Шестнадцатилетний гвардии сержант

На фото Льву Савельеву 15 лет. На обороте фото написано: «Отличнику боевой работы к дню 27-й годовщины Октября от командования в/части 15594. Командир в/ч 15594 (подпись) /Блонский/. 5 ноября 1944 года»

Я родился 9 марта 1929 года в Одессе. Отец, Яков Андреевич Савельев, был военным лётчиком. Мать, Надежда Генриховна Леер, в то время работала в штабной канцелярии. В Одессе я жил до шести лет с мамой и бабушкой, отец служил на Дальнем Востоке. Воспитывала меня бабушка, Бланка Людвиговна Леер, вдова генерала Генриха Антоновича Леера. Получилось так, что она официально удочерила маму, когда ей было всего полгода. По сохранившейся метрике бабушкой должна была бы быть казачка Наталья Саввишна Каткова, но о ней ничего не известно. Дед в метрике не указан. Деда Андрея я тоже не видел, но знаю, что он был лесником в Мезиновском казённом лесничестве Рязанской губернии.

Детские воспоминания об Одессе смутные: запомнились только песок, скалы и море. Наш дом был на окраине города,  море было близко, и нашей мальчишеской компании никто не мешал купаться сколько угодно. Благодаря бабушке домашним языком вместе с русским стал и французский. Меня довольно рано научили читать и писать. Занятия проводились систематически, ставились даже оценки. Успехи поощрялись: за четверку я получал 3 копейки, за пятерки  – 5. Можно было время от времени покупать леденцы.  Домашняя подготовка позволила потом пойти сразу во второй класс и получить грамоту «за отличные успехи и примерное поведение», – хороший пример взаимодействия семьи и школы.

После Одессы были Ленинград, Евпатория, военный городок Николаевка в Приморье, Владивосток, Пермь, Армавир, Будённовск, Кратово (сейчас город Жуковский). Такой кочевой образ жизни до 14-ти лет объясняется военной службой отца. Первый раз я его увидел, когда мне уже было 6 лет. Он  специально прилетел с Дальнего Востока в Ленинград из-за моего серьёзного дифтерита. Но всё обошлось. Большую плетёную коробку пирожных, принесенную отцом, хорошо помню. Я на них так налег, что потом не мог есть пирожные много лет.

Неизгладимую память оставил год жизни в Евпатории только с отцом. Практически полная мальчишеская свобода и простота быта: утром на стуле лежали оставленные отцом 3 рубля, которых мне хватало на еду в столовой и даже на мороженное. Роскошный пляж Дюльбер с загорелыми и колоритно татуированными лодочниками, море с белыми парусами яхт. Пионерский лагерь под Симферополем: лес, река, солнце. Путешествие на корабле «Грузия» из Евпатории в Одессу: дельфин перед носом корабля и вид с моря на красивый город в лучах утреннего солнца. Переезд из Евпатории во Владивосток на поезде через всю страну, занявший почти две недели.

Самое большое впечатление произвели Байкал и тайга в Забайкалье. Запомнилось горящее торфяное болото: языки пламени среди яркой зелени. Суровый Тихий океан после ласкового Чёрного моря. Город–порт с военными кораблями на рейде и объявлениями по радио о форме на сегодня. Пионерский костёр на Русском острове. Тайга в предгорьях Сихотэ-Алиня. В общем, ярких впечатлений от природы я получил в детстве достаточно. К счастью, и в остальном моя мальчишеская жизнь до войны протекала без особых неприятностей. О жизни взрослых я не задумывался.

Когда началась война с Германией, то офицеры, служившие на Дальнем востоке, подали рапорты о переводе на фронт. Семьи же переправили в центральные области страны (ожидалось нападение Японии). Наша семья переехала в Пермь.

