Случай на всю жизнь

Клавдия Анисимова

Родилась я 26 ноября 1921 года в деревне Моисеево Молвотицкого района Новгородской области в крестьянской семье. Деревня наша была большая, более 100 дворов, и очень красивая.

Помню, жили мы в доме деда и бабушки. Когда бабушка угощала меня пирогами, я всех удивляла тем, что просила вместо пирогов черно­го хлебушка. В первые голодные годы моей жизни маме приходилось меня кормить разжеванным черным мякишем, завернутым в чистую тря­пицу. Я и сейчас не признаю булок, а люблю посоленный черный хлеб со сладким чаем.

Отец мой куда-то уезжал на заработки, а когда возвращался, радо­вал нас гостинцами, в раннем детстве узнала я о существовании дико­винных фиников. В годы коллективизации у нас образовали два колхо­за. Председателем колхоза «Победа» выбрали моего отца. Коллекти­визация не обошлась без осложнений в нашей семье. Отец согласился возглавить работу в колхозе, а мама была настроена категорически против колхозов. Очевидно, ее отношение к новшествам определялось влиянием семьи: у моих деда с бабушкой было 11 взрослых детей, то есть много рабочих рук. Хозяйство большое, крепкое: лошади, коровы, куры, огромный сад. В колхоз они не вступили.

Мир и спокойствие в семье пошатнулись. И мои родители решили отселиться. Построили маленькую избушку на два окошка, у нее даже не было ступенек. При входе мы сразу оказывались возле теплой рус­ской печки, в комнате с трудом размещались две кровати и небольшой стол. Позже у нас была просторная изба, но мне дорога та наша ма­ленькая избушка. Она стояла на самом краю деревни, по дороге в село Марево, на пути в 7-летнюю школу и Церковь.

Однажды весной, в половодье, сильно разлился наш ручей. Мне тог­да было 5 лет. Вдвоем с сестренкой переходили ручей по бревенчато­му мосточку, бревна были мокрые, мы поскользнулись и упали. Нас по­несло течением вместе со льдинами. Ручей за деревней впадал в реку, а перед устьем поперек ручья была установлена изгородь. К ней нас и прибило. Соседи вытащили нас, чудом не утонувших. Я заболела воспа­лением легких, лечили народными средствами, а когда стало совсем плохо, позвали из Марева фельдшера. Его приговор был суров: «Ниче­го сделать уже нельзя, девочка умрет». Помню, что меня положили за печку, у изголовья сидела бабушка, а мама горько, в голос, плакала и шила мне смертное.

Я не знаю, что это было со мною, но точно помню, что не спала, когда, открыв глаза, увидела в углу яркую, серебристую паутину. Она приближалась ко мне и ширилась. Я протянула к ней руку… И передо мной возник дедушка с белой, тоже серебристой, бородой и подал квад­ратное печенье: «На, съешь, не бойся». Не помню, съела ли, но дедушка исчез, а я громко позвала, но, но на самом деле, оказалось, прошептала: «Бабушка, бабушка!» Бабушка наклонилась ко мне и воскликнула: «Слава Богу, очнулась! Не вой, Нюта, дочку спас Николай Угодник». До сих пор не могу понять, как я смогла запомнить два этих совершенно незнако­мых мне слова. Ведь пройдет лет 5 и храмы закроют, закроют и нашу церковь в Мареве. Я стану пионеркой, и в этой церкви мы, школьники, будем выступать с концертами на сцене, где раньше был алтарь. А по­том я буду комсомолкой. А потом вступлю в партию… Но никогда не агитировала я против Бога, не призывала к неверию.

В тот год, когда я закончила семилетку, два наших колхоза слили в один, а отца пригласили работать в сельскую кооперацию в Мареве. В маленьком магазинчике продавали всё, что бывает нужно в каждом сельском доме: спички, дёготь, хомуты, керосин, лопаты и тут же хлеб, мука, крупы, монпансье.

Вдвоем с подружкой решили поступать в медицинское училище, ко­торое, по слухам, открыли в Валдае. И вот, взяв хлеба с солью, ничего не сказав о своих планах родителям, отправились поутру пешком в Валдай, за 90 км от нашей деревни. Дошли. Почти не устали, только ноги опухли. Добрались до училища. И оказалось, что это не медицин­ское училище, а педагогическое, и что никакого другого в городе нет. Немного огорчились, но остались учиться. Родители, конечно, пожурили нас за побег, а стремление к учебе одобрили.

