Третья зима разлуки

Наступила третья зима войны. В морозы печка довольно сла­бо нагревала комнату, где жили мама с Наташей. Они ложились спать в одежде, а по ночам в комнату приходили крысы и бега­ли хороводом друг за другом — голова в хвост. Мама с вечера заранее складывала у кровати поленья, несколько поленьев кла­ла и поверх одеяла. Время от времени бросала полено — не це­лясь в крыс, боясь задеть и разозлить их, а для шума. Крысы убегали, потом прибегали снова. Что их привлекало, было не­понятно: ведь запасов еды в комнате не было.

В войну в Тотьме совсем не было соли. Кроме хлеба и муки, которую в небольшом количестве выдавали работающим, кар­тошка была почти единственной едой, а ее без соли есть почти невозможно. Учителя школы долго не решались разбить крис­талл хлористого калия (школьный экспонат), а потом решили: кончится война — купим для школы новый кристалл, а этот ра­столчем и поделим. Так и сделали: растолкли и съели его.

 

1943, 8 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму, без номера]

Соня, родная моя. Что-то ты пишешь очень тревожные письма. Может быть, ты боль­на чем-нибудь очень, как твои легкие.

В маминых письмах появилась новая тревога, и это гово­рит о многом. Она исхудала от голода и болезней, она носила старую изношенную одежду, с трудом держалась на ногах от усталости, у нее появились седые волосы. Она невольно срав­нивала себя с мужем — сильным, энергичным, подтянутым в ладной офицерской форме. Какой он увидел ее? Почему он был так сдержан во время встречи? В письмах она заговорила о том, что у нее появились ревнивые чувства. Для нее это был сложнейший, мучительный вопрос, и его надо было в годы военной разлуки решать постоянно: как писать о трудностях, об огорчениях, о сомнениях? Не писать о них или писать мало — можно обидеть недоверием, неискренностью, равно­душием. Писать больше, подробнее? Но тогда можно слиш­ком огорчить его своими собственными огорчениями и волне­ниями. «Это война — будь она проклята».

 1943, 10 декабря, [от С. И. Груздевой на фронт] № 22.

Какой, Саша, я жуткий сон видела сегодня, что с тобой? Неужели тяжелое твое состояние сделало то, что ты был недостаточно собран во время опасности? Вот чего себе никогда не прощу. Сашенька, напиши, что все хорошо, что любишь меня по-прежнему, что ты здоров.

Тщательно готовлюсь к урокам. Упорно изгоняю суету из сво­ей жизни и работы, но не всегда умею это делать.

Вопрос, что и как писать, был нелегким и для Александра Ивановича. За прошедшие два с половиной года войны были периоды, когда от мамы подолгу не было писем, — тогда и в его письмах звучала ревность.

 

1943, 10 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 29.

Сонечка, родная моя. Получил сегодня твое письмо от 1.12.43 и вновь почувствовал, что это пишешь ты, моя жена, мой друг, мой единственный в мире родной и близкий человек.

По прочтении этого письма мне захотелось очень предложить тебе сжечь все мои «ревнивые» письма, и я уничтожу то, что в твоих пись­мах не похоже на тебя. И будем мы работать по-прежнему, не волнуясь от взаимных болей и обид.

Мне 35 лет, тебе под 30, и не к лицу нам допускать вспышки, характерные для 17-летних юношей.

 

1943,15 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму, без номера]

Сонечка, родная моя. Получил сегодня 6 твоих писем от 1 — 6.12.43. Ну зачем ты, милая, терзаешься так? Тебе нужно беречь силы для воспитания Наташи, для работы, для меня, моя хорошая. Как плохо, что нас отделяет такое большое расстояние, а то бы пришел помог тебе прийти в себя, успокоил бы. А то когда дойдет вот это письмо. Береги силы, родная. Помни, что победа день ото дня ближе, и ближе наша встреча. Будем жить, если материально и не по-прежнему, то духовно богаче прежнего. Будь здорова, моя родная, береги себя и Наташу.

На краткость письма не сетуй: я сегодня очень занят.

 

1943, 15 декабря, [из дневника С. И. Груздевой] 1 час дня.

Послед­ний раз поела вчера в 6 ч. вечера. Хлеб съели вчера утром, потом ели кашу повариху [мука, разведенная в воде]. О чем писать Саше? Ведь не об этом же. А хочется писать именно об этом. Писем нет уже 4 дня. Неужели погиб из-за того, что расстроился? Вероятно, кончится так: прой­дет еще год — 1 1\2 , и тогда или я или Наташа умрем. К чему же страда­ния? Умереть бы скорей [на этом записи в дневнике обрываются]

 

1943, 16 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] №31.