Началась совсем другая жизнь: голодная, холодная и с заботами. Километровые очереди за керосином, пустые полки магазинов,  очереди за хлебом. Столовский суп, в котором «крупинка за крупинкой гоняется с дубинкой». Верхом роскоши был стакан едва подкрашенного чая с ложкой сахара. В Армавире, куда отцу удалось нас переправить, было сытнее и теплее, но город уже бомбили. Появлялись  «юнкерсы», начинали стрелять зенитки, ухали разрывы бомб. Иногда появлялись наши истребители, но их было мало. Когда немцы совсем близко подошли к Армавиру, мы перебрались в Будённовск. Там было ещё сытнее. Однажды на базар, где всего было вдоволь, привели женщину из осаждённого Ленинграда. Она была измождена настолько, что едва передвигалась и чуть не потеряла сознание при виде южного изобилия.

В Будённовске началась моя трудовая деятельность. С двумя такими же мальчишками я подрядился на молочно-товарную ферму ловить сусликов, уничтожавших посевы. Ставили капканы возле норок, заливали норы водой. Когда мы впервые вышли в степь, сусличий свист раздавался отовсюду. А через пару недель уже только иногда слышался одинокий суслик. Отчитывались мы сусличьими хвостами: когда их набиралось слишком мало, то из одного хвоста делали два. Начальство это прекрасно знало, но предпочитало не замечать наши маленькие хитрости. С сусликами мы успешно справились, и я остался пасти сначала коров, потом лошадей. Лошади гораздо умнее и приятнее коров, и пасти их – одно удовольствие. Можно заснуть на часок, а табун будет щипать траву и медленно двигаться в одном направлении, не разбредаясь. У меня был вороной жеребец с белым пятном на лбу. На нем я выгонял табун на пастбище и загонял обратно. Скакать на лошади по степи весной, когда степь оживает, – большое удовольствие.

То, что шла война, напомнил пришедший за мной из города товарищ по борьбе с сусликам. Он сказал, что немцы уже совсем близко, и  что за семьями офицеров прислан самолёт. Вечером мы улетели из Будённовска в Кратово, где тогда на аэродроме базировались части авиации дальнего действия. Жизнь снова изменилась. С одной стороны, началась нормальная учёба в школе, а с другой – появилась компания с более взрослым предводителем, где потихоньку приучали к воровству. Не ясно, куда бы меня завела уличная компания. Когда после войны я приехал в Кратово повидать друзей, то многих не увидел – они отбывали разные сроки. По-видимому, что-то стало известно отцу. Он организовал приём меня и двух моих друзей в радиошколу, где готовили радиотелеграфистов для работы в частях авиации дальнего действия.

Главной моей домашней обязанностью в то время была заготовка дров. Надо было лазать на сосны, ломать сухие ветви и сучья, корчевать пни. Сосны были высокие, а пни – крепкие, поэтому нужна была изрядная сноровка.

В 1943 году нам было по 14 лет, но уговаривать идти в армию нас было не нужно. Лозунг «Чем ты помог фронту?» действовал и на подростков. Оба моих друга были по национальности немцами. Вилли Звёзднов жил с матерью, отец Володи Фукса был домоуправляющим в соседнем доме. Родители не были против того, чтобы дети воевали против Германии. Потом в армии никто не упрекнул их за то, что они немцы.

Усваивать морзянку, азы приёма и передачи было нетрудно. Страшновато было только ночью стоять на посту, особенно первый раз, хоть и с винтовкой с примкнутым штыком. За полтора месяца мы стали радиотелеграфистами третьего класса. Классность телеграфиста измерялась скоростью передачи и приёма различных текстов, буквенных и цифровых. После школы я стал наземным радистом в 11-м отдельном батальоне аэродромного обслуживания 1-го гвардейского корпуса авиации дальнего действия.

Авиация дальнего действия (АДД)  бомбила глубокие тылы противника (Берлин, в частности) и подчинялась непосредственно Верховному Главнокомандующему. Ближе, чем за 100 километров от линии фронта, части АДД никогда не располагались. И непосредственно рисковали жизнью только экипажи, совершавшие боевые вылеты. Для всех остальных, обслуживавших эти вылеты, ежедневная деятельность была привычной работой, хоть и нелегкой. Правда, когда узел связи располагался в населённых пунктах Западной Украины, приходилось ходить с оружием. Были случаи, когда по нашим военным стреляли. Просвистела однажды пуля и мимо моей головы. Услышал потом только звук выстрела. Стрелявший прятался где-то в кустах и после выстрела сразу убежал.

