Совершеннолетняя

Сергей Михайлович Харченко

Мой отец Харченко Сергей Михайлович был большой партийный работник. Мама, Харченко Ольга Александровна, учитель-дефектолог, родилась в 1900-м году. Папа в 1905-м. Мама из Питера — питерянка, так их называли, а папа — кубанский казак. Всю жизнь наша семья прожила в квартире на Фонтанке. Нашему дому 100 лет. Дед был маленький купчишка, а молодцы, то есть парни, которые служили у него в лавке,  занимали одну из комнат этой квартиры. Много народу жило здесь до войны. Дружная семья была. Отца, красного командира, во время революции поселили в дом к маминым родителям. Здесь они познакомились с мамой, полюбили друг друга и поженились.

Я очень папу ревновала к младшей сестре Инне. Она на семь лет младше меня. Тогда из Испании апельсины привозили, Испания буквально завалила нас апельсинами. Ей под подушку папа клал апельсин, а мне нет. Я ему говорю:

— «Папа, ты меня не любишь!»

А он говорит: — «Это почему?»

— «Ты ей апельсины кладёшь, а мне — нет».

— «Так ваза полная, бери!»

— «А это не такие!»

Сейчас у нас крашеный пол, а раньше белый пол был, неокрашенный. Надо было учиться его мыть! Дают голик (веничек без листьев), и этим голиком драишь пол. Стирали на улице. В бани ходили мыться, записывались в очередь. Тяжело было, но никто нас не обворовывал.

Между прочим, до войны нас учили стрелять. Был военный кружок для тех, кто хочет. Я ходила учиться, умела. Когда мне дали автомат, я стреляла как надо.

Тогда была мода идти в медицинский, но я по конкурсу не прошла и пошла в  фармацевтический. Хорошо училась. Приличная девочка была. Окончить институт не успела — один курс только окончила.

Грянула война. Мне было 18 лет. После выступления Молотова из горкома партии звонит к нам женский голос: «Где папа?» — «На даче в Мартышкино» (это под Петергофом). «Его срочно в горком!» 24-го июня 1941 года отец уже был на фронте и в ноябре 1941-ого погиб. В 36 лет.

Маму и меня вывез в эвакуацию папин друг. Помню, в телячьих вагонах мы ехали до станции Волга, и на лошадях до деревни Олифники, Ярославской области. А бабушка уехала раньше с младшей сестрой Инной. Их отправили в деревню, где бабушка родилась. Нас бомбили по дороге. Я говорю: «Мама, выйдем», — а она: «Нет, не пойду. Пускай разбомбят». Я говорю: «Ты с ума сошла!» Я никогда не забуду: несётся поезд, а бабам в уборную надо — привязывали друг друга на верёвках, двери открывали чуть-чуть, попу свешивали. Мужчинам было легче в этом плане. Это естественно. Ехали мы долго. Помню, станция Красный холм: «Мама, давай, выйдем, ведь разбомбят нас!» — «Ну, если суждено, пускай, не могу я прыгать». Швейная машинка у нее с собой была, беспокоилась — вдруг разбомбят.

Приехали мы в деревню к маминому дяде. Началась адаптация в новых условиях: незнакомый, тяжелый кре­стьянский труд. Я научилась косить, топить русскую печь и выполнять массу другой работы, обычной для сельской жительницы. Нам было очень тяжело, не только физически, но и морально, так как сводки с фронта до нас доходили с большим опозданием, радио в деревне не было, света тоже. В деревне всех мужчин и тягловую силу — лошадей — забрали на фронт, остались мальчики, женщины и старики. Силы и руки были нужны кол­хозу, и мы работали с раннего утра до позднего вечера под лозунгом «Все для фронта — все для победы!»

Осенью 1941 года стали приходить похоронные известия в деревню, и в конце ноября мы тоже получили похоронку: погиб на Невской Дубровке мой отец Харченко Сергей Михайлович. Место захоронения до сих пор нам неизвестно. А когда папа погиб, мамин дядя сказал: «Убирайтесь из моего дома!» И меня, сестру и маму выгнал. Оставил только мою тётю и бабушку. Мама плакала. А я сказала: «Чего ты плачешь? Бери себе дом, раскулаченных домов полно». И ей предложили: либо на кладбище, либо избу.

