Сироты блокадного Ленинграда

В Бернгардовском детском доме, который размещался в здании бывшей школы на берегу речки, была всего четыре дня. После того, как 20 апреля умерла мама, мы остались вдвоем с младшим братом. Я привела его в детский дом и осталась в нем сама. Мне шел 14 год, уже взрослая, и потому в детском доме меня сразу нагрузили работой: обеспечивать детский дом водой и дровами. Было очень трудно, еды почти не было, условия жуткие, да еще постоянные, ежедневные смерти детей. Рядом со мной спала де­вочка, Мария, она умерла — а на ней такие крупные вши. Я их увидела и убежала из детского дома.

Еще когда была жива мама, а я в сентябре 1941 года начала ходить в 5 класс, детей из школы позвали на рытье окопов. Из 6—7 классов набралось восемь человек, а из нашего пятого — двое, включая меня. Пошли из патриотических начал: как же, мы по­могаем фронту! Окопы рыли на Румболовской горе, а потом нас перевели под Романовку. Работавшим на окопах давали и отовари­вали талоны на сахар, крупу и др. Хоть что-то, но давали.

Поэтому из детдома я опять пошла на окопы, а потом в Приютино строили из бревен ангары для самолетов. Я управляла ло­шадью. В Приютинском музее есть фото на стенде «Дети — в по­мощь фронту», где я там в шапке, надвинутой на глаза.

Тогда в Приютино, напротив нынешнего памятника «Цветок жизни», в двухэтажном деревянном здании был детский эвако­приемник, туда собирали детей и эвакуировали их по Дороге жизни.

А позже мы переехали под Тихвин на лесозаготовки, где ноги у меня распухли так, что из резиновых сапог 42 размера я их выта­щить не могла — пришлось разрезать сапоги.

Из школы на окопы ушла с портфелем, а в нем — бутылка воды и кукла.

На станции Рахья умерли от голода родители. Нас троих детей отправили в детский дом во Всеволожском, где умерла младшая сестра. В каком году — не помню, год рождения — не помню.

 

* * *

…строки из дневника комсомольского бытового отряда, действо­вавшего в Приморском районе блокадного Ленинграда…, запечат­левшие одно из многих добрых дел, что совершили молодые ленин­градки среди горя и страданий самых страшных месяцев блокады:

«Тихонов Павел, 6 лет. Тихонова Зоя, 6 лет. Тихонова Анто­нина, 11 лет. Н. Деревня, Одинцовская, 39, кв. 1. Определены в детский дом».

Семья Тихоновых умирала. Не вынесли голода, немыслимых тягот первой блокадной зимы отец и мать. Тихо угас 14-летний Валентин. Без присмотра и заботы осталось шестеро детей. Млад­шему, Коле, не было еще и двух лет. Голодные, ослабевшие, они мечтали только о хлебе. Каждое утро за ним отправлялись старшие сестры Рая и Валя.

Младшего, Колю, девушки из бытового отряда сдали в дом ре­бенка. Старшим, Рае и Валентине, помогли определиться с уче­бой. Шестилетних двойняшек, Павлика и Зою, одиннадцатилет­нюю Тоню решили отправить в детский дом.

Антонина Павловна хорошо помнит тот солнечный мартовский день, когда за ними пришла молодая приветливая тетя в стеганом ватнике. Помогла всем троим одеться, вывела на улицу. Павлик, совсем слабый, все просился отдохнуть на снегу. И даже меню первого, полученного в детдоме, удивительно вкусного обеда она помнит — дали им тогда гороховый суп и вермишель с мясом.

На счету комсомольского бытового отряда, действовавшего в Приморском районе в блокадную пору, более тысячи спасен­ных, вырванных из лап смерти детских жизней. Антонина, Зоя и Павел не просто выжили, но получили высшее образование, ста­ли хорошими специалистами.

 

* * *

Жили мама, свекровь и я. Мама в конце марта слегла, и я ходила за хлебом. Пришла однажды из магазина, даю маме хлеб, а она не берет. Я ей и говорю: «Что же, ты, за хлебом меня посы­лала, а сама есть не просишь?» Сказала об этом бабушке-свекро­ви, а та мне ответила, что мама умерла. Отвезли мы ее на санках по уже таявшему снегу на Канонерскую улицу и там сбросили в кучу трупов.