Работа радиста на радиоузле заключалась главным образом в приеме сообщений от самолётов во время боевых вылетов. Для надежности было три звена: полк, дивизия и корпус. Наш корпусной узел контролировал остальные. Радиостанции самолетов были маломощными, слышимость плохая, поэтому перепроверка была необходима. Переговоры велись по кодовым таблицам, коды постоянно менялись, часто составлялись неудачно, и получалось, например, что 54 (пять точек, четыре точки и тире) означало «Иду на вынужденную посадку», а 55 (пять точек, пять точек) – «Отбомбился по цели». А стрелок-радист бомбардировщика из-за холода и тесноты вполне мог затянуть точку или наоборот, укоротить тире.

Боевые вылеты были ночными. Сначала вечером по маршруту летел разведчик. Он сообщал о погоде на маршруте, о зенитном огне, истребителях. Слух у меня в 15 лет был хороший, и меня часто сажали слушать разведчика. Запомнилось, как однажды кроме закодированного сообщения радист разведчика передал открытым текстом: «Город в огне!». Это было в конце 1944 года, бомбили Хельсинки. Через несколько дней появилось сообщение о капитуляции Финляндии.

Основная трудность состояла в том, что работать надо было ночью и долго. Часто экипажам приказывали выходить на связь только после выполнения задания, но радисты на земле всё равно слушали: мог быть сигнал SOS или важное сообщение. Слушать несколько часов «пустой эфир» тяжело. Когда начинается работа, самолёты выходят на связь один за другим, едва успеваешь записывать сообщения, становится легче. Плохо, если не все самолёты вышли на связь. Тогда на земле продолжают слушать, пока остаётся какая-то надежда и пока не будет приказа выключить приёмники. Однажды мы вот так и не услышали экипаж, в котором был муж нашей радистки. До сих пор помню, как она рыдала.

Если при работе с самолётами нужно было хорошо слышать и разбирать плохую морзянку, то для работы в штабном радиоузле, обеспечивавшем связь корпуса с Москвой, нужны были, прежде всего, скорость и качество приёма и передачи. Сообщения с грифом ОВ (особо важные) и «Воздух» (вне всякой очереди) нужно было принимать и передавать быстро и без ошибок. У шифровальщиков не должно было быть претензий.

Начиная со второй половины 1943 г. наши войска неуклонно продвигались на запад, и части авиации дальнего действия постоянно перебазировались. После курсов в подмосковном Монино были Малоярославец, Выползово (между Москвой и Ленинградом), Чернигов, Киев, Проскуров, Гречаны, Луцк, Белосток. Наш радиоузел обычно оборудовался в каком-нибудь здании на окраине города или большого села. Переезд из Монино через Москву в Малоярославец особенно запомнился: противотанковые ежи на окраинах Москвы, всюду темно и пусто, в небе – аэростаты заграждения. Потом вдоль дороги иссечённый пулемётными очередями и осколками снарядов лес. Тяжёлое зрелище…

Некоторое время я в звании младшего сержанта даже был командиром приёмной машины РАТ–300 (это станция, состоящая из трёх машин: приёмная, передающая и силовая). Подчинённых у меня не было. Запомнилось, как по неопытности, когда надо было заряжать аккумуляторы, я  отсоединил концы всех проводов, а потом не знал, что куда присоединять. Пришлось звать на помощь. Кстати, благодаря этому и многим другим случаям, связанным с техникой, я хорошо понял, как важно много знать и много уметь. Я видел, как уважали людей, которые знают и могут, и не уважают незнаек и неумех. Оценил я и роль образования: оказалось, что шесть моих городских классов (причём довольно обыкновенных), позволяли легко усваивать то, что сельским ребятам давалось с трудом. Когда после войны я демобилизовался, колебаний по поводу дальнейшей учёбы у меня не было.

