С от­меткой «П» — поляки

— Кристина Максимильяновна, для Вас, жительницы Варшавы, война началась в 1939-м году. Как это было?

— Да, тогда я была совсем маленькой, мне только-только девять лет исполнилось. Сестра Людвика на год старше. Летний отпуск в деревне как раз подходил к концу, когда немцы напали на Польшу. Ни­кто не мог предположить тогда, насколько долго продолжится оккупация. Мы поняли одно: что наша жизнь, Богом данная жизнь, ничего больше не стоит. Совершенно внезапно налетели самолеты и нача­ли бомбить железнодорожную станцию. Люди бросились врас­сыпную, ничего толком не понимая. Немцы с шумом, на мотоциклах, въехали в село и заняли двухэтажный деревян­ный домик, где жили несколько семей с детьми. Они расположи­лись на первом этаже и начали кутеж — отмечали начало войны, наверное. Потом, пьяные, ста­ли брать четырех-пятилетних малюток со второго этажа и рас­стреливать их, как мишени. Мы, дети постарше, выпрыгивали из окон и убегали. Зимой немцы оставили село, и мы с мамой уе­хали обратно в Варшаву. Но там было не легче!

Кристина Ольхова (слева) с родной сестрой Людвикой, фото 1946 года.

— Какое было отношение к врагу?

— Первоначально никто не осознавал, что происходит. При первой бомбежке люди просто бежали, не зная куда. Работал один инстинкт — спастись. То, что война — это страшное зло и враги несут смерть, я поняла уже при первых расстрелах и во время облав. Фашисты установили порядок: за одну убитую немецкую женщину расстрели­ваются сорок поляков, за не­мецкого офицера — шестьдесят. Недостающих вытаскивали из домов, выпихивали из вагонов поезда. В общем, отыскивали везде, лишь бы набрать требуемое количество.

Однажды я ехала в трамвае, в который хотел зайти немец­кий офицер. Его убили выстре­лом в спину. Скорее всего, это были члены молодежной по­встанческой   организации по освобождению Польши. Находящиеся на улице немцы откры­ли по трамваю огонь: я спряталась под ска­мейкой. Потом остав­шихся в живых пасса­жиров вытащили на улицу и расставили вдоль стены — расстреливать. Рядом со мной, с краю, стоял юноша. Он тихо сказал: «Бежим!» И со всей силы рванул! Я ринулась за ним. Побежали и другие.  Немцы стреляли людям в спины, и я слышала, как сзади меня падают безжизненные те­ла. Я юрко свернула за угол, и, представляете, попала в немец­кий квартал! От отчаяния схва­тила за руку немку с ребенком. Не знаю, на что я тогда надеялась, но она действительно помогла мне. Повела к себе в дом, а часовому объяснила: «Майн кинд!» Я пробыла у нее до вечера, а потом вернулась домой.

На занятия в школу день ото дня приходило все меньше учеников: постоянно кто-то погибал. Но самое страшное началось с началом Варшавского восстания, в августе 44-го. Мы не знали о нем и спокойно, дет­ской компанией, играли у тети в районе Воля. А немцы меж­ду тем развернули масштабный расстрел. Ведь уставшие от власти оккупантов революционе­ры стали сооружать баррикады по всему городу. Мы в этот мо­мент с сестрой Людвикой прятались в кустах сирени, вдруг резко, словно подкошенный, упал наш брат Павлик. С криком «Убегайте!» выбежала тетя Паулина с маленьким ребенком на руках. Их расстреляли в упор. Мы с сестрой бросились к клад­бищу. Раньше из-за детского любопытства мы частенько за­глядывали туда и знали, какие гробни­цы открыты. Может быть, это нас и спасло. Около двух дней пришлось отсижи­ваться там. Ни есть, ни пить от страха не хотелось. Потом, ког­да стрелять перестали, мы кое-как добрались до мамы. За это время расстреляли 50 тысяч че­ловек!

Мне тогда уже исполни­лось тринадцать. И я узнала об организации молодых повстан­цев — харцеже, участвовавшей в восстании, и примкнула к ним.

— Хотелось противостоять окку­пантам?