Учиться мне нравилось. Любимым моим учителем по жизни стал Антон Семенович Макаренко, я зачитывалась его книгами, благодарна ему навеки, многое помогло мне впоследствии. Окончила училище в 1939 году.

В нашей семье к тому времени было уже четверо детей, двое — совсем маленькие. Отец работал в Чудове, недалеко от Ленинграда, мама перебралась к нему с малышами. И тут нас постигло огромное горе: скоропостижно, в возрасте 39 лет, от осложнения после гриппа скончался мой отец. Прощаясь с ним навсегда, я пообещала заменить его, помочь маме поставить детей на ноги.

Работала в Спасско-Полистской школе учителем начальных классов, в 4-х километрах от Коляжки, в той деревне, где 17 ноября 1918 года родился мой Коля, Николай Михайлович Анисимов. Нам, всей семье, в Полистье дали половину избы. Пригодился мне папин кожаный порт­фель, а к зиме брат отца подарил мне фетровые боты. И началась моя вполне самостоятельная жизнь. Работа с малышами нравилась, чем они были озорнее, тем интереснее.

В праздничные дни 7-8 ноября подруга-учительница уговорила меня пойти в клуб на танцы, где бывали летчики с военного аэродрома, рас­полагавшегося в 7-ми км от Полистья. В клубе было много молодежи, заводили патефон и танцевали: падеграс, падеспань, вальс-бостон, кад­риль. Вечер уже подходил к концу, как вдруг распахнулись двери, и в зал ввалилась ватага веселых, хорошо одетых парней и девушек. Замы­кал компанию симпатичный, широкоплечий, со спортивной выправкой и в солидном костюме юноша. Я сразу сказала себе: это — он. Больше я не видела никого вокруг, ждала и надеялась, что он пригласит меня танцевать. И мы, действительно, танцевали и смеялись, и говорили без умолку, как будто были век знакомы. Ребята, с которыми «ворвался» в мою жизнь Николай, были студентами, они возвращались в Ленинград после праздничных дней, а по дороге на железнодорожную станцию зашли в клуб. Так я и познакомилась со своим будущим мужем.

Потом были счастливейшие годы нашей юности. Благодарная па­мять сохранила навсегда: лето, солнце, прогулки на велосипедах по по­лям (школа мне подарила велосипед), море ромашек вокруг, чистые, тре­петные отношения, ощущение непрерывного, искрящегося счастья.

А время-то летело. 22 июня 1941 года началась война. Коля в Ле­нинграде, он — студент 4-го курса политехнического института. С пер­вых дней идет мобилизация, но студентов старших курсов освобождают от призыва, Родина бережет почти подготовленных специалистов, думая о будущем. Да ведь разве смог бы Коля спокойно продолжать учебу, когда все сверстники уходят на фронт? 23 июня 1941 года он уже в военкомате, скрыв от комиссии, что учится на старшем курсе института.

Я — в Полистье, школьная молодежь тоже отправилась на призыв­ные пункты. Нас, комсомольцев, направили под Ленинград, на станцию Бабино, рыть противотанковые окопы. По семейным обстоятельствам меня назначили связной: я должна была ездить в Полистье за почтой, там регулярно виделась с мамой и детьми, могла их поддержать. Враг подступал к Новгороду, Ленинграду. Немецкие самолеты методично, пун­ктуально, словно по расписанию, бомбили нас. Летали низко, нагло. Мы знали до минут их расписание, заранее успевали спрятаться, никто се­рьезно не пострадал.

В один из этих дней заехал попрощаться Николай, с трудом среди траншей нашел меня. Не успели мы обмолвиться несколькими фразами, как раздался сигнал тревоги. Опять налет, опять бомбежка. Но с немца­ми уже воевали в воздухе наши ястребки. Один немецкий самолет был сбит на наших глазах и рухнул в лесочке. Как мы кричали, как пережи­вали и радовались за наших пилотов!