До сих пор у меня сохранились самые хорошие воспоминания о людях, с которыми служил и работал. Радиорота и многие узлы связи наполовину состояли из женщин. Они ко мне, как к подростку, относились особенно тепло. Небольшая разница в возрасте с ребятами из присланного пополнения компенсировалась моей квалификацией, и мы были на равных. Отношение старших характеризует такой эпизод. Мне, как и всем курсантам в радиошколе, полагалась месячная норма махорки. Чтобы я не начал курить, сержант отобрал у меня махорку, хотя сам он не курил.

Вообще вне службы товарищеские уважительные взаимоотношения были нормой. Серьёзные нарушения дисциплины тоже случались редко. Одно из таких нарушений, связанное с празднованием годовщины Октябрьской революции в 1944 г., могло мне дорого обойтись. Спасло то, что я заблаговременно поставил подальше автомат, а нож был закреплён в ножнах и не вытащился сразу. Один из участников празднования был отправлен в штрафной батальон. Армия есть армия, и многие страницы «Похождений бравого солдата Швейка» я хорошо понимаю.

С другом Иваном Рубцовым, г.Чернигов, 1944 год.

Последние месяцы своей военной службы я был уже гвардии сержантом и стрелком-радистом на самолёте СИ–47 («Дуглас»). На нём летала группа старших офицеров, инспектировавших части авиации дальнего действия, которые дислоцировались тогда на аэродромах различных польских городов: Белостока, Варшавы, Жешува, Кракова. Вид с воздуха разрушенной Варшавы до сих пор перед глазами. Однажды встретили группу возвращавшихся с бомбёжки «Юнкерсов». Офицеры встали к легким пулемётам, которыми был вооружен наш транспортный самолет, но «Юнкерсы» атаковать нас не стали. В случае боя мы были бы просто хорошей мишенью.

День Победы я встретил в Польше, в Белостоке. Причём в расположении своей родной роты, которая, как оказалось, недавно туда перебазировалась. Остался ночевать в казарме. Все уже крепко спали, когда вдруг раздались крики, стрельба: передали сообщение о капитуляции Германии. Мы выскочили на улицу и тоже стали кричать: «Ура!» и стрелять из всего,  что у кого было. Оглушительная пальба поднялась на аэродроме, где в ход пошли скорострельные авиационные пушки и пулемёты. Потом выяснилось, что мы страшно перепугали местных жителей: капитуляция была подписана 8 мая 1945 года, и западное радио об этом уже давно сообщило.

Много ярких впечатлений оставил мой последний полёт в качестве борт-радиста. Маршрут: Москва – Комсомольск-на-Амуре – Владивосток. В 1945 г. полёт по такому маршруту был непростым делом. От экипажа потребовались выдержка и квалификация. На борту по-прежнему была лётная инспекция, но теперь она летела не на запад, а на восток, – проверять боевую готовность частей авиации дальнего действия, перебазировавшихся на дальневосточные  аэродромы. Война с Германией была окончена, но ожидалась война с Японией. На восток непрерывно шли эшелоны с войсками и техникой. Перелёт занял у нас трое суток с посадками на ночь в Свердловске, Чите и Хабаровске. По дороге «туда» всё было нормально. Серьёзные неприятности были при возвращении. Над Амуром попали в сильную грозу. Снизились, насколько могли. Справа – сопки, слева – граница и японские зенитки, внизу – вода, вверху – гроза. Видимость нулевая. Что впереди — неясно. Связи нет – рацию пришлось выключить из-за разрядов: искра проскакивала даже при выключенном рубильнике. К тому же сильно болтало. Но наш командир капитан Васильев был настоящим асом, и всё кончилось благополучно.

