Сосны стояли такие печальные, как будто и им умирать…
Ленинградские блокадные и военные дневники.
А.Е. Святловский
А.Е. Святловский родился 7 сентября 1913 г. в городе Ленинграде. В 1936 году он окончил Ленинградский Горный Институт как инженер-геологоразведчик. После окончания работал в Камчатской Экспедиции по изучению производительных сил. По 1941 год участвовал в ряде экспедиций по Камчатке и Кавказу. В 1941 году, когда началась война, пошел в народное ополчение, пережил блокаду и, в состоянии тяжелой дистрофии, был вывезен из города по «дороге жизни». Лечился в Вологде и Тихорецкой в госпиталях. По выздоровлении был направлен инженером в шахту №5 на Северном Кавказе.
В августе 1943 вступил в ряды действующей армии и воевал в качестве рядового солдата до сентября 1944 года. В тяжелых боях возле поселка Чебручи (Молдавия) их части были окружены и, в числе многих других бойцов, он попал в плен. Семье сообщили, что он пропал без вести. Их погнали по Европе. Везли в товарных вагонах через Румынию, Болгарию до Австрии. И опять пришлось пережить голодную зиму. 2 апреля 1945 года вместе с еще двумя товарищами по несчастью: Куклиным М.С. и Никодовым П.А, они бежали, когда этап гнали от Буссау до Десса. Бежали в Альпы и там ночами шли к линии фронта. Передовой достигли довольно быстро. Дальше их пути разошлись. После соответствующей проверки Александр Евгеньевич был направлен на фронт и окончил войну рядовым солдатом. Был демобилизован в Чехословакии в сентябре 1945 года.
Каково было начало этих дней – я расскажу. Конец – также вам известен. Середину – знает Бог, и, быть может, лучше о ней не знать другим… Право, лучше. Когда мы слышим рассказ о падении человеческого духа и возвышении его – это интересно и поучительно. Рассказывать и слушать об отсутствии человека в его живой оболочке, это страшно, и, быть может, не нужно. А может я и не прав, – нет такой пучины, глубже которой нельзя погрузиться.
Первые листки этого дневника помечены 8 марта 1942 года. По-видимому, тогда впервые начал выделять себя из окружающего мира человек, сознание которого до того момента было растворено в волнах жизни, несущих его в мутных, тускло мерцающих образах.
Но вот, возродившееся сознание поставило границу между жизнью мира и существованием личности. Человек отыскал стержень эгоизма, на котором вертится его жизнь. До этого он существовал, не отличая мертвых от живых.
Ложь преступна перед умершими и позорна перед живущими. Чем меньше он думал об умерших, тем ближе приближался к живым. Правдивее было то, что сказано в начале, — ведь мертвым лгать труднее… На этих потрепанных листках лишенного хронологии дневника – случайно всплывающие образы. Воспоминания, построенные на случайно схваченных ассоциациях. Я стараюсь найти место событий во времени, это делает их более понятными. По датам записей стараюсь получить представление о путях возвращения личности из небытия.
Охватывает бессильная ненависть к людям, приносящим многомиллионный город в жертву Войне, — не способных накормить тех, кого судьба бросила в их руки, но готовых предать их голодной смерти, преподнося ее в качестве героизма своих жертв.
Чем я живу? – Желанием вынырнуть из пучины голода и войны, пережить катастрофу и бороться с преступной шайкой!
8 марта 1942 года.
Была своя жизнь, занимавшая нас в маленьком госпитальном мирке, свои, скованные стенами палаты, интересы. Кто умрет первым – это обсуждалось живо. И каждое утро оспаривались новые данные. Два моих соседа, не успев посвятить нас в свои дела, с тихим хрипом навсегда потеряли интерес к нашему миру. Они были забыты, как только унесли их тела санитары.
В соседних палатах умирали мальчики-ремесленники, — там была своя жизнь, далекая от нас. Слабость и равнодушие придавливали к койке – земле. Никому не хотелось писать, напоминать о себе. Казалось, так приятно тихо исчезнуть из жизни, не вызывая пересудов родных и знакомых… Начинать опять эту мелкую суету, именуемую жизнью, собирать остатки сил и устремляться в поиски за куском хлеба… Как это скучно и бесцельно… Но все, кто лежит на соседних койках, думают о жизни по-новому и будущее за рубежом войны собираются строить по-иному… Наивные детские разговоры… И я думаю, что буду после войны другой и, хотя часто соблазняет мысль, что я «буду», однако не хочется думать о будущем.
