Семейный архив: первая осень войны

1941, 9 сентября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Я живу по-прежнему. Езжу до сих пор. На днях проехал через Шуваловку, Александрию, Новый Петергоф, Бобыльское. Какие там чудные места, сколько с ними связано чудных, как сон, воспоминаний. Все нарушено кровожадными немцами. Бьем мы их жестоко, но Гитлер сейчас ставит на кар­ту все.

Ты не взяла почти никакого имущества. Не знаю, можно ли сейчас чем-нибудь тебе помочь. На днях я выслал тебе 350 руб. После 15.9.41 вышлю еще.

1941, 11 сентября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

По-прежнему продолжаю ездить. Езжу теми мес­тами, где мы жили на даче, где вместе когда-то были в доме отдыха. Деремся, не щадя жизни: да и до жизни ли тут, когда Ленинград находится под угрозой варварского нашествия.

Дома не был с 12.8.41 г. О бомбежке города ты прочла в газетах. Говорят, что бомбы падали около нашего домика.

«Наш домик» — маленький двухэтажный дом 2а на набе­режной канала Грибоедова у Михайловского сада, где семья жила до войны. Теперь в той квартире на втором этаже дедушка жил один.

1941, 12 сентября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Ввиду того, что письма идут недели по три, полу­чается какое-то странное от них впечатление. Получаю от тебя письма, писанные тогда, когда я был еще в тылу, а вот уже ме­сяц, как мы на передовых. Как много, кажется, прошло времени с тех пор.

Когда-то я писал тебе о том, чтобы ты прислала мне посыл­ку. Не нужно. Рукавицы я купил, ножиков у меня уже два. В остальном я всем обеспечен.

Береги Наташу. Заботься о ее физическом и нравственном развитии. Крепко целую тебя и мою маленькую крошку — Наташень­ку.
До свидания.

1941, 14 сентября. [от С. И. Груздевой на фронт]

Никогда еще моя жизнь не была так неопределенна, однако не­определенность — это еще не худшее, что может быть с чело­веком. В эти грозные для всей страны дни как-то в самом деле стирается острота ощущения своего личного. Решается судьба нации, государства, больше того — цивилизации.

Мне часто ка­жется, что мое место там, рядом с тобой, у стен Ленинграда, мне трудно жить здесь. Но я помню твои наказы — а ты для меня высший авторитет. Здесь не слышна артиллерийская стрельба, но я слышу ее в своем сердце — я всегда с тобой, с вами — передай своим товарищам — дорогие, близкие защит­ники Ленинграда. Ты для меня — все краски жизни, все ее тепло, вся радость, весь смысл. Наташа еще мала, я делю ее жизнь, а она мою делить не может. Ты, один ты был той второй половиной жизни, без которой все тускло, печально и как-то без­различно. Я знаю также, как ты любишь меня. И вот дорогой мой, единственный, — с какою болью я говорю тебе это — на­прягай все силы, не жалей ничего, даже (страшно вымолвить) не жалей своей жизни, если нужно, но защищай Ленинград. Неужели этот, самый лирический город в мире — неужели все это может быть растоптано, залито кровью?.. Сашенька, я знаю тебя, понимаю, что для тебя Ленинград, и не сомневаюсь в том, что ты и без моих советов на первое место ставишь огромные задачи государства. Знаю твою бла­городную горячую натуру (как трудно в письме сказать все, что чувствуешь и думаешь) и пишу о том, что понятно и без слов лишь для того, чтобы ты не сомневался, что и здесь, в тяжелый грозный час я думаю и чувствую с тобой одинаково. Прими же мое пожелание, идущее от самого сердца — побеждай и воз­вращайся ко мне.

Любимый город, любимый ты, а впереди долгие месяцы ожидания, напряженного и тяжелого. Но когда народ борется с мыслью — победить или умереть — он побеждает. Я в это верю.

1941, 27 сентября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Я по-прежнему здоров и работаю. Жаль толь­ко, что находимся близко к нашему городу. За последние дни противник несет большие потери и наступление его приоста­новлено. Мы полны уверенности, что в город он никогда не вой­дет.

Моя работа крайне ответственна, полна опасностей и жи­вейшего интереса. Работаю я офицером (так!) связи между штармом и штадивом [штабом армии и штабом дивизии]. Вся жизнь моя проходит в езде. Не буду говорить, что, и будучи на машине и идя пешком, мы часто подвергаемся обстрелу, но представь, милая, ко всему привыкает человек. Чувство боязни мне почти неведомо, потому, вероятно, я не уязвим. Бесче­ловечию и варварству немцев нет пределов. Не дальше как вче­ра он сжег дворец под нашим домом отдыха, где когда-то мы провели так много чудных дней. Все прошло как чудный сон, настоящее же временно. Будут дни, когда снова над нами будет сиять мирное солнце, а о гитлеризме будут вспоминать, как о тяжелом кошмаре.

1941, 28 сентября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Если можно, осенью купи побольше картошки, насуши грибов и пр., чтобы зиму провести сытно. Это нужно сделать. Я живу пока хорошо. В моем распоряжении имеется машина полуторатонка. В кузов мы берем сена, у нас есть брезент, фанера, и спать довольно тепло. Иногда спим в блиндажах, если серьезен обстрел. Кормят нас пока хорошо. Одет я тепло. Хотелось бы побывать в Ленинграде, чтобы взять еще теплой одежды, но, к сожалению, этого сделать нельзя и долго еще, видимо, не будет возможности.

Из письма становится понятно, что в это время армейское снабжение не справлялось с обеспечением бойцов необходимой экипировкой, — эту задачу ополченцы, как могли, решали сами. В письме от 26 августа говорится, что папа просит маму по­слать ему, если можно, посылку с рукавицами и что нож, кото­рый он раньше просил прислать, он себе уже купил. В сентябре он купил себе и рукавицы; затем, когда оказывался в Ленингра­де, брал теплую одежду из дома, об этом мы прочтем в его октябрьских письмах. Один из его однополчан осенью 41-го года носил вязаный домашний свитер; спустя десятилетия после вой­ны они с папой вспоминали, как каждый вечер обладателю сви­тера приходилось при свете костра подолгу вынимать из него вшей: «В каждой ячейке сидела вошь».

1941, 30 сентября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

В то место, где мы находимся, доступ для по­чты затруднен. Прошлый раз, я писал уже тебе, мною были получены от тебя сразу 4 письма. Жду очередную порцию пи­сем.

В одном из писем я просил тебя больше писать о нашей крош­ке. Пиши все: как она питается, как одета, учишь ли ты ее чи­тать. Очень рекомендовал бы болтать с ней на одном из иност­ранных языков.

Я, моя хорошая, крепко тебя люблю и постараюсь к тебе вернуться.

Живи, милая, и помни наши беседы: относись к жизни фило­софски. Помнишь у Никитина: «Коли жив — будем жить, уме­реть — так умрем: и в душе словно не было горя». Так и нужно, так и живи.

Источник: Наша война: сборник. — СПб. Изд-во журнала «Звезда», 2005 г.