О гремевшем на всю страну городе Комсомольске-на-Амуре остались грустные воспоминания. Посёлок Дзёмги, где был аэродром, с хорошими домами и парком, от города отделял большой пустырь. Пока инспекция работала, наш экипаж отдыхал. Мы отправились посмотреть знаменитый город. Пройдя пустырь, долго шли между бараками, недоумевая, куда делся город. Наконец увидели солидное здание. Решили, что начался город, а здание – театр, почему-то построенный на окраине. Но оказалось, что мы в центре, а солидное здание – баня. Город состоял в основном из бараков.

Лейтенант Лев Савельев

В действующей армии к концу войны редко у кого (особенно в авиации) на гимнастёрке или кителе не было медалей или орденов. Если их было много, то говорили «целый иконостас». Такой иконостас украшал грудь нашего командира. Даже у меня висели две медали: «За боевые заслуги» и «За победу над Германией». Когда экипаж шёл по улице, то на нас смотрели с большим уважением.

Кроме полёта в грозу над Амуром запомнилось ещё, как я минут 15 сидел за штурвалом. Самолёт шёл на автопилоте, и надо было только выравнивать по облакам крен. Делал я это, конечно, неумело, и то одно крыло шло вниз, то другое. Офицеры в фюзеляже должны были все время держаться за ремни, и меня быстро вернули к рации. Но почувствовать себя пилотом было очень приятно.

Ещё одно яркое воспоминание. Мы подлетали к Москве в ясный солнечный день. Шли на высоте 3–4 километра и вначале увидели огромную грязно-жёлто-зелёную шапку дыма. Только потом начали проступать здания столицы.

В августе 1945 г. меня демобилизовали. Когда я, как положено, пришёл в военкомат с красноармейской книжкой, чтобы встать на учёт, то военком долго не мог решить, что со мной делать: с одной стороны, 16 лет — допризывник, с другой – гвардии сержант. Наконец, он отдал мне книжку и сказал: «Иди». Я так и держал её вместе с другими документами дома. Из-за этого по окончании университета пострадал в звании: всех, кто служил в армии, сделали лейтенантами, а тех, кто не служил и меня – младшими лейтенантами. Это потом долго сказывалось на моей зарплате: за каждую звёздочку в армии платили. Кстати, после войны за награды некоторое время тоже платили: за медаль «БЗ», как её коротко называли, я получал 5 рублей в месяц и мог бесплатно ездить на трамвае. И то, и другое тогда было очень кстати.

Главной проблемой после демобилизации стала учёба и навёрстывание пропущенных трех лет. Один год автоматически компенсировался тем, что я начал со второго класса. Ещё год удалось сэкономить, сказав, что я окончил 7-й класс, но потерял документы. Мне дали месяц испытательного срока и приняли в 8-й класс Тушинской средней школы.  Окончив его, я по совету отца летом прошёл программу и сдал экзамены за 9-й класс, поэтому осенью был зачислен уже в 10-й. В итоге окончил школу в 1947 г., когда мне было 18 лет, как и моим одноклассникам. Школу я закончил с золотой медалью.

Из-за войны стал рано взрослым. Усиленно заниматься, особенно летом, мне явно помогло вынесенное из армии уважение к знаниям и специалистам. Летом мой день был расписан по предметам и часам: 2 часа – алгебра, 2 часа – геометрия, 2 часа – история…(в сумме 12 часов). По воскресеньям я ездил в филиал Ленинской библиотеки на автозаводе им. Сталина, где в читальном зале разрешали заниматься и школьникам. По плану за день нужно было прочитать очередной классический роман (независимо от его объёма). Поэтому я до сих пор не люблю классические романы, — предпочитаю короткие рассказы. Пособий с кратким содержанием тогда не было. И вообще с бумагой было плохо: мы писали на всём, на чём можно было писать. Вместо теперешних лихих шпаргалок, наоборот, были добавления: организованные школой поездки в театр. Например, когда мы проходили «Евгения Онегина», то весь класс поехал  в Большой театр. Тогда он был вполне доступен. Подчеркну, что наша школа не была особой, а Тушино тогда ещё даже не было Москвой.