Хочется сказать тебе много хороших, ласковых и нежных слов (большего сделать, к сожалению, не могу), но все эти дни очень занят и пишу урывками.

 

Когда тревожные письма из Тотьмы стали приходить одно за другим, папу вначале обидели те ревнивые мотивы, которые теперь звучали в них непривычно часто: никогда он не давал никакого повода для ревности. Но, верный своей привычке мыс­лить конструктивно, он отбросил все обиды, по-прежнему ста­раясь находить выходы из любых тупиков.

 

1943, 16 декабря [продолжение].

Твои переживания мне понят­ны: когда я, не получая писем, пытался представить свою жизнь без тебя, мне становилось страшно от своего одиночества. Но твои после­дние письма меня тревожат излишним волнением твоим.

Будь только непременно здорова, дождись моего прихода с войны, и мы заживем лучше прежнего.

 

1943, 18 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму, без номера]

Сонечка, не разучилась ли ты смеяться?

Сегодня мы ездили выполнять одно очень ответственное задание.

Мне на грузовой машине пришлось гнаться за М-1 [легковой, бо­лее скоростной — в просторечии «эмкой»]. Дороги у нас, известно, скверные. Гонка была несусветная. Я стоял в кузове, ветер бил мне в лицо, свистел и пел в ушах, и мне вспомнилось детство, когда я отча­янно мчался в санках с крутой горы, и у меня дух захватывало от вол­нения и радости.

Редкий момент! Испытываешь ли иногда ты что-нибудь подоб­ное? […]

 

1943,19 декабря, [от С. И. Груздевой па фронт] № 26.

Ну, милый, кажется, все прошло. Мы по-прежнему вместе, родные, свои.

Ты спрашиваешь о моем возможном переводе куда-либо. Делает­ся это лишь с распоряжения Наркомпроса, но на моих глазах лишь с пропусками к мужу. Стоит ли заводить эту историю? Думаю, нет. Виды на будущее у меня такие: если не сумею прожить на деньги (пока на них только мы с Наташей и живем, правда, все лето и осень была своя картошка), то у меня есть, что променять. Правда, я останусь тог­да совсем в единственном платье, но все же на худой конец это выход. Кроме того, мне, например, на днях выдали валенки. Все-таки — ведь чин-то какой, и у меня, и у тебя.  Вот сапоги твои я просто никогда не забываю — так они доставлены кстати, в исключительно критиче­ский момент для меня с обувью.

 

Сапоги, которые упоминаются в этом письме, папа привез маме с фронта в октябре, вместе с другими очень важными вещами: мылом, спичками, солдатским котелком и серым сукон­ным солдатским одеялом. (Это одеяло, тонкое, но прочное, до сих пор — уже больше шестидесяти лет — служит у нас в домашнем хозяйстве.)

 

1943, 19 декабря [продолжение].

Словом, до лета мы доживем — треть [зимы] уже прожили. Весной же засажу огород — в этом-то году уж для себя, и постараюсь выменять к лету козу на твой ватный пид­жак, да на материал, да вдобавок денег. Таковы мои расчеты. Думаю, что летом сумею запастись на зиму — ведь нет видимых причин ос­таться в таких дурах, как нынче. Только б не заболеть.

Опять же новое место страшно отсутствием кочерги, ухвата, чай­ника, ведра и т. д. и т. д. Чтоб обзавестись всем этим, нужны десятки тысяч [рублей], а выговаривать в день раз по сорок «Дайте пожалуй­ста» до того отвратительно, что согласна терпеть многое другое. Нет, эту мысль ты оставь.

Работаю я сейчас очень спокойно, без всякой спешки и суеты. Трудно было начало года, пока устанавливались отношения с работ­никами, пока приглядывалась, а глядеть-то было некогда, т. к. пришла я до начала занятий за две недели.

Было беспокойно на душе, много продумала я бессонных ночей, а утром результатом такой ночи бывало толковое распоряжение, спо­койное и обдуманное, и как таковое бывало воспринято и выполнено. Вообще я твердо держусь одного, мною разгаданного секрета: давать распоряжения только необходимые. Я их не могу забыть проверить, потому что они необходимы. И даю немного их. Теперь, например, я как директор могла бы уйти в отпуск — машина пущена по раз заве­денному порядку.

А знаешь, как я начинала работать? Смешно даже: я ведь ничего не знала в распорядке школы, так я долго одна, чтоб никто не видел, долго рылась в старых статистических делах школы, в учительской газете, нашла протоколы старых педсоветов, выучила их наизусть, выбрала из них те вопросы, которые показались мне умными, и по этому примеру, да сообразив из новой обстановки, из учительской га­зеты — сделала свой первый педсовет, будто век свой только и делала, что педсоветы проводила, а в душе, как школьница, дрожала, но, с другой стороны, видела, что не глупей своего прошлогоднего дирек­тора да протоколов этой школы.