Ведь, правда, и сейчас уже знаешь — никаких особенных усилий для забвения прошлого делать не нужно, жизнь будет вновь скользить меж никчемных обстоятельств и мелких заблуждений.
Вновь будешь карабкаться к своему примитивному человеческому, слишком человеческому идеалу, для достижения которого до сих пор не сделал ни одного верного шага, и, надо полагать, и впредь не сделаешь. Все мы останемся прежними, как китаец Акутакавы. Ясно также, что живущие, не смотря ни на что, будут жить. Оставшееся позади окутается забвением, воспоминания затянутся, как раны.
Туманный, серебристый мертвый город, охваченный тусклыми огнями пожарищ, уйдет в прошлое. Быть может. Когда-нибудь, сквозь яркие огни будущей жизни, промелькнет его таинственный, кроваво-безжизненный мираж, и в следующую минуту вновь расстает среди набегающих лучей нового дня.
Как-то странно и неожиданно возникают мысли и воспоминания – мозг орошают какие-то живительные соки, в которых растворяются и исчезают болезненные фантазии прожитых дней. И вот просочился, возник новый образ – яркий миг прошлой жизни. – Приезд в Москву с Волги в начале войны. – Острое ощущение бесконечного несчастья, принесенного историей; тоска и страх, мучительный страх наступающего безвременья. Легкомысленная, беспечная Лохматенькая, которой скучно и смешно от моих слез и уныния, первые дни, кажется, не понимает рокового прощания на тысячу лет… Последние часы в мансарде Татариновых уже не заслоняют холода наступающих дней.
Фразы, за которыми таится тот же томительный страх ожидания… Девочки смеются, флиртуют… Вокзал, теплушка, в которой только через сутки я приезжаю в Ленинград. Отец смеется: раз сюда приехал Саша, значит здесь будет хорошо!
Наступает провал в жизни, памяти, событиях. Между городами наступает провал в расстояниях и времени, — их разделяет огонь, и переползающие клубы темного дыма отмечают путь смерти.
15 марта 1942 г. Бабаево.
Мороз. Под окнами снежный полог и торчат толстые сосны. По накатанной дороге, между высоких срубов домов, катятся сани, проходят крепкие люди в желтых полушубках. Пробегают собаки, вслед которым смотрим пристально… Внешний мир с трудом доступен пониманию, в голове туман, все застилающий. Отдельные мысли с трудом пробивают себе дорогу. Хочется отстраниться от обычных, каждодневных идей и коснуться жизни окружающего мира, вне которого мы существуем. – Ну что кругом? – Война. Она уже с июня прошлого года. 9 месяцев.
Летом занимались рытьем окопов и полу комическим бегством от наступающих немцев, которых не воспринимали всерьез. Заглянув в лица убитых солдат, встречали равнодушный отпечаток смерти. Лежали среди душистых осенних трав и скирд сена, с любопытством следя за игрою металлических птиц, оглашающих воздух треском пулеметов и гулкими разрывами бомб. Следим по направлению падения бомб – попадут ли они на наши головы?
Это занятие вполне бессмысленное, так как мы беззащитны. Сохраняет от отчаяния лишь беспечность молодости. Покрывались желтой пылью, клубящейся из взрывных воронок падающих неподалеку бомб. Следили за заревом горящих деревень на глубокой синеве вечерних горизонтов. По дорогам ползли в грузовиках за томительными толпами гонимых к рубежам передовых, но сами были вне игры.
Посерела лесная зелень, срубы изб покрыты серебристо-желтой пылью; серые, уже мертвящиеся лица, серые шинели гонимых, тускло-серые крышки танков, седые гривы обреченных лошадей – все это, влекомое туда – на растерзание, среди лязга металла. Грохота дальних разрывов, пулеметного треска над головой. О, как трудно вызывать из прошлого даже эти образы, и нужно ли?