Золотая медаль позволяла поступать в Московский университет без экзаменов, – было только собеседование. Беседовал со мной профессор П. П. Паренаго. Он сформулировал физическую задачу о распространении звука и подсказал решение, когда увидел, что я быстро её не решу. Впрочем, армия в любом случае гарантировала зачисление. Вообще, в те времена поступить в ВУЗ был гораздо проще, чем теперь. Из нашего класса только одна девушка никуда не поступила. Она занималась хозяйством, и лишнее образование ей было совсем не нужно. А в МГУ мы поступили втроём. Двое сознательно, а один – за компанию. Он быстро понял, что не туда попал, и перевёлся в Московский авиационный институт. А к авиации у него тяга была с раннего детства.

Пять лет учёбы в МГУ (1947–1952) стали незабываемыми годами. О них нужно было бы рассказывать отдельно: о товарищах, об учёбе, о преподавателях, о научной работе, об общественной жизни, о Москве того времени, о быте, о спорте, об участии в физкультурных парадах и демонстрациях на Красной площади, о туристских походах….

Наш курс был небольшим (примерно 100 человек) и дружным: после окончания ежегодные вечера–встречи в последнюю субботу января проходили в течение 20 лет. Сначала в студенческой столовой МГУ, потом – в профессорской, затем в ресторанах. Сейчас эти вечера тоже бывают, но уже на квартирах и не в полном составе. В 2002 году отметили 50-летие окончания университета. Иногда с трудом узнавали друг друга, а некоторых пришлось поминать…

Формы учебного процесса на механико-математическом факультете МГУ вырабатывались веками. Сложились устойчивые традиции. Но главным фактором, определявшим всё остальное, были прекрасные преподаватели и хорошие учебники. Каждый из преподавателей оставил яркий след. Профессора, как правило, были и известными учёными. Уже для первокурсников работали «просеминары», а для старшекурсников – настоящие научные семинары. В результате многие дипломные работы были серьёзными исследованиями, а их авторы быстро становились квалифицированными научными работниками. Впоследствии ряд из них вырос в известных учёных, профессоров Московского и других университетов (в частности, Новосибирского).

Наш курс был последним или предпоследним из мехматовских курсов, учившихся в старом здании МГУ на Моховой. Сохранилась фотография, на которой мы с лопатами в котловане под новым зданием МГУ на Воробьёвых горах. Разного рода летние и осенние работы тогда были нормой. Они так и воспринимались. Сил хватало, а в дружном коллективе можно было даже повеселиться.

Обучение на военной кафедре, конечно, отличалось от обучения на остальных. И полковники-преподаватели отличались от профессоров. Из нас готовили артиллеристов-зенитчиков. Были даже лекции по применению теории вероятности в военном деле. Их читал полковник Тараканов, основательно забывший математику. Первую лекцию он начал фразой: «Мне приказано прочитать лекции по теории вероятностей, и я их прочитаю». Мы уже сдали серьёзный курс теории вероятности, и остряки записывали полковничьи перлы. Один из ребят всегда садился на первый ряд и дремал. Время от времени он просыпался, мгновенно включался и задавал какой-нибудь вопрос. Отличную оценку он получил «автоматом».

Но в целом преподаватели военной кафедры были людьми грамотными и культурными. Относились они к нам (а мы – к ним) хорошо. В летнем лагере на знаменитой теперь станции Петушки познакомились еще ближе. Кстати, во время сильной бури упавшая сосна веткой задела по палатке, где был полковник Тараканов, и сильно его ударила. Мы транспортировали пострадавшего до поезда и отправили в Москву. Сопровождавший его Володя Успенский был очень рад: в лагерь ему разрешили не возвращаться. Сборы завершались стрельбой батареи по конусу, который тянул на тросе самолёт. Мы изображали командиров. Правда, нам потом объяснили, что у расчёта был приказ слушать своего сержанта, а не таких командиров. Залп четырех «соток» после команды «Огонь!», когда стоишь в центре батареи, производит сильное впечатление.