Расскажу я тебе два трогательных факта.

8 XI прибежали ко мне ребята из детского дома, мои ученики из 7-го кл. и говорят: «Что же вы, Софья Ивановна, к нам вчера на вечер не пришли? (я знала, что у них вечер, но не пошла, т. к. лично не пригла­сили). Мы сегодня приглашаем вас от имени детсовета». (Это, думаю, другое дело, сегодня приду.) Я пришла в детский дом, тотчас начали пьесу. Играли ребята превосходно. Я ничего не заметила особенного, только один передо мной сидящий обернулся ко мне в конце пьесы и говорит: «Сегодня у них ладней выходит, чем вчера».

Оказывается (мне воспитательница потом рассказывала), накану­не ребята не позвали меня, надеясь, что позовет администрация. И вот, когда начался вечер, «артисты» увидели, что меня нет, настрое­ние у них упало, они высказали свое недовольство вслух, сыграли кое-как, и настояли, чтобы на следующий день поставить пьесу снова, при­гласив меня. Тут уж они никому не поверили, пришли звать меня сами и для меня одной сыграли пьесу, причем, говорят, что играли с таким воодушевлением, какого накануне не было и следа. Причем они предупредили весь детдом до моего прихода, что идет вчерашняя пье­са, потому что Софья Ивановна не видала, и все сидели, и ни одного возгласа неудовольствия.

Сегодня же утром пришли 5 человек, из 7-го класса тоже, и напи­лили и накололи мне дров недели на две, причем инициативы это их самих, и ведь ни к кому же из тотьмичей не пошли, а пришли ко мне. Я их поблагодарила и, смеясь, сказала, чтоб шли скорей домой учить уроки, т. к., мол, все равно, если завтра знать не будете, то поставлю плохо.[1] Некоторые засмеялись, а один маленький и серьезный сделал сердитое лицо и ответил: «Ну, конечно, это сюда не относится». Как оно прекрасно, это детское бескорыстие!

Наташенька здорова, готовится к елке — выплясывает русского на разные лады.

Я вяжу ей шерстяные носочки, вместо туфель наденет, когда будет выступать.

Скоро ли прекратится эта платоническая любовь и роман в пись­мах? Скоро ли это уступит место иным, так долгожданным отноше­ниям, основанным на территориальной близости! О боже! Иногда ни­какого терпения нет.

 

1943, 19 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 31.

Моя бесценная, получил сегодня 4 твоих письма. 

Не ответил тебе на 10 писем, не ответил на странички из дневни­ка.[2]

Все это надеюсь сделать в скором будущем. Теперь мне вновь хо­чется жить долго, верится в счастье, в хорошую жизнь, хочется хоро­шо работать.

Все эти дни страшно занят.

Жди меня. Встретимся, если не страстными супругами, то добры­ми старичками.

 

1943, 20 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 31 [ошибочно повторяется номер предыдущего письма]

Не буду дома 5 суток, не буду получать от тебя писем, не буду писать тебе.

Будь спокойна и люби меня по-прежнему.

 

1943, 25 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 33.

Вот уже 5 дней, как я не бываю дома, а, следовательно, и не получаю от тебя писем.

Очень много двигаюсь, мало сплю, но чувствую себя вполне удов­летворительно.

Что нового у тебя? Вероятно, очень плохо с питанием.

У нас никак не наступит зима. До сего дня нет ни морозов, ни снега.

Хожу в валенках по лужам, т. к. сапог с собой не взял.

 

1943, 27 декабря, [открытка, адресованная Наташе в Тотьму, без номера]

Хотя и с опозданием, но поздравляю тебя, Наташенька, с Но­вым годом.

Твой папа.

 

1943, 28 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 35.

Сегодня еще получил одно твое письмо, в котором сказывается большая твоя тревога за мою жизнь. Устала ты и измучила себя раз­личного рода думами и заботами.

Ты права, заключив, что «все эти наши теории от непосильной тоски друг о друге».

Обстановка на фронтах, как ты видишь, складывается так, что день победы и перехода к мирному созидательному труду приближается, а следовательно близится и наша встреча.

Я верю в то, что она произойдет, и вновь наступят дни, когда я смогу показать тебе свою любовь и заботу о тебе не на словах лишь, а в повседневной жизни. Сейчас вот я реально представляю, как мы сидим вдвоем после дня напряженной работы и мирно беседуем, как это часто бывало прежде. И эти дни наступят. Постарайся сберечь себя и Наташу.