Пришли мы в избу, вскопали и посадили огород. Соседи подсказывали, как правильно сажать. Огород рос, и я впервые в жизни смотрела, как из маленькой луковки вырастал настоящий лук.  Капусту сажала. Деньгами никто ничего не брал, меняли на вещи. Мама хорошо шила. Мои вещи, какие были, всё, что мы с мамой успели собрать, все сменяли. Мама купила корову, и мы целую бочку мяса засолили.

Сводки до нас доходили искажённые, даже старые газеты не приходили, потому что мужики их рвали на самокрутки. Весной 1942 года из деревни ушли на фронт оставшиеся мальчики. Молодежь в то время испытывала огромный патриотический подъем. Я думала уйти добровольно на фронт.  Как-то мама с Инной уехали в соседнее село: приехал детский дом. А я ушла пешком 30 км до Мышкина в комиссариат. Комиссар выслушал и говорит: «Так. Без согласия матери не отправлю. Давай, приходи с мамой». Мы с мамой пришли. Мама расплакалась: «Не берите, муж погиб, и дочь погибнет… Пожалуйста, не берите!» Он меня не взял. Я думаю: «Ха! У меня ещё райком комсомола есть!» И я через неделю пошла в райком комсомола.

Первого декабря 1942 года мне пришла повесточка: явиться в военкомат Мышкинского района Ярославской области. Беру лошадь в колхозе, гружу лук, картошку, капусту, морковь, свёклу. Думаю, привезу своим продукты, на зиму им хватит. Приезжаю и говорю маме: «Я на фронт».

— Я тебе сказала, не ходи!

— Мне уже 19 лет! Я имею право распоряжаться сама.

Из военкомата Мышкинского района Ярославской области была направлена на учебу в 139-й зенитно-артиллерийский полк в Москву. Так началась моя военная служба. За плечами были 10 классов и первый курс Ленинградско­го фармацевтического института. Среди других мобилизованных девушек я оказалась самой грамотной. Приказом командования я была назначена по­мощником командира взвода учебного батальона. Это была очень тяжелая работа. Девчата оторваны от дома, каждая имеет свой характер, привыч­ки, а между тем надо подчиняться приказам командиров и очень строгой дисциплине. Мелочей там не было, начиная с внешнего вида и заканчивая строевой подготовкой, плюс тяжелый распорядок дня. Военную форму и кирзачи выдавали: у меня 38-й размер, а мне дали 42-й. Накрутишь портянки. Вот и сейчас могу закрутить.

Когда узнали, что понимаю физику, отправили на курсы радиопрожектористов. В то время Англия прислала нам несколько прожекторов и инструкции, как на них работать. Учились за городом два или три месяца в деревне Черницыно, это за Сокольниками. По окон­чании курса обучения мне присвоили звание младший сержант.

В 1943 году в составе расчета и техники РАП-2 была направлена в качестве начальника станции в город Коростень (Украина) в 13-й отдельный прожекторный батальон в состав 1-й роты радиопрожекторной станции № 21. Я говорю: «А я не умею». — «Научишься». Состав расчёта был многона­ционален: русские, украинцы, молдаване с  тремя-четырьмя классами образования. Жили дружно, работали много: все понимали, что наша жизнь зависит от каждого солдата расчёта. Для меня служба незнакомая. Куда ни приедешь, везде надо рыть окопы — мозоли не сходили с рук. Когда меняли позицию первое, что делаешь — это туалет. Потом  надо было на голом месте, где еще не сошел снег, построить гараж для дизеля, землянки с нарами и создать все бытовые условия, организовать питание.

Предстояло строго наладить караульную службу расчёта по графику: 2 часа на посту и отдых. Расчёт работал ночь всем составом. Задача станции — как можно раньше обнаружить врага и вести его в луче прожектора до тех пор, пока его не передадим сопроводителям, а зенитчики не собьют. Это очень точная, слаженная работа всех. Немцы обстре­ливали станцию из пулеметов. Тогда звучала команда начальника станции: «В окопы!». Но операторы оставались на боевом посту, и пока не будет команды «Рубильник!», покинуть свои места не име­ли право. Ночью мы дежурили, не спали, а под утро чуть-чуть ляжешь, поспишь капельку. Станция считалась в составе искателей батальона. Работа ответственна, расчёт малограмотный, учёба шла очень тяжело, а за все отвечает начальник станции. Вот здесь пришлось учиться самой, как вести себя с разными людьми. Очень помогал в этом командир взвода, мой земляк, ленинградец, лейтенант Николай Семенов. Основа всего — дисциплина и выполнение при­казов командира. Ночью — дежурства, днем — изучение материальной части прожекто­ра, занятия со своими операторами, политические занятия, выпуск боево­го листка, уход за оружием. Помимо этого уборка землянки, территории станции. Все это забота начальника станции.