Осенний приезд в царское село на работы по рытью окопов. – Желтеющие парки, листва устилает аллеи и колеблется в озерной глади. « И белокрылые виденья на тусклом озера стекле в какой-то неге онеменья коснеют в этой полумгле». В Царскосельских садах возникли иные видения, не похожие на силуэты белоликих статуй. – Золотистые аллеи укрывают странные и незнакомые тяжелые зеленоватые глыбы танков. Сквозь листву зловеще тянулись холодные длинные шеи орудий.
Темная осенняя земля покрывалась шелестящим плащом листьев, сброшенных с ветвей гулкими сотрясениями орудийных раскатов. Озера отражали в стекле своей тихой глади туманные черные тени проносящихся стремительно Мессершмидтов.
Пустынно замерла блестящая площадь перед безлюдно-тихим Екатерининским дворцом. У Александровского дворца люди в тужурках, оживление, колючая проволока. Вновь «смешные» бегства под бомбежкой.
Большие автомобили, наполненные кровью, везут на кладбище убитых. Вдруг – кого-то хоронят, говорят, что это Вася, чей-то муж и сын. Но это непонятно, ведь это тот же страшный обрывок войны, завернутый в кусок шинели. А слова не нужны, страшны, как эти бабьи причитания, к чему они?
Зачем это кладбище, когда земля всюду впитывает кровь и равнодушно встречает? Сказочно-нереальная фантазия и правда дней этой жизни. Что более правда? И чему скорее верить? Не сон ли это, и в призрачности этого существования какие черпать душевные силы? Нужно целиком отдаться либо войне, либо миру. Тогда человеческая жизнь будет целиком заключена в короткие, цельные отрезки, отражающие обстановку существования своего времени. Внутреннее развитие души будет разделено на изолированные периоды, замкнутые друг от друга. Только тогда психика станет в соответствие с окружающей жизнью. Не подчиненная жестким рамкам, как бесцельно и бессмысленно протекала моя жизнь в эти годы. И так тяжко было видеть другие жизненные мирки, казалось, такие цельные и совершенные, когда их разметывали всплески событий.
Сотни тысяч крестьян бросили все в своих деревнях и с жалким скарбом, гоня перед собой дико ревущие стада, двинулись к городу, который едва вмещал всех прибывающих. Люди жили в магазинах, в заводских цехах, а у окраин города ночевали у больших дорог, в лесах и парках.
С нашего участка, близ кладбища, были видны домики станции Пушкино, а дальше, через поле с редкими группами изб, стоящих беспорядочно меж кущ деревьев. На восток от города шли ряды окопов. У откосов железнодорожной насыпи желтела свежевзрытая земля. Из белых обтесанных бревен строили орудийные гнезда. Когда над станцией, из беспорядочно кочующих облаков, с глухим ревом снижалась стремительно группа германских бомбовозов, было видно, как в смятении бегали люди, уныло выли паровозы… Но потом все застилали желтые клубы пыли и взметенной к небу земли, прожженной огнем. И долго вилась, все редеющим облаком спускающаяся с неба пыль, замешанная на крови.
Жили мы в старой церкви, у кладбища, по дороге от Египетских ворот в город. Вечером на наше кладбище, где на пыльных плитах мы ужинали, а на крестах висели походные сумки и котелки, приезжали грузовики, полные мяса и крови.
Со станции – говорили люди. Деловито рыли яму, закапывали. Кто-то плакал и бросал в яму солому и комья земли. И было странно – зачем везут на кладбище? Ведь это не похороны, а что-то иное – простое и страшное.
А за станцией, через поле, тянутся позиции первой линии. Людей не видно, лишь методично, раз за разом, а для многих – навсегда, прилетают темные грузные бомбардировщики. Один за другим бросаются они на землю и, почти ткнувшись в нее носами, взвиваются с глухим рокотом вверх, оставляя позади себя темную завесу дыма и пыли. Самолеты скрываются за кущами парка Александрии. Вновь становится напряженно спокойно на осенних золотистых полях.