Пришли вскоре сандружинницы и меня забрали в детский дом.

Эвакуировали нас 4 июля 1942 года на Кавказ, но потом эше­лон вернули и направили в Ярославскую область, Пошехоно-Во­лодарский район, село Ракоболь. Детский дом значился под но­мером 129. Там находилась до 1947 года, пока нас не перевели в детский дом 114 на станции Семибратово, что недалеко от Росто ва Великого. Через год нас отправили в ремесленное училище № 8 в Ярославле. Выучилась на токаря. За сорок лет работы доработа­лась до инженерной должности.

 

* * *

Отец умер до войны, остались четыре сестры, мать и бабушка. С началом войны мама меня и сестру отправила за Лугу к тете, а сама осталась в Ленинграде с двумя дочками, но вскоре приехала за нами, возвращались в Ленинград под обстрелом. Запомнились аэростаты в городе. Запасов пищи у нас не было. Мама работала и что-то приносила нам, чаще всего — шпроты. Нас кормила, о себе не думала. Квартира не отапливалась, и мама купила бур­жуйку, ею обогревались. Бабушка слегла и не вылезала из-под одеяла. Собрались в одной комнате, где теплее. К ноябрьским праздникам 1941 года сестра, 18 лет, устроившаяся на работу в Ленинский исполком секретарем, принесла конины и дуранды. Мама приготовила котлеты, но потом остались только карточки, две из них детские. Утром выкупали хлеб, мать его делила. Боль­ше ничего не было, мама тоже слегла. Первой умерла бабушка, ее вынесли в другую комнату. На следующую ночь умерла мама. В квартире два покойника и четыре девчонки. Командовала стар­шая сестра. Завернули бабушку и маму в простыни и на санках увезли к Троицкой церкви. Потом сестра сдала нас двоих млад­ших, 11 и 12 лет, в 39 детский дом на проспекте Огородникова, около кинотеатра «Москва». Бегали домой, сестры уже опухли, старшая работать не могла, обе дистрофички, ходили с палочка­ми. Квартира не закрывалась, все разграбили.

При эвакуации в 1942 году через Ладогу сразу перебраться не смогли из-за сильной бомбежки, вернулись обратно и только со второго раза переплыли на противоположный берег, где нас на­кормили до отвала, но предупреждали, чтобы не переедали. У меня открылся кровавый понос. Выгружали нас в Костроме, а автобу­сами перевезли в село Сусанино. На новом месте одна девочка сошла с ума. Она постоянно пряталась под одеяло и заводила там игрушку. У этой девочки мать съела ее сестру, хотела и ее съесть, но она успела убежать еще в Ленинграде в наш 39 детский дом

В Сусанино кормили три раза в день. К старшим воспитанни­кам были прикреплены младшие. Во время прогулок в лес надо было набрать ягод не только в общий котел, но и принести своему прикрепленному. Работали на кухне: чистили картошку, котлы и кастрюли, при этом можно было из котлов съесть шкварки и не­много принести сестре. На досуге девочек учили рукоделию — вышивали узоры на простынях.

За грубое слово наказывали. Я во время «тихого часа» однажды сказала девочке «на фиг», меня за это лишили отдыха, подняли с постели и заставили мыть парты.

Приходила американская помощь — носильные вещи. Мне до­стались сапожки и свитерок.

Местные относились к нам плохо, ничего не давали, ничем не делились.

В эвакуации закончила шестой класс, а в 1944 году отобрали группу детей и привезли в Ленинград, в приемник-распределитель, откуда некоторых из нас направили в 32 ремесленное учили­ще на Пороховых. Выучилась слесарному делу, а потом работала на заводе аппаратчицей, 36 лет, до пенсии, на одном месте.

 

* * *

Перед войной работала учительницей в школе в Невской Дуб­ровке, откуда при наступлении немцев бежали с детьми (своих двое) в Манушкинские леса. В ноябре—декабре выпал снег, и всех учителей и учеников из леса направили в поселок Всеволожс­кий, где учителей, имеющих детей, оформили воспитательница­ми в детские дома. Во Всеволожском детском доме наша группа размещалась в здании школы около клуба на Христиновском про­спекте, а в «Голубую дачу» перебрались в январе 1942 года.