У меня воронежские ребята были, 18 человек мужчин. Ходили картошечку просили у председателя. — «Нэма, только посевочная». А картошку уже посеяли. Я смотрю, мои ребята куда-то собираются:

— Вы куда?

— Мы  на полчаса.

— Говорите яснее!

— Товарищ сержант, мы же из деревни, подроем, картошки принесём.

Я сказала: — Так, сапоги снять.

— Зачем «снять»?

— Дураки! Следы же приведут.

— А-а-а! — сняли.

Принесли ведро картошки — радость, Господи! Картошку эту вспоминаю: так вкусно было, что я передать не могу. А ели только «блондинку» (перловка) и «шрапнель» (крупная крупа овсяная). Тушёнка американская была. Девочки готовили по очереди.

В 1944 году пришел приказ о передислокации под город Ковель в Бело­руссии, ближе к границе СССР. Новый быт налаживать тяжело. Отрыли землянку, и стала выступать грунтовая вода, а позицию сменить нельзя, нужен определенный угол обзо­ра радиолокатора. Так и жили всю зиму с водой, настелили доски и ходили по ним, а под нарами вода — начались болезни, но работу нужно было вы­полнять. Пришлось работать за всех операторов по очереди. К весне при­шла новая беда, зашевелились бандеровцы[1]. Они всё советское уничтожали. В Ковеле украли шофера и убили несколько девушек-связисток. Я дважды была обстреляна ими. Они хотели убить председателя колхоза. Он бегал от них в кальсонах. Что они делали? Если девушка служит Советскому Союзу, её обривали наголо — это самый позор. Как-то мой расчет задержал двух подозрительных граждан — оказались ярые бандеровцы.

Мне удалось на­ладить контакты с мирным населением, за первой помощью бежали к нам, даже председатель сельсовета очень часто обращался. У хозяйки, где я жила, был маленький ребёнок, я от своего пайка ей приносила, говорю: «Мальчишечке». Как-то она мне его выносит на руках, а у него половина правой руки оторвана. Я в ужасе! А он спрашивает: «Тётя, а пальчики вырастут?» Немцы кидали игрушки, которые взрывались.

Под Ковелем шли очень тяжелые бои. Вся территория вокруг села и на­шей станции была заминирована, и очень часто крестьяне при пахоте под­рывались на мине, скот гибнул тоже. Одному крестьянину, подорвавшему­ся на мине, пришлось оказать первую помощь и сопровождать в госпиталь. В нашем батальоне были потери от рук бандеровцев: несколько бойцов и девушек-связисток.

Как-то 8-го марта собралось нас трое: я, Голобородько и Толстенко. Хорошо выпила и смотрю, уже прожектор по земле шарит. Говорю: «Девки, вон меня ищут уже мои. Я пошла». Но не могу идти и всё. Села на камень и сижу. Едет какой-то мужик (а я в военной форме): «О, дiвчина, шо ти тут робишь?» Я была языкастая, говорю: «Тебя жду». — «Сiдай». — Села. Он меня прямо на станцию привёз. Лейтенант увидел: «Да это бандеровец! Как ты могла? Он бы тебя убил!» А мой лейтенант, ленинградец был, хороший парень, как только получал паёк офицерский: «Товарищ сержант, пожалуйста, с чайником горячим приходите ко мне». Я девчонкам говорю: «Лейтенанту чайник». То, что приносила от него, высыпала на середину стола в тарелку для всех.

24 августа 1945 года нас, девочек, демобилизовали и повезли в Брест, где формировались эше­лоны демобилизованных солдат. Напоследок по дороге наши машины об­стреляли. К счастью, убитых не было, но несколько девочек ранило. Все это тяжело вспоминать.

