Спастись от голода!

Декабрь,  1941 г.

Не стало электрического освещения. В школьных классах, превращенных в казарменные помещения, тускло мерцают самодельные коптилки. Заглохла кочегарка: нечем топить, нет ни дров, ни угля. У кого были в квартирах чугунные печки, разобрали. Принесли в команду. А ведь и эти печи топить надо. Сперва мы получали немного дров, потом снабжение прекрати­лось. Начали разбирать забор вокруг школы, дошла очередь и до парт, вынесенных во двор. Жалко, да что же делать?

От голода спастись еще труднее. Бойцы слабеют, день ото дня силы покидают их. По­жалуй, в команде не осталось уже ни одного здорового человека. Половина команды уже с трудом поднимается с постели. Но подразделение живет: люди, как бы ни были истощены, исправно выезжают в очаги поражения, выполняют все наряды штабов МПВО города и района.

Я заметил, теряют силы раньше других те бойцы, у которых в городе остались семьи. Им приходится отрывать от своего скудного пайка для детей, жены, старых родителей. Запретить? Язык не поворачивается. Да и послушаются ли?

Меж тем люди стали умирать в самой медсанкоманде. Первым умер от дистрофии боец Игнатьев — в столовой, во время обеда, сидя за столом. Я доложил начальнику штаба участка Носкову, спросил, как сообщить родным. «Сообщи, погиб смертью храбрых, защищая Роди­ну!» — ответил Носков.

Я так и сделал. В том не было никакой натяжки. Фронт и тыл в Ленинграде слились. Хо­тя Игнатьев и другие наши бойцы в атаку, как солдаты первой линии, не поднимались, они тоже отдали свои жизни за то, чтобы не отдавать Ленинград врагу.

Смерть косит людей и в дегазационной команде. На школьном дворе есть пристройка — в ней жили дворник с женой. Они тоже умерли, и мы превращаем пристройку в покойницкую. Отсюда увозим тела наших погибших товарищей на Смоленское кладбище. Приходится хоронить не только своих. Каждое утро группа бойцов отправляется копать братские могилы. В них хоронят ленинградцев — женщин, детей, стариков, умерших от голода, болезней, убитых осколками бомб и снарядов. Может ли быть трагичнее работа!

Как ни горестно, хороним людей без гробов. Даже вырыть могилы в промерзшей земле едва хватает сил, бойцы на грани полного истощения. Тех немногих, кого привозят в гробах, предаем земле также, как и всех, а досками поддерживаем костры: без них на морозе недолго протянешь… Но душа все время болит, совесть мучает: нет ли обиды покойным, ведь жизнью своей они заслужили лучшей участи…

Начинаем ощущать и недостаток воды. Близко Нева, но привезти воду — проблема. Кто хоть немного ходит, работает на кладбище, возит уголь на электростанции, выезжает на пораженные объекты. Возить воду — обязанность дневальных, а их назначают из тех, кому предписан постельный режим. Кое-как все же возили. Тяжелый труд. А кому в Ленинграде легче?

Блокадный Ленинград, 69х98, холст, масло

В нашу столовую на углу 6-й линии и Среднего проспекта два дня бегал мальчик лет шести, как мой Коля. Жадными глазами смотрел на обедающих, но молчал, ничего не просил. Бойцы подкармливали его, как могли. Он проглатывал все, что ему давали жадно, сразу. На мои вопросы отвечал не по-детски серьезно. Обычная судьба: отец на фронте, мать умерла от голода, живет у тети, но она его последние дни почти совсем не кормит — самой есть нечего… На третий день мальчик не пришел. Что с ним стало? Как хочется думать, что он не пропал, выжил, дождался Победы…

Витя Погодин из нашей квартиры, товарищ моего Кости по детским играм, был послан матерью в магазин и назад не вернулся. Возможно, обессилел дорогой, свалился и умер на улице. Или, подобранный бойцами МПВО, скончался потом в больнице. Его мать и сестренка Вера лежат опухшие, встать с постелей не могут.