Начиная с декабря 1941 года и позже на детей и воспитателей обрушились вши и чесотка. Наши руки были поражены настоль­ко, что в конечном пункте эвакуации встречавший нас директор совхоза не смог подать нам свою руку — испугался вида наших рук, а мы воспринимали их как норму.

Трупы детей в могильник возила сама несколько раз на дровнях с возницей по Христиновскому проспекту за школьные здания. Полные дровни детских трупов. Ехали и сидели на них, счита­лось — в порядке вещей. Пальто на мне было демисезонное, под­вязанное веревкой, холодно до ужаса. Могильщикам за похороны давали хлеб.

Из поселка Всеволожского уехала в апреле 1942 года директо­ром эвакуированного в Краснодарский край детского дома. Спус­тя две недели после нашего приезда под Краснодар, туда пришли немцы, и мы оказались в оккупации. Немцы потребовали списки детей-евреев. У нас была девочка Эльза Шалыт, но мы на нее составили документы, как на православную. Вскоре ее взяла в свою семью местная учительница.

После войны, с 1947 по 1949 годы, работала заведующей учеб­ной частью в школе, в поселке Володарском. А в 1949 году пошло «Ленинградское дело», и меня уволили — аукнулся через 12 лет арест мужа в 1937 году. В дальнейшем работала учительницей в колонии для малолетних преступников, директором детского дома, а в последние годы — завучем в детском доме города Пав­ловска.

 

* * *

В начале войны мать работала и привозила жмых, из которого делала лепешки. А потом наступила пора, когда она слегла и не вставала с кровати. Однажды я пришел из магазина домой и при­нялся будить мать, но она уже была мертва. Я остался один. Тогда многие умирали и их не хоронили, так что я спал четыре ночи с мертвой матерью. Соседи завернули ее в одеяло и вынесли в сарай, но где она похоронена, я не знаю.

Она была членом партии с 1919 года, эмигрировала из Финлян­дии, а потому я пошел в райком партии, откуда меня в ноябре направили во Всеволожский детский дом. Он размещался в двух деревянных зданиях школы. Спали на полу, т. к. детей было очень много. Там мы ели лебеду, крапиву, «гусиные лапки» — траву, что росла вдоль дорог.

Я был очень слабым, и в декабре меня перевели в Колтушский детский дом, где в феврале 1942 года у меня и еще у одного маль­чика отнялись ноги, и мы не могли ходить. Нас воспитатели по­ложили в отдельную комнату, давали нам тертую сырую картошку и морковку. Тот мальчик умер, а я в конце марта встал и с палоч­кой начал ходить. А когда стало тепло и пошла расти крапива, мы ходили ее собирать. Повара готовили вкусный суп, тем, кто соби­рал, полагалась двойная порция, а поэтому все стремились идти за крапивой. В печах жгли до черна кости, находили лошадиные копыта, тоже жгли и ели.

Я не предполагал, что останусь жить, но благодаря воспитате­лям, выжил я и те, кого смогли эвакуировать.

 

* * *

В эвакуацию детский дом выехал 3 июля 1942 года. На проти­воположном берегу Ладоги нам устроили хороший обед. Один маль­чик, когда получил большую порцию хлеба, подошел ко мне и спросил: «Это нам на сколько дали?» Отвечаю: «Можешь весь съесть сейчас». Он удивился, не поверил, что не надо беречь хлеб, и спрятал его под подушку, за пазуху.

Перед посадкой в железнодорожные теплушки, выстеленные внутри соломой, на которой потом в дороге спали дети, предупре­дили, чтобы вели себя тихо, не шумели и не высовывались из вагонов во избежание жертв при возможных бомбардировках.

В составе был специальный вагон с продуктами. Его сопро­вождали двое мужчин таких здоровых, упитанных, пьяных и две женщины. Они не разрешили директорам детских домов, для ко­торых были предназначены эти продукты, распоряжаться ими и контролировать их раздачу. Зато обе женщины на остановках поез­да выносили из вагона большие пакеты, а возвращались без них.