Прошла неделя, еду на почту в Полистье, а навстречу бегут толпой вперемешку бабы, дети, гонят коров, телят. Кричат: «Назад, назад!» Нем­цы совсем близко, бомбят состав с минами на железной дороге, еще минута — и всё со страшным грохотом взлетает в воздух. Жара, духота, запах гари, осколки. Надвигаются немецкие танки, надо немедленно спасаться. Где мои? Что с ними? В толпе увидела соседку, узнала, что мама с детьми где-то рядом. Наше спасение, если переплывем Волхов. Каждые пять минут нас, бегущих, бомбят с воздуха, бомбят и переправу через Волхов. Мы с мамой и детьми спаслись только потому, что в давке потеряли братика, долго его искали и не попали на паром. Все, кто был на пароме, погибли от разорвавшейся бомбы… После гибели парома мы еще долго ползали по берегу в дыму, пыли, оглушенные, ничего уже не соображавшие. Откуда появились какие-то лодки, не помню.

Переправились через Волхов, поднялись на взгорок. Народу! Прямо на телеграфном столбе висит огромная карта СССР, под картой стол, сидят люди, выписывают направления в эвакуацию, заполняют учетные документы. Я почему-то выбрала Омск. Отправились к железной доро­ге, где стояли товарные составы, теплушки. Что тут было! Уже темно, никто никого не слушает, суетятся, бегают, все хотят погрузиться и уехать. А у меня на руках больная мама, контуженная сестренка без сознания, еще двое беспомощных детей. Конечно, мы не смогли сесть в состав. Ночь, мы сгрудились, дрожим от холода и переживаний.

И вдруг произошло невероятное: у нашей платформы ночью оста­новился сверкающий огнями, настоящий пассажирский поезд. Откуда он взялся в такое-то время?.. Все опять заметались. К нам подлетел железнодорожник, подхватил наши вещи и мы побежали с ним вдоль вагонов — к одному, другому, третьему. Все двери заперты, остановка незапланированная. Наконец, в очередном вагоне дверь подалась, с тру­дом наш добровольный помощник затолкал нас в тамбур, и поезд тро­нулся. Куда — не знаем, главное едем. Правда, наша радость вскоре померкла — поезд летит стрелой, в тамбуре свистит ветер, зуб на зуб от холода не попадает, дети ревут. Двери в вагоны закрыты.

Сколько прошло времени, не помню, но в какой-то момент дверь изнутри открылась, и перед нами вырос высокий молодой человек с сумкой через плечо: «Ой, да какие маленькие, откуда вы? Быстро в вагон!» Мы вползли в вагон. Тепло, светло, запах духов, красивые дамы, прически, на столиках сласти. Наш спаситель громко произнес: «При­дется освободить одно купе». Дама в блестящем халате возмутилась: «Еще чего? Чтобы тиф подхватить?» Он нахмурился: «Что, повторить?!» Купе нам освободили.

Как вскоре мы выяснили, этим составом вывозили из Ленинграда артистов Мариинского театра.

Поезд мчался без остановок. Мама непрерывно плакала — больная сестренка не приходила в сознание, нужна врачебная помощь. Мы со­шли на ближайшей остановке, этой остановкой был город Киров.

Много хороших людей на Руси. Нам помогли выгрузиться, усадили на скамейке, вызвали скорую помощь и увезли маму с детьми в больни­цу. А я должна была устраиваться на работу, искать жильё. К нам отнеслись сочувственно, и уже через день у нас был свой угол (сырая комнатушка в бывшей церкви), работа для меня и работа для мамы. Поселились мы в Лальске, в 20 км от станции Луза Кировской области. Лальск — большое село посреди тайги; в селе лесостроительный комбинат, бумажная фабрика, детский дом-интернат. Стали мы обживаться на новом месте: дали нам кровати, печку-буржуй­ку. Работала я в доме-интернате воспитателем. Здесь-то мне, «воспитахе», и пригодились впервые уроки Макаренко. Непросто начались наши с ребятами отношения, моя группа была сборная, были в ней мальчишки как с детдомовским стажем, так и дети, оставшиеся без родных совсем недавно, в первые недели войны. Видимо, я сумела завоевать авторитет, так как моими лучшими помощниками стали самые озорные ребята. Не могу не вспомнить, как помогали нам совсем незнакомые люди, снабжа­ли овощами и мукой окрестные колхозы. Хотя вряд ли отдавали детдо­му излишки, напротив, часто делились последним. Жили все, и мы в том числе, впроголодь.

