ранили. В стог спрятался — нашли по кровавым следам. Он отстреливался до последнего патрона и застрелился сам. Жену его так били, что она тут же, на снегу, родила мертвого ребенка. А за нами приехали немцы и увезли в лагерь. Помню, дорогой в фургоне мы пели:

«Как умру я, умру я,
Похоронят меня…
И родные не узнают,
Где могилка моя…»

Источник: Убитое детство: сб. воспоминаний бывших детей-узников фашистских концлагерей. Автор-составитель. И.А. Иванова, С.В. Никифорова. СПб.: ИНКО, 1993г.