Директора детских домов в Коврове заявили об этом в комендату­ру. Состав задержали в тупике до позднего вечера, а сопровождав­ших продуктовый вагон арестовали.

В городе Горьком детские дома, ехавшие в составе, разделили и направили в разные места. Нас привезли в деревню Казнено, разместили в здании школы и целый месяц держали на санаторном питании. В день приезда мой вес был 42 килограмма, а через месяц он достиг 62 килограммов.

Потом нас перевели в село Толстиково, где для детского дома отдали здания райисполкома и двух школ. Здесь мы находились до конца августа 1945 года.

В начале мая мы, конечно, знали, что война должна вот-вот окончиться, ждали этот день, но занимались обычными делами и готовились к проверочной санитарной комиссии. Ближе к ночи я находилась в доме и готовилась лечь спать. Вдруг за окнами раз­дался сильный шум, крики, мне стало страшновато, т. к. поду­мала, что опять случилось какое-то несчастье. Открыла окно, а на улице наши люди с красными флагами, радостные, возбужден­ные, кричат: «Победа! Победа!».

В эту ночь сна не было. Детей нарядных, в пионерских галсту­ках, выстроили на праздничную торжественную линейку. В детс­ком доме отменили все занятия, приготовили пироги, и для детей устроили праздничный стол со сладостями. За столом сидели все, кроме самых маленьких детей — им был организован праздник в своей комнате.

А день выдался теплым, с голубым, голубым небом и подрос­шей зеленой травкой.

Комиссия не приехала, все люди праздновали День Победы.

3 сентября наш поезд пришел на станцию Мельничный Ручей. Нас должны были встречать представители райисполкома, но весь день никого из них не было. Тольку к вечеру пришла секретарь и сообщила нам, что окончилась война с Японией, и по этому случаю все работники райисполкома весьма «перепраздновались».

 

* * *

В начале войны отец был в армии, а мама работала на химком­бинате, что на Пороховых. Поезда не ходили, и однажды, когда она с подругами возвращалась пешком домой, их встретили банди­ты, отобрали у женщин продукты и продуктовые карточки на весь месяц. В доме было много слез, но решили, что как-нибудь про­живем, потому что была картошка. А картошка действительно была, она хранилась на участке в бурте, укрытом соломой, землей и снегом. Однажды я утром проснулся от криков в доме — украли картошку. Хорошо запомнились разобранный забор и следы от колес грузовика на снегу в огороде. Бурт был разрыт, картошка исчезла.

Первой слегла мама. За ней некоторое время ухаживала бабуш­ка, но потом и она слегла. К маме в комнату ходил я. Она умер­ла, когда я был рядом с ней и что-то давал ей в рот. Хорошо помню ее последние слова и потом, через несколько дней — паль­чики, которые обгрызли крысы. Как умерла бабушка — не знаю, ибо меня нашли на полу рядом с печкой в этой же комнате соседи.

Другие соседи вынесли к себе из нашего дома все, что могли унести. Они же взяли меня к себе, но весной перестали давать еду, и я у них в огороде ел всякую траву и все, что попадется. Однажды услышал, как хозяин сказал своей жене, чтобы она не давала мне ничего, т. к. «он должен умереть». После этого я ушел к другим соседям, но у них жил недолго до поры, пока они не передали меня в детский дом. А в нем и потом в жизни участь сиротства довелось испить полной чашей.

* * *

Мой путь в детский дом не отличался от судьбоносной дороги многих ленинградских детей — это гибель родных и беспризорность. Отец умер в 1942 году, но мама была жива. Работала она провод­ницей в железнодорожных эшелонах, перевозивших эвакуирован­ных людей, и была военнообязанной, что не позволяло ей задер­живаться дома и приглядывать за мной. Поэтому я и ездила в ваго­нах вместе с мамой под бомбежками и обстрелами. Долго так продолжаться не могло, и меня определили сначала в детский са­дик № 19, размещавшийся на Московском вокзале, а оттуда в сентябре 1943 года перевели в детский дом № 9, под который была занята дача графа Ланского на проспекте Энгельса, дом 4.