 В № 21 «Военного вестника» напечатана моя статья. Сегодня же прочел в «Красной звезде» статью о лыжниках с моей подписью. Подпись, пожалуй, единственное, что сохранилось моего в этой статье, и мне при прочтении ее стало неудобно за редакцию, ко­торая настолько произвольно переделала материал в нужном ей на­правлении. Эта статья — перепечатка из «Фронтовой правды», и если ты получила ранее статью о лыжниках, то я могу тебе выслать для сравнения эту «перепечатку»

 

1943, 28 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 36.

Получил, наконец, сегодня твое письмо от 19.12.43, по которому можно заключить, что ты несколько успокоилась, следовательно и у меня стало легче на душе.

Рад, что тебе удается наладить отношения с учителями и школь­никами: это очень важно.

Успех на работе для людей нашего склада очень много значит, по­тому что мы привыкли жить работой, да, в самом деле, что еще и оста­ется, кроме ее, когда ты лишен личной жизни, необходимых развлече­ний и удовольствий, не связанных с работой.

Все чаще и чаще вспоминается почему-то твоя одинокая фигура на пустынном поле тотемского аэродрома.

 

1943, 28 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму, без номера]

Сонечка, шлю по твоей просьбе три секретки, но не пиши так часто: ты без этого устаешь.

Воспоминания, вложенные в одно из писем, получил. Большое спа­сибо.

Твое высокое мнение обо мне заставляет еще более стараться заслужить его. Но эти строчки, видимо, писались для Наташи, по­этому пусть они находятся у тебя. Боюсь, что почта может потерять.

 

1943, 29 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] № 37.

Смотрю я на фотографию Наташи, ту, где она стоит с запла­канными глазами на кресле, вижу ее слабенькую, беспомощную фи­гурку, и хочется мне взять ее на руки и целовать ее испуганные зап­лаканные глазки.

Тебя после нашей короткой встречи помню хорошо, но Наташу, теперешнюю Наташу представляю все-таки плохо.

Увижу ли вас еще когда-нибудь?

Будьте живы и здоровы — непременно увижу.

Сонечка, хорошая девушка моя. Вспомнил я, что длинные волосы ты носишь по моему желанию. Сейчас они доставляют тебе массу хло­пот. Может быть, ты срежешь их, а встретимся — отрастишь вновь? Упаси боже, начнется у вас какая-нибудь эпидемия, и из-за волос ты можешь потерять свое здоровье.[3]

Скоро Новый год. Давай непременно встретимся в этом году, чтоб никогда больше не расставаться.

Я достал Бальмонта. Читаю

«я мечтою ловил уходящие тени,

уходящие тени погасавшего дня»,

и мне вспоминаются незабвенные дни, проведенные нами в Шуваловке.

Очень любил наше прибалтийское побережье: парк в «Красных Зорях», в Шуваловке, Александрия, Марли, вспомнишь их, и светло становится на душе. Не хочется думать, что их не существует. Ничего, сделаем новые, лучшие.

 

1943, 31 декабря, [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму, без номера]

Родная моя.

Через несколько часов мы вступаем в Новый год. За истекший мно­гое сделано.

Есть все основания думать, что наступление 1945 мы будем встре­чать вместе.

 

За два с половиной года гитлеровцы, стремясь удержать за­хваченную вокруг Ленинграда территорию, создали вокруг го­рода мощную оборону, глубина которой достигала 230-260 км. Для обороны были приспособлены не только все населенные пункты, но и железнодорожные насыпи, дамбы, каналы, фаб­рично-заводские здания. Армия, противостоявшая войскам Ле­нинградского и Волховского фронтов, насчитывала 168 тысяч человек и была вооружена огромным количеством артиллерий­ских орудий, минометов, автоматов, танков. Но в наших вой­сках упорно готовились к наступательной операции по полно­му освобождению Ленинграда от блокады.

 

[1] Тогда в школе оценки ставились не цифрами, как сейчас, а словами. Оценка «плохо» соответствовала нынешней «двойке».

[2] Осенью 1942 года мама вела другой дневник, не тот, который я цити­рую в этой книге. Листки из него она передала папе на аэродроме, когда он улетал из Тотьмы после их кратковременного свидания.

[3] Имея длинные волосы, было трудно бороться со вшами, разносчиками тифа и других опасных инфекций.

 

Источник: Утверждение в любви. История одной семьи: 1872 — 1981 гг. — СПб. : Изд-во журнала «Звезда», 2010. — С. 282-290. (Тираж 1000 экз.)