Русский музей: эвакуация Горький — Пермь

П.К. Балтун исполнял обязанности директора Государственного Русского музея в годы Великой Отечественной войны. Этот рассказ о жизни и деятельности коллектива музея в годы войны: о консервации музея, эвакуации его шедевров и сохранении коллекций в блокадном Ленинграде и на Урале. Материалами для работы послужили не только личные воспоминания автора, но также письма и воспоминания товарищей по работе, имеющиеся документы и прочее.

Война. День 22 июня 1941 года <…>.

Этот яркий солнечный воскресный день, первый после затяжной холодной весны, многие ленинградцы проводили за городом. Потрясенные сообщением о чудовищных событиях, люди в переполненных вагонах возвращались в Ленинград. Минувшие заботы, текущие волнения, радости повседневного бытия – все поблекло, уступило место новому, неизвестному, с жестокой неумолимостью вторгшемуся в мирную жизнь…

Русский Музей стал объектом обороны. В соответствии с инструкцией МПВО о военном времени я как руководитель музея в этих условиях, стал начальником объекта. Четкость и слаженность команды противовоздушной обороны, состоящей из сотрудников музея, сказались сразу. Личный состав МПВО перешел на казарменное положение. Привели в готовность и бомбоубежище.

Первый день войны сразу же наложил свой суровый отпечаток на жизнь в музее. Его залы, обычно заполненные в воскресные дни многочисленными посетителями, сейчас были безлюдны, в них стало необычайно тихо.

Но между тем в научных кабинетах, хранилищах фондов, служебных и подсобных помещениях, в рабочих мастерских музея развернулась деятельность. На случай эвакуации основных коллекций подготовлялась и оформлялась необходимая документация, а также велась та сложная и кропотливая работа, состоящая из тысячи разных мелочей – работа, без которой немыслима консервация огромного хранилища.

До получения особых указаний об эвакуации (а в этот день музей еще был открыт для посетителей) мною было дано распоряжение закрыть большие, так называемые академические залы и начать подготовку к укрытию и эвакуации находящихся в них больших экспонатов. К работе приступили немедленно. Под руководством и при непосредственном участии научных сотрудников и реставраторов десятки рабочих снимали со стен и вынимали из рам огромные картины Брюллова, Бруни, Угрюмова и другие, размещенные в этих залах.

Прошел первый день. Отсутствие указаний о проведении эвакуации ограничивало наши действия. Утром на следующий день начальник Управления культуры Ленинграда (он же уполномоченный Комитета по делам искусств при СНК СССР) Борис Иванович Загурский, директор Государственного Эрмитажа Иосиф Абгарович Орбели и я выехали в Смольный. Здесь нам предложили до объявления эвакуации принять меры к обеспечению сохранности ценностей музея, что послужило нам основанием наряду с консервацией музея проводить подготовку предназначенной к эвакуации первоочередной части его коллекций.

Коллектив сотрудников приступил к сложной и трудоемкой работе. Предстояло свернуть экспозиции в главном дворцовом здании и его флигеле, а также в выставочном корпусе Бенуа.

Все картины, скульптуру и другие произведения из этих зданий, а также из запасников, расположенных в антресолях и верхнем этаже главного здания, надлежало переместить в его нижние помещения и под фундаментальные своды подвалов.

Особое место занимала работа по подготовке к эвакуации основных коллекций, условно называемых «первой категорией», с тем, чтобы по получении приказа об эвакуации обеспечить в минимально короткие сроки их вывоз. Как показали быстро разворачивающиеся события, все это было предусмотрено своевременно. Когда поступило такое распоряжение и для проведения эвакуации приехали представители из Москвы (к нам прибыл заместитель председателя Комитета по делам искусств СНК СССР Алексей Георгиевич Глина), подготовка к ней у нас уже шла полным ходом…

О масштабах работы можно судить по некоторым цифрам. Только живописных произведений было снято со стен, вынуто из рам, перемещено в новые места хранения и подготовлено к эвакуации свыше семи с половиной тысяч…

Для того, чтобы снять со стен такие огромные полотна, как «Последний день Помпеи» Брюллова, «Медный змий» Бруни, требовались усилия нескольких десятков людей, а насчитывалось таких колоссов свыше шестидесяти.

Картина Карла Павловича Брюллова «Последний день Помпеи»

Картина Фёдора Бруни «Медный Змий»

Эту сложную работу проводили под руководством опытных реставраторов квалифицированные музейные рабочие и их добровольные помощники. Многие еще помнят Архипа Филипповича Новомлинского, одного из старейших и опытных рабочих музея, который с удивительной сноровкой, бережно и осторожно обращался с вещами, умело руководил своими помощниками, добровольцами-студентами и художниками, подчас неопытными, но успешно, благодаря ему справлявшимися с порученным делом.