У нас были хороший директор детского дома и коллектив пер­сонала, воспитывавшие самостоятельность, дружбу, трудолюбие и постоянную привычку к чистоте и аккуратности. Это позволяло летом воспитателям уходить в отпуск, а в детском доме оставаться только директору, повару, завхозу и кастелянше. Повседневным руководителем детского коллектива была пионервожатая. Дети ра­ботали на подсобном хозяйстве, где были свои свиньи, лошадь и огород, а также помогали в совхозах «Ланское» и «1-е мая». Кра­сивой и благоустроенной была территория детского дома с боль­шими прудами и парком, фруктовым садом и пчелами в нем. Груп­пы детей были закреплены за своими цветочными участками, от­вечали за них и ухаживали за растениями.

Уютно было и в комнатах детского дома с коврами и зеркалами. Особенно нравилась нам мраморная скульптурная фигурка пастуш­ка, стоявшая на рояле.

В детском доме были свой хор, струнный оркестр и танцеваль­ный ансамбль.

Все девятьсот блокадных дней мне суждено было прожить в Ленинграде. Мама забрала меня из детского дома только в 1950 году.

* * *

Наш детский дом для инвалидов, в котором я работал со дня его основания, был открыт 1-го октября 1942 года. В начальном периоде не хватало мебели и инвентаря, а потому то и другое мы добывали там, где могли. Основной контингент детей — жертвы бомбовых ударов и артиллерийских налетов врага. Поступали дети-инвалиды с очень тяжелыми травмами.

В феврале 1943 года был невероятно сильный артобстрел. Сна­ряды падали рядом с домом. Дети были немедленно переведены на другую сторону дома, за капитальную стену. Оказалось, что сде­лано это было вполне своевременно, т. к. два снаряда вскоре уда­рили в фасадную стену здания. Тополь, росший под окнами, был срезан, окна выбиты, мебель исковеркана, штукатурка с потолка осыпалась. Однако дети не пострадали. Да и за время всей блока­ды был только один несчастный случай, когда мать забрала сына домой на воскресенье, а на углу Невского и Садовой они попали под артобстрел. Мать погибла, а мальчику оторвало ногу. К тому же этот мальчик был инвалидом от рождения: недоразвитые руки, длина их была около 10 сантиметров, а на каждой — только по два пальца. После выздоровления он вернулся в детский дом и нахо­дился в нем до 16 лет.

Зимой 1943-1944 годов дети-инвалиды войны, 35 человек, были эвакуированы в Пензенскую область. Их всех снабдили протезами и поставили на ноги. В дальнейшем о них ничего не известно, и ни один из них не вернулся в Ленинград.

С приближением окончания войны контингент детей изменил­ся. Теперь это были «трамвайщики» с ампутированными конечно­стями и жертвы игр с гранатами и боеприпасами.

Общий состав детей очень тяжелый, много безнадежных инва­лидов — «ползунов», а также таких, которые не могли не только ползать, но вследствие поражения нервной системы, держать са­мостоятельно ложку, поэтому воспитателям приходилось их кор­мить. После 16 лет такие больные передавались в дом инвалидов.

В помещении детского дома работала 4-классная школа со все­ми предметами общего образования, включая английский язык. Однако дети были трудновоспитываемые, рассеянные, упрямые. Много было «детей улицы», которые уже курили, ругались и воро­вали. Серьезного отношения к учебе не проявлялось, т. к. в ходу была фраза: «Мы инвалиды, и учеба нам не нужна».

Все дети любили животных, особенно собак и кошек. Девочки увлекались рукоделием. В детском доме обучали профессиям са­пожника и портнихи.

Всего воспитанников было 96 человек, в том числе 28 девочек.

 

* * *

Первый раз я была эвакуирована со школой в село на Валдай­ской возвышенности, где воздушные налеты и страшные бомбежки начались раньше, чем в Ленинграде. Однажды при очень сильном налете от взрывов сотрясалась земля, сыпались стекла, и бомбы попали в свинарник. Поросячий визг и крики людей пронизывали мозг и сердце. Это забыть нельзя. Оттуда в Ленинград я возврати­лась самостоятельно, так как приехать за мной было некому.