Тем временем я, параллельно с работой в детдоме, окончила курсы медсестер. Я с детства хотела стать врачом, а теперь стремилась на фронт. Наш выпуск посадили по машинам и отправили в Лузу.

Неправы, трижды неправы те, кто повторяет бессовестные выдумки, будто не считались у нас с людьми. Считались даже в самые тяжелые дни войны. Учитывали обстоятельства каждой семьи, каждого человека. Поэтому мне не удалось попасть на фронт, не пустили, так как на руках моих была больная мама с малыми детьми. Меня оставили в Лузе, я работала в военном госпитале № 3469 до конца войны, будучи вольно­наемной. Получила большую медицинскую практику, награждена знач­ком «Отличник здравоохранения СССР».

Начальник госпиталя, Александр Михайлович Гапонов, умница, заме­чательный хирург и добрейшей души человек, и хирург Корж, волшеб­ник, что называется, врач от Бога, работали круглые сутки. Когда они спали, и спали ли вообще — не знаю. Ежедневно прибывали эшелоны с ранеными. День и ночь раненых принимали, обрабатывали, оперировали, на койках мест не хватало, лежали на носилках, на полу, в проходах. Хирурги работают, мы помогаем, время от времени Гапонов или Корж просят: «Стакан чаю», через час: «Стакан крепкого чаю», залпом выпи­вают и опять — операции, перевязки, уколы.

Был в моей практике запомнившийся на всю жизнь случай. Прибыл очередной состав, выгрузили всех раненых, возвращаемся в госпиталь. Вдруг нам вдогонку несется: «Девочки, вернитесь, забыли раненого!» И правда, в одном из вагонов, за какими-то коробками обнаружили стари­ка, в гипсе до подбородка. Осторожно перевезли его в палату. Через два дня зашла в палату и узнала, что «старик» — это совсем молодой мужчина, офицер. Очень тяжелое ранение, страдает невыносимо и жить не хочет. Губы стиснуты, глаза закрыты, боль нестерпимая, множествен­ные осколочные ранения, перебиты ключица, позвонки, ноги. Но умелые руки врача и молодость перебороли смерть. Постепенно стали снимать гипс, а я должна была делать ему массаж: после долгого гипса кожа огрубела, стала как рыбья чешуя, и чтобы улучшить кровообращение, нужно было размягчить кожу. А как это сделать, если малейшее при косновение вызывает нестерпимую боль, если никого к себе не подпус­кает и слушать не хочет, и жить не хочет? Думала-думала и придумала. В бутылочку из-под карболки налила кипяченой воды и получилось у меня «американское, редкое лекарство». Сама причипурилась, кудерки подвила. Утром пришла в палату, присела к постели, называю его по имени, прошу: «Гриша, подскажи, ну как тебе помочь, мне тоже тяжело. Пошла, было, отказываться, а мне главврач сказал, что «для этого лейте­нанта достал новое лекарство». Надо бороться за жизнь, помнишь, как герой Джека Лондона, туберкулезник, чтобы не разрушать легкое, сдер­живал кашель. Выдержал и выжил». Выслушал он и бросил: «Басни». А я ему: «Да, басни, но ведь неплохие. Давай попробуем». Соседи по палате оживились, засмеялись, Гриша согласился. Скрипел зубами, но терпел. Когда вышла в коридор, расплакалась. Скорее всего от радос­ти…

И вернулся к жизни человек, исцеленный врачами и педагогом Ма­каренко. Мы с ним стали друзьями, он даже сватался ко мне после выздоровления. Начальник госпиталя предложил Григорию поработать политруком. Политрук — это и утешитель, и воспитатель, и учитель.