От Египетских ворот парка дорога ведет к городу. По сторонам – деревенские избы, кое-где возвышаются полуразрушенные церкви. Город громоздится вдали серыми корпусами заводов. У города сходятся высокие насыпи железных дорог. У городских окраин восходят холмы Пулкова. Вокруг обсерватории под склоном поднимаются группы деревьев. Желтые кроны уже не скрывают полукруглого здания, белеющего на вершине холма.
У дороги, меж изб, по склонам холмов тянутся желтые щели окопов. По сторонам шоссе в беспорядке свалены серые глыбы бетонных надолбов, неизменных пирамид войны.
Застилая все клубами пыли, гремят по дороге военные обозы. Крышки танков, стволы орудий, броня – покрыты мягкой серой пылью. За Египетскими воротами открываются аллеи парка, Александровский дворец, озера. Все здесь чуждо происходящему.
Но аллеи парка загромождены автомобилями, палатками, походными кухнями. А глубина парка пустынна. Забытые стоят белые статуи. Провинциальная тишина и покой за стенами усадеб у решеток парка. Тихий осенний день. Торопливо идут отдельные пешеходы. Чего-то напряженно ждешь. Тишина набухает чем-то грозным. Где-то вдали слышен треск пулеметов. Но парк ласково успокаивает тишиной аллей и сухим шуршанием желтых листьев под ногами. К вечеру, когда солнце спокойно погружается в дальние облака, стелящиеся у края равнины, на дороге появляются оживленные группы горожан с лопатами и ломами. Идут на ночлег трудармейцы с окопов. Дымятся костры. На могилах сидят с котелками каши, устало, склонившись, землекопы оборонных работ. Когда в вышине темнеющего неба появляются серебристые и темные самолеты, мало кто смотрит на них. Лишь зенитчики отправляют в небо пухлые облачка разрывов, вспыхивающие то тут, то там.
По темным далям ночных горизонтов начинают бродить красноватые пятна дальних пожаров. Застилают клубы дыма темные тусклые огни. Городские окраины темнеющими домами постепенно сливаются в ночную мглу.
По насыпям, среди полей, темнеющих скирдами, поезда идут к станции Пушкино. Торопливо стараются проскочить открытые места. Дальше нет пути. Полотно пересекает линия обороны. Желтый осенний день. По насыпи иду к городу домой. На путях стоят эшелоны. Платформы загромождены машинами эвакуирующихся заводов. Машины в ящиках и просто открытые под чистым небом. Ближе к городу все теснее толпятся длинные цепи эшелонов. У насыпи, на кострах, люди из поездов варят еду.
Кто-то, потеряв надежду, вновь грузит скарб в автомобиль и возвращается в город. Эшелоны стоят уже недели… Но все же ждут – быть может, удастся прорваться на юг. Надежда еще теплится… А желтые змеи окопов все ближе подползают к городу…
Окружная железная дорога окутана кольцом эскарпов. По шоссе автомобили кружат среди беспорядочно разбросанных надолбов. Вдоль широкого Московского шоссе возвышаются белые высокие здания нового недостроенного центра города.
Над безобразно – кубическим мясокомбинатом тяжело кружится большой черный бомбардировщик. У заставы, под виадуком насыпи, цепляюсь на кузов приостановившегося грузовика. В полувоенных гимнастерках и стальных шлемах сидят в кузове пожилые хмурые ополченцы. Машина вносит нас в сутолоку городских улиц. От завода «Электросила» идут переполненные людьми трамваи. Еще несколько минут, и мимо пустых и разрушенных корпусов Апраксина рынка выезжаем на Невский.
Как-то по-городскому спокойно здесь. Лихорадочно-военный ритм жизни застав не достигает центра большого города.
Лишь к вечеру, когда назревает и растет тревога ожидания ночного налета, движение толпы становится торопливее. Вырываясь из людского потока в боковые улицы, невольно ускоряешь шаги, торопясь скорее достичь дома. А на темнеющем Марсовом поле, у затихшего Летнего сада охватывает ощущение холода, пустоты обреченной тревожной ночи, за мраком которой теряются пути жизни.
Материал передан для публикации Мариной Святловской
Подготовка материала: Ирина Копчинская
Loading ...