Ленинградская осень 1941 года была кошмарной: трагические бомбежки Бадаевских складов, походы за «сладкой землей» для чая и в поля за оставленной «хряпой». Скромные гостинцы отца, слу­жившего на Ленинградском фронте, состояли из сухарей и кусоч­ков темной дуранды. Дикий голод, непереносимый холод, темно­та и страстное желание — выжить.

В детский дом № 62 на Каменном острове попала 2 февраля 1942 года. Поразил обед. Куриный бульон с лапшой, оладьи с сахарным песком, чай и щедрая горбушка хлеба. До этого обе­дать не приходилось более полугода. Все съела с жадностью, кро­ме хлеба, хотела его приберечь, но дежурная сказала: «Ешь, де­вочка, все, на ужин дадут еще».

А потом — изолятор, дистрофия. Из-за болезни одну эвакуа­цию пришлось пропустить, во второй — еле живую довезли до Нерехты, где еще целый месяц лежала в изоляторе. За этот период умерли девять человек. И, наконец, в Ярославской области Поздеевская сельская школа приютила 80 ленинградских детей, выр­вавшихся из блокады. Было тесновато (221 кв. метр на всех), но зато без воздушных тревог и опасностей.

* * *

При эвакуации наши поезда бомбили, баржи тонули, горели вместе с людьми. У маленьких детей к рукам были привязаны бир­ки с именами, фамилиями и отчествами, но от слез надписи стер­лись, и многим в детских домах придумывали новые имена и опре­деляли, как могли, год рождения. «Ты — Павлик?» — спрашивали у несмышленыша-малыша. «Павлик»,— отвечал он. И становился Павликом. А отчество выбирали уже потом, каждый себе сам, когда получали паспорта. Поэтому многие до сих пор ищут свои настоящие имена.

 

* * *

В 1942 году перед прибытием первого парохода с ленинградс­кими детьми мы приготовили помещение школы и лошадь с теле­гой на случай, если будут неходячие. Подошел пароход, и началась высадка. Боже мой! Худущие, изможденные дети с черными провалами вместо глаз, с остриженными волосами. И все про­сят — хотим есть. Повезли мы их в баню, перемыли всех и при этом ужасались — какие худые. А потом детей кормили всем, что принесли местные жители: молоко, яйца, хлеб от своих паек. Жили у нас ленинградцы неделю, пока в Кедровом (Куйбышевская об­ласть) готовили к приему детский дом.

 

* * *

Защитникам Ленинграда можно вспомнить многое, связанное с трагедией блокадного детства. Я был очевидцем, как немецкие самолеты разбомбили баржу, на которой по Ладоге вывозили око­ло 600 детей. В чем виноваты были эти дети? Я видел, как на 10— 15 метров вдоль берега сплошным слоем плавали трупы маленьких детей. Я видел это… И до сих пор вижу…

 

* * *

Когда я вспоминаю первые дни работы в детском приемнике-распределителе, передо мной встает образ крошечной, крошечной девочки с большими, серыми глазами. Девочка была так слаба, что ходить не могла, в столовую ее носили на руках. Почему так слаба эта девочка? Почему у нее такие серьезные глаза, такой за­думчивый взгляд? Трое суток просидела она без еды, запертая в комнате, где лежал труп ее матери. В приемнике девочка не­много окрепла, начала бегать, играть. Как-то она увидела прине­сенную кем-то из сотрудников кошку. Она восторженно закрича­ла: «Смотрите, бежит нескушанная кошка!» Этот возглас многое нам объяснил.

 

* * *

Мне не было еще и десяти лет, когда на моих руках умерли бабушка, одиннадцатимесячная сестра и двухлетний брат. От цинги не вставали с постелей родители, а в семье были еще двое детей. Приходилось ходить с подружкой в магазины за продуктами по кар­точкам. Но однажды подружка не дошла до магазина, и я вынуж­дена была ходить одна. Жили мы тогда в помещении школы. Была я хоть и голодная, но полненькая. В один из дней меня заманили к себе двое мужчин, которые приходили к нам накануне. До сих пор стоят перед моими глазами их черные лица. Они разговарива­ли со мной, спрашивали, почему отец не выходит на улицу. И ничего подозрительного для себя в их вопросах я не находила.