А пока война продолжалась. Каждый день страдания, утраты. Зимой 1943 похоронила маму. Пробежала ночью 22 км по шпалам, морозным лесом, надеясь застать её в живых. Опоздала всего на 15 минут. Писем от Коли не было, последнюю весточку я получила от него перед его вылетом в партизанский отряд в качестве радиста. Писала, искала, жда­ла и надеялась. Николай с 7-го класса мечтал стать летчиком. В 1934 году родители определили его в аэроклуб, в Чудове, а потом в лётное училище. Но стать лётчиком ему не довелось, так как училище вскоре закрыли. В 1937 году Николай поступил в Ленинградский политехнический инсти­тут им. Молотова. Успешно учился, продолжал заниматься спортом, бок­сом. По приказу Сталина студентов 4-5-го курсов на фронт не брали, но Николай с другом решили воевать, обратились в военкомат, скрыв, что они студенты 4-го курса. В сентябре 1941 года началась блокада Ленинграда, их направили в госпиталь санитарами, дежурили в операци­онной.

Как и каждый из 3-х миллионов блокадников, получал он в сутки 125 г хлеба. На фото тех дней Николай в белом халате, худющий, с опухшим лицом. Современные люди не могут представить себе всю полноту нечеловеческих страданий ленинградцев тех 900 блокадных дней. В качестве одного лишь примера расскажу историю Колиного товарища-однокурсника. Он не прервал учебу, с отличием окончил в блокадном Ленинграде институт. Но так как был невероятно истощен, то его вывезли в Пензенскую область, к родителям, для поправки. Конечно, он знал, что надо осторожно и медленно выходить из состояния длительного голода. Но когда переступил порог родного дома, когда кинулась к нему навстречу мама, когда пахнуло в лицо горячим ржаным хлебом, он не перенес искушения и поел этого вкусного, свежего хле­ба. И через 2 часа в страшных муках скончался.

Почти год Николай Анисимов работал в госпитале, а потом был на­правлен на строительство Дороги Жизни, рубил лед, строил и ремонти­ровал дорогу по Ладоге, по которой в блокадный город везли оружие, продукты, медикаменты, а вывозили детей, тяжелобольных, раненых. Ра­ботал здесь до конца блокады. В феврале 1944 года был направлен в партизанский отряд связистом. Для выполнения предстоящей военной операции нужны были выносливые, тренированные мужчины, умеющие прыгать с парашютом, работать с рацией и хорошо ориентироваться в незнакомой местности. Николай подошел по всем параметрам. Их группу сбросили с самолета в 18 км от места назначения, в тылу немцев. При­шлось спрятать парашюты, снаряжение, продукты, запомнить это место и пробираться к партизанам. Добрались благополучно. Но потом дол­го искали место приземления, пока не поверили Колиным приметам — по верхушкам деревьев. Этот только ему доступный способ ориентиро­вания выручал его в лесу с детства, помог нашим бойцам и в тот раз.

Во время наступления радист 743-го стрелкового полка 131-й стрел­ковой дивизии Николай Анисимов был тяжело ранен. Взрывной вол­ной его высоко подбросило вверх, снаряд разорвался прямо над ним. Позже хирурги вытащили из него много осколков, но до сих пор еще 9 осколков сидят в нем. Попал в Ленинградский госпиталь, чуть было не умер от большой потери крови, был очень плох, слаб.

Тут снова пересеклись наши пути. Случилось это перед самой Побе­дой.

Меня командировали в Эстонию в качестве сопровождающей тяже­лораненого командира. К этому времени я уже знала, что Коля в госпи­тале, и радости моей от того, что он жив, не было границ. На обратном пути из Эстонии «прилетела» в Ленинград, нашла госпиталь, палату, кой­ку… И не узнала Колю… Наголо побритый, бледный, невероятно худой, с глубоко запавшими глазами. Долго не могла прийти в себя от потря­сения.

С тех пор мы больше не разлучались. Вместе встретили Победу.

Началась наша мирная жизнь, и первые её годы были для нас, как и для всей нашей родины, очень трудными: приходилось много работать, налаживать развороченный войной быт, учиться в институтах, строить заводы, учить детей, лечить раны Николая, растить Виталика и Раечку, моих братишку и сестренку, наших с Колей воспитанников.

Я успешно окончила Ленинградский педагогический институт имени Герцена и работала учителем русского языка и литературы.

Источник: О жизни и войне: воспоминания Пущинских ветеранов. – Пущино, 2002.