Оканчивал университет я в составе специальной группы, организованной для обеспечения квалифицированными кадрами криптографической службы страны. Сейчас об этом можно писать и говорить открыто, а тогда всё было обставлено серьёзной секретностью. И само слово «криптография» было для нас запретным. Группа имела отдельное помещение «за кнопочкой», куда можно было попасть только нажав кнопку звонка и подождав дежурного, знавшего членов группы в лицо. Отбор в группу проводился по успеваемости, здоровью и анкетным данным. К обязательным для всех предметам были добавлены некоторые специальные. Ограничений же на выбор темы для дипломной работы не было. Например, моя дипломная работа была на классическую тему из области теории функций.

Создание спецгруппы и закрытого отделения на мехмате МГУ было связано с организацией в 1949 г. Главного управления специальной службы в СССР и вызвано необходимостью защиты резко возросших объёмов информации, передаваемых по правительственным линиям связи. Выпускники нашей и следующих спецгрупп сыграли большую роль в развитии криптографии.

Каждый студенческий год, как известно, состоит из двух семестров, двух сессий и двух каникул. Первые летние каникулы наша группа провела на Оке, в Окско-Терасском  заповеднике. За 10 рублей сняли избу в деревне Пущино, где теперь знаменитый научный центр. А тогда единственной достопримечательностью был старый помещичий дом. Все остальные годы я ездил в Саратов к маме и проводил время на Волге в рыбацко-охотничьей компании. Удачные выстрелы по уткам и сейчас помнятся. Хотя потом я потерял желание стрелять по живому. Ночная рыбалка с «пауком» и вообще ночная Волга производили сильное впечатление. Особенно во время возвращений, когда я, как единственный, кому не нужно было утром на работу, сидел за рулем моторки.

После окончания университета всей нашей группе присвоили офицерские звания и зачислили в войсковую часть 43 753. Я снова стал военным, но уже совсем в другом качестве. Оказалось, что будучи офицером, можно по долгу службы заниматься серьёзной и интересной научной работой, даже окончить аспирантуру и защитить диссертацию. Но погоны есть погоны, а секретность есть секретность, — они сильно ограничивают. Получив степень, я почувствовал себя вполне самостоятельным. Захотелось свободно выбирать темы для работы и не сидеть на службе от звонка до звонка. Когда однажды я прошёл вахту ровно в 9.00 , то должен был писать рапорт на эту тему.  По мнению начальства, за рабочий стол нужно было садиться не позже, чем в 8.55, и начинать готовить себя к работе. Однако теперь я уже не был 16-летним сержантом, и демобилизоваться оказалось гораздо сложнее. Писал рапорты во все инстанции и даже по протекции попал на приём к заведующему сектором ЦК, курирующего нашу службу. Но ничего не помогало. Решило дело третье сокращение вооружённых сил, проведённое Н.С. Хрущёвым. У высокого начальства как раз лежал мой очередной рапорт. Сверху я не казался незаменимым, и меня в августе 1959 г. уволили по сокращению штатов.

Среди аргументов, которыми я обосновывал своё желание демобилизоваться, было и намерение поехать в Сибирь в только что организованное Сибирское отделение Академии наук. Оно остро нуждалось в кадрах, здесь всё только начиналось, предоставлялась полная свобода в выборе тематики, быстро решались жилищные проблемы. Все же тогда друзья смотрели на меня как на не совсем нормального. Некоторые думали, что разговоры о Сибири – только манёвр, и предлагали работу в Москве. Но я понимал, что возможность работать в академическом институте и преподавать в университете в Москве появилась бы у меня очень не скоро. Так же как приличная квартира. Поэтому я действительно переехал в Академгородок. И ни разу не пожалел об этом. Лучшего места для работы и жизни трудно придумать.

Записала Елена Ималетдинова

Фотографии любезно предоставлены
из семейного архива автора воспоминаний.

Источник: Все для Победы! Ветераны Академгородка о Великой Отечественной войне / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005.