Испугалась лишь, когда в дверь постучали, а хозяева не ответили и мне приказали молчать. Стучавшие выломали дверь и под крова­тью у них нашли множество человеческих голов. Меня спасли, благодаря буфетчице этой школы, которая еще раньше подозрева­ла их в людоедстве.

 

* * *

В детском доме я оказалась 6 февраля 1942 года после смерти родителей. Папа умер 25 декабря 1941 года.

В день смерти мамы у меня в магазине на улице Бродского вы­крали из сумки документы, деньги и карточки. Спасла меня и привела в детский дом №31, находившийся на набережной Фон­танки в доме 32, моя родственница.

А через два месяца группу детдомовцев эвакуировали на Боль­шую землю. Вечером детей усадили в кузова грузовиков, и колон­на машин вышла на лед Ладожского озера. Незадолго до этого ле­довая трасса подверглась вражеской бомбардировке, в результате чего образовались воронки с открытой водой, едва подернутой льдом. Шедшая впереди машина с детьми угодила в такую ворон­ку. Погибли все. Двигаться дальше по этой колее было смертель­но опасно, и женщина-шофер, управлявшая нашей машиной, предложила другую дорогу, по которой мы благополучно перепра­вились на восточный берег озера.

Через много лет случай свел меня с этой мужественной женщи­ной, и воспоминания оживили всю трагедию нашего блокадного детства.

 

Перед началом войны мне только-только исполнилось семь лет, но я уже находилась в детском доме в Стрельне. С первыми бом­бежками нас будили по ночам и плачущих уводили в бомбоубежище, а днем, когда открывали ворота, можно было увидеть уходя­щих на фронт мимо детского дома солдат, которым мы кричали во след: «Красноармейчики, не уезжайте!», на что они обещали нам обязательно вернуться с победой. Где-то теперь эти солдатики?

А потом была эвакуация. Нашу младшую группу везли к вокза­лу на автобусе под бомбежкой, однако доехали благополучно. Дет­ский эшелон по дороге охраняли самолеты, но вскоре их не стало, и под Бологое весь состав разбомбили, уцелело очень мало детей.

Нас несколько человек посадили в товарный вагон, прицепили его к какому-то эшелону, но потом отцепили, и, вероятно, забы­ли, никто в этот вагон не заглянул. Сколько времени мы в нем находились, сказать трудно, но когда нас нашли, от голода и хо­лода мы не могли даже разговаривать. Я заболела дизентерией, а потом ослепла. В больнице врач сказал, что зрение вернется при хорошем питании и отдыхе.

Привезли нас в Ярославскую область, в Нейский район, на 49-й разъезд. Там освободили одну из школ, в помещении сколо­тили для нас нары, набили подушки и матрасы соломой. Жители поселка принесли посуду, одежду, одеяла и приняли живейшее участие в организации детского дома, где оказались 120 человек. У приехавших документов не было, так как они погибли в дороге, возраста нашего никто не знал, а потому, восстанавливая доку­менты, наши годы комиссия определяла по состоянию зубов.

В школе, куда мы ходили с местными детьми, было очень хо­лодно, за партами сидели в пальто, писали в варежках на старых школьных тетрадях или на газетах, чернила делали из сажи, а руч­ки — из палочек, к которым нитками привязывали перья.

Жили бедно, но дружно. Летом помогали колхозникам тере­бить лен, убирать картошку, турнепс, ходили в лес по ягоды, но много съесть их не приходилось — надо было сдавать по пять кру­жек в общий котел и для госпиталя. Осенью собирали колоски и постоянно мечтали поесть досыта.

Иногда случалось ходить за хлебом для детского дома в районный центр, располагавшийся в семи километрах. Каждый из воспитан­ников нес по буханке хлеба, и пока шли обратно, потихоньку отщи­пывали от них по крошечке, всего по крошечке (не было возможно­сти удержаться), а когда приходилось уже в детском доме сдавать хлеб­ные буханки, на многих из них корочки отсутствовали полностью. Конечно, мы за это получали наказания, но что-то серьезное с нами сделать не могли, потому что мы были маленькие и голодные.

 

Источник: Детские дома блокадного Ленинграда. — СПб.: Политехника. 2002. С. 180-191.