До войны в нашей большой коммунальной квартире жило шесть семей. Из шести муж­чин, глав семейств, двое погибли на фронте, трое умерли от голода, жив остался только я. В те редкие дни, когда прихожу домой, внучка Ирочка сразу бежит ко мне, берет за руку и жалобно просит:

— Дедуска, дай слеба…

Зять пухнет, дочь Шура, наоборот, быстро худеет: полная, цветущая женщина до войны, она стала тонкой, как щепка. Но семью ждет еще испытание: тесть Константин Михайлович потерял хлебную карточку. В самом начале месяца, 3 декабря! Впереди 28 дней. Как прожить их? Потерять карточку в блокаду чаще всего означало потерять жизнь. Помогаем старику, чем можем, но сколько оторвешь от ежедневного пайка в 250 граммов? Тесть сам не хочет брать наших подачек:

-Я свое отжил, берегите Иришку!

Страшные дни…

Встретил старого красильщика с обойной фабрики Петра Лаврентьевича Лаврентьева. Мы, кто были помоложе, звали его мастер — золотые руки. Так он рассказывал, что на фабрике первыми тоже умирают старики: подсовывают кусочки блокадного хлеба более молодым членам семьи. Прощаясь, Лаврентьев вдруг сказал:

— Я тоже завтра умру…

Спокойно так сказал, будто не о себе. Повернулся и тихо побрел по Среднему проспек­ту. Я долго еще смотрел ему вслед. Через несколько дней узнаю: умер. А ведь мог эвакуиро­ваться, не раз предлагали. Он только отвечал — из Ленинграда никуда не поедет, если все уедут, кто будет защищать город?

Среди жутких и мрачных дней декабря были и такие, что несли радость. 25 декабря при­бавили хлебный паек. Сразу на сто граммов! Вместо 250 рабочие стали получать 350 граммов в день. Весть об этом разнеслась быстрее молнии, в булочных кричали: «ура!». Радовались нашей прибавке, а еще больше тому, что наши дела поправляются: видели в этом добрый знак. Разнесся слух, что наши войска отбили Мгу. Очень хотелось верить этому. К общему огорче­нию, слух не подтвердился. Тогда прибавку стали связывать с более реальным — Дорогой жизни.

Уже в те дни действовала ледовая дорога, ледовая трасса по Ладожскому озеру. По ней и в самом деле в Ленинград вливалась жизнь. Страна помнила об осажденном Городе и, каким бы трудным ни было положение на других фронтах, посылала на берега Невы продовольствие, боеприпасы, оружие — все необходимое, чтобы великий город жил, боролся и победил. Тысячи ленинградцев были спасены благодаря Дороге жизни.

Продовольствия стало немного больше, и городской штаб МПВО дал указание откры­вать стационары для ослабевших бойцов на каждом участке — при нашей медсанкоманде. Кандидатов на лечение выявилось много, и врачи отбирали самых слабых.

Перед Новым годом я получил сразу два письма. Как ни скрывает жена, а все же чувст­вуется, что живется ей в эвакуации очень и очень трудно; везде сейчас нужда и беда подстере­гают человека. Костя взрослеет не по дням, а по часам, стал помощником, работает в колхозе на лошади. Это в двенадцать-то лет!

Вскоре пришло письмо от Миши — с фронта. Не обо всем он, конечно, мог открыто на­писать, но понял я, что служит он в гвардейской минометной части, на знаменитых «катюшах». Воюет неподалеку от Москвы, гонит фашистов от столицы нашей Родины на запад. Бегут захватчики, бросая технику, снаряжение, оставляя раненых, убитых, обмороженных.

Продолжение следует.

Источник: Н.М. Суворов Сирены зовут на посты.

Читайте также:
Война ворвалась в нашу жизнь
Город живет войной
Тревожные вести
Глухое кольцо