Мамина подруга тётя Валя, Варвара Александровна пережила блокаду в Ленинграде в нашей квартире на Фонтанке. Сохранила её для нашей семьи. Она была нам как родная. Теперь это называется заведующая хозяйством, а раньше называлась прислуга. До войны мы, выезжая на дачу, набирали  макарон, крупы, керосин, чтобы не бегать, не покупать. Всё это досталось тёте. Она жила одна, и ей понемножку хватило, мало вещей сменяла на хлеб: мамины туфли, мой отрез на платье, — никакие же деньги не котировались, только вещи. Когда война закончилась, тётя Валя прислала маме вызов, чтобы можно было ей вернуться в город.

Когда я пришла с фронта, не узнала дедушку: дистрофия, его всего раздуло. Очень недолго прожил, быстро умер. Я мамочке говорила: «Мама, я обязательно окончу институт». А она отвечает: «С ума сошла! Ты замуж сначала выйди». Одного жениха, Сашку Арабельского, она мне спровадила, сказала: «Она не будет Вашей женой». Я за дверью стою и все слышу. Он вышел и говорит: «Давай уедем?» Я говорю: «Не могу маму обидеть. Ты не знаешь, сколько она пережила…»  Мама только до 60-ти лет дожила.

В фармацевтический институт не вернулась. Мама устроила меня в школу учителем труда. Учила умственно отсталых детей труду: шить и вышивать. Но институт я все же закончила после войны. Поступила на преподавателя-дефектолога, сдала все экзамены. Пять лет отучилась. Дефектолог тогда получал 1200 рублей, а мы  — только 700.

Вышла замуж за соученика Толю Корженкова. Мы вместе учились в школе. Такая была у нас хорошая компания: нас три девочки, а их пять мальчишек. Куда мы только не ходили: и на каток, кататься учились, и стрелять. Я с седьмого класса о нём всё вздыхала, а он, оказывается, ещё раньше. Когда  демобилизовалась с фронта домой в Ленинград, позвонила одному знакомому, у нас был в доме телефон, а он говорит: «А Толька Корженков тоже вернулся». Я говорю: «Пойдём, повидаемся». И мы пошли. Так мы с Толей встретились. Он мне сразу предложение сделал, а я сказала: «Не-е-т, я ещё поучусь. Я сейчас с тобой не поеду». Я думала, меня мама съест, она высказала мне: «Что, с ума сошла? Парней всех на фронте поубивало, а она ещё кидается такими ребятами!» А я сказала, что окончу сначала учебу, чтоб у меня была профессия, а потом замуж. Пошла к своей крёстной, она была начальником цеха шитья в ДЛТ [2]. Вот где я научилась шить. Мама нас с сестрой тоже учила: и вязать, и вышивать.

Лариса Сергеевна с мужем

Я очень переживала, хотела ребёнка, но не получалось. Пошла к врачу. Она посмотрела, говорит: «Здоровая. А муж твой где был?» — «В Ленинграде в блокаде». — «Милая, что ж ты хочешь! Корми и в море купай. Всё будет»…

Лариса Харченко (Корженкова)

После войны мужа послали по работе в Германию в город Веймар. Я ходила к соседке, пожилой женщине, убираться. Мы её звали mutter [3]. У неё была больная дочь. И я тихонько от своего кусок масла отрежу, песочка насыплю: «Frau, das ist Ihrer Tochter» (Фрау, это Вашей дочери). Стала дочь поправляться. Передать не могу, как  она была благодарна — она же мать! Я спрашивала: «Как же Вы могли жить-то при Гитлере?» Она, знаете, что мне ответила: «Так же, как Вы при Сталине жили». И прикусила язык. Вот так. Тогда нельзя было ни одного анекдота рассказать или плохого слова, только «любимый учитель», и всё.

В 50-х годах мы с мужем приехали из Германии, у нас уже было две дочери. А здесь ничего не найдёшь, с продуктами плохо, карточки. Я помню, стояла в очереди за бананами: 1 рубль 40 коп за килограмм.

Однажды был такой случай, моя очередь подходила, мне плохо стало, и я говорю: «Девочки, можно я уже получу? Написано: «Ветеранам без очереди». Вот моё удостоверение». А одна выкрикивает мне: «Недобиток!» И я упала в обморок. Меня выволокли на крыльцо, посадили. Я сижу чуть живая. Другие женщины взяли мои карточки, отоварили мясом, положили в сумку. Это «новые русские девки» только появлялись. Зато сейчас стоит мне стать к стенке, сразу: «Вам плохо? Вам помочь?» Это другое воспитание.

Лариса Сергеевна музицирует в 90 лет.