— Очень! Я была связная. Доставляла сведения, разбрасывала листовки, помогала ра­неным и бросала в танки, об­стреливающие дома, бутылки с зажигательной смесью. Так что можно сказать, что я не просто жертва военных действий, но и их полноправный участник. К сожалению, восстание было неорганизованно и плохо под­готовлено, у поляков не хвата­ло оружия и продуктов. Поэ­тому оно оказалось обречено на провал. Многие дома были разрушены до основания, лю­ди умирали от голода, а трупы хоронили прямо во дворах…

Из-за нехватки воды там же во дворах стали рыть подобие колодцев. Вода была гряз­ная, коричневая. В сентябре мы с Людвикой, при полной дистрофии, подхватили еще цингу. Отсиживаясь в бомбо­убежище, к концу восстания мы с мамой попрощались, по­няв, что настал наш общий печальный конец. В дом по­пала бомба… Но на вторые сутки нас откопали. У меня отнялись ноги. Они были бе­лые от колен до стопы, слов­но деревянные. Но кое-как, с помощью массажей, чувстви­тельность вернулась. За время восстания погибло 300 тысяч поляков! Немцы этапом по­гнали уцелевших в Прушков, в распределительный лагерь. Там мы навсегда потеряли ма­му… Ее отсортировали напра­во как работоспособную, нас — налево. До сих пор слышу ее крик: «Дети, всегда держитесь за руки!» И мы держались. Все концлагеря прошли в одной связке.

— Вдвоем было легче?

— Конечно, близость род­ного человека ободряла. Но мы обе были очень больны, сил почти не было! Когда нас гнали в лагеря пешим порядком, дру­гие поляки меня поддерживали. Чтоб немцы не поняли, что я не могу идти, и не застрелили ме­ня. Хотя тогда я была бы этому только рада…

Мы попали в женскую часть Освенцима — Бжезинку. Нас, вшивых, обстригли наго­ло, обработали какой-то жид­костью и загнали в душ, под тонкие струйки холодной во­ды. Потом выдали одежду с от­меткой «П» — поляки. Детей периодически забирали в ревир (что-то вроде медчасти), на сдачу крови. Не знаю, сколько крови из нас выкачивали: мы просовывали ручку в окошко и ждали окончания процедуры. Большинство, теряя сознание, так и не возвращалось оттуда. В Освенциме было 8 кремато­риев и постоянно там кого-то сжигали! Я помню этот слад­коватый удушающий запах… С продвижением советских во­йск, в декабре 44-го, немцы на­чали разбирать крематории и часть узников лагеря погрузили в вагоны и увезли в Германию.

Из Освенцима мы попали в Нойенгамме. Руки и ноги мои были отморожены, и я то и де­ло молила Бога избавить меня от страданий. Хотелось одного — смерти. Я помню, как в апреле 1945-го к нам в барак ворвались польские женщины с крика­ми: «Свобода! Немцы удрали!» Территорию заняли английские войска. Но на нас им было глу­боко наплевать.

— Что  Вы  почувствовали, когда после стольких лет страда­ний услышали сло­во — «Свобода!»?

— Болезни настолько сло­мили меня, что к тому времени оно перестало быть заветным. Главное желание — умереть, чтобы не чувствовать этой бо­ли, еще было сильно. Мое восстановление шло долго и болез­ненно.

Освобожденные узники стали группироваться по на­циональностям, чтобы ид­ти в свои земли. Мы с Людвикой примкнули к полякам, но наша земля была разруше­на, родственники расстреляны. В Варшаве мы надеялись найти маму, но этому не суждено бы­ло сбыться. Долго ютились в заминированных развалинах, а потом в поисках еды наткну­лись на группу советских сол­дат. Они забрали нас с собой. Довезли до Бобруйска и оста­вили там. Что было делать двум маленьким полькам, которые ни слова не знали по-русски? Где достать еду? Кругом разби­тые танки и обугленные печные трубы. По всему было видно, что здесь тоже проходили жесточайшие бои. Поэтому, ког­да мы увидели церковь, тотчас пошли туда. Может, это Бог нас направил. Батюшка немного знал по-польски, он накормил нас, дал ночлег и посоветовал больше никому не рассказы­вать, через что мы прошли. Мы сдержали свое обещание: я только после распада СССР начала рассказывать о том, что была в концлагерях. Муж так и не узнал о моем суровом воен­ном детстве.

— Трудно поверить, что все это под силу пережить подростку… 

— Да. И после этого нам хотелось жить! Очень хоте­лось!  Мы с Людвикой окон­чили Краснодарское училище связи, работали на Централь­ном телеграфе в Сочи, а потом перебрались в Москву. Очень долго пришлось над собой ра­ботать:  я  заикалась,  мы  бо­ялись людей в форме и гула пролетающих  самолетов. Но это прошло. Благодаря колос­сальным усилиям воли и ко­лоссальному желанию жить. Вопреки всему.

Источник: Говорят герои Великой Победы. Диалог поколений. М.: ЗАО «СВР-Медиа», 2010. с.90-95.