Все эти картины надлежало освободить от рам и снять с подрамников. Огромные холсты, в 20, 40, 60 квадратных метров каждый следовало осторожно накатать без единой морщинки, без малейшего повреждения пересохшего или пастозно написанного красочного слоя, на специальные валы.

Еще в мирное время после тщательного изучения определили размеры и диаметры валов. Учитывались физическое состояние картин, для которых они предназначались, красочный слой, техника живописи. Часть валов небольшого размера изготовили тогда же. А крупные делались в первые дни войны. Они достигали длины до 10 метров, а диаметр каждого колебался от 60 до 120 сантиметров. Все валы изготавливались из фанеры на деревянном каркасе. Поверхность их, безукоризненно гладкая, без всяких неровностей, обтягивалась еще искусственной замшей. Чтобы валы не касались пола, они с торцов заканчивались деревянными колесами. И вот на эту огромную катушку наматывалось по нескольку картин. Между ними прокладывалась плотная бумага, кромки холстов по мере накатки сшивались между собой. Места на полотнах, угрожающие осыпями, закреплялись и заклеивались тонкой папиросной бумагой осетровым клеем. Затем валы с картинами, тщательно запеленутые сверху чистыми холстами, вкатывались в ящики. Эти ящики, учитывая их громоздкость, делались для облегчения не из досок, а из утолщенной фанеры на деревянных рамах. В ящиках валы наглухо закреплялись. Весь этот комплекс работ выполнялся с особой тщательностью. Притом учитывались не только необходимость перевозки ценного груза в разных, возможно, неблагоприятных условиях, но и сохранность произведений, накатанных на валы, даже при длительном хранении в свернутом состоянии. Все принятые меры себя оправдали. Свидетельство тому – полная сохранность картин, находившихся долгое время на валах в условиях эвакуации, а также и тех, которые хранились в блокадном Ленинграде.

Огромные ящики с картинами, предназначенными к эвакуации, по своим размерам превосходили двери товарных вагонов, поэтому для транспортировки предусматривалась их погрузка на железнодорожные платформы. На случай ненастной погоды все ящики с валами, установленные на железнодорожные платформы, были плотно укрыты сшитыми для этой цели огромными брезентами.

Как правило, картины больших размеров, если только позволяли габариты вагонов, мы избегали наматывать на валы, а упаковывали их, подбирая по размерам по нескольку штук, в плоские ящики, удобные для переноски и погрузки. Небольшие картины помещались в ящики в большем количестве. Все картины аккуратно устанавливались, прокладывались бумагой, роликами из мягких материалов и плотно закреплялись в пазах ящиков. Особенное внимание обращалось на то, чтобы упаковочные материалы были совершенно сухими.

С такой же тщательностью упаковывали и другие экспонаты: памятники древнерусского искусства, скульптуру, фарфор, стекло, шпалеры, ткани, произведения графики.

Музей располагал некоторым количеством ранее изготовленных ящиков, но большая часть их изготавливалась в эти напряженные дни группой столяров и плотников музея и мастеров из ленинградских театров. Трудоемкими были подготовка к эвакуации и перемещение в наиболее безопасные места многочисленной скульптуры. Разнообразие материалов, в которых были выполнены эти произведения (мрамор, бронза, гипс, дерево), разные размеры и различный вес требовали очень осторожного обращения и в то же время больших физических усилий многих людей для переноски скульптуры на значительное расстояние и передвижения ее по узким лестничным ступенькам в подвальные помещения главного здания. В число скульптур, включенных в «первую категорию», вошли многие уникальные произведения, и в первую очередь знаменитые портретные бюсты Ф.И. Шубина. Некоторые тяжеловесные мраморные и бронзовые скульптуры, входившие в «первую категорию», пришлось из-за нетранспортабельности укрыть в подвальных помещениях.

Особая судьба ждала «Анну Иоанновну с арапчонком» – знаменитое произведение скульптора К.Б. Растрелли; огромная и громоздкая скульптура могла быть только спущена со второго этажа главного здания по широким маршам парадной лестницы. Нечего было и думать передвигать ее по сравнительно узким служебным переходам и лестницам, ведущим в подвальные помещения. И здесь нашли новое решение: укрыть «Анну Иоанновну» в земле. В центре площадки перед садовым фасадом главного здания был вырыт глубокий котлован. В него была опущена фигура Анны Иоанновны, тщательно смазанная тавотом и плотно упакованная в рубероид. На месте ее укрытия была разбита клумба, вскоре густо покрывшаяся цветами.

Скульптура Карло Бартоломео Растрелли «Анна Иоанновна с арапчонком» (Бронза. 1741 г.)

Такая же примерно судьба ждала и конную статую Александра III. В 1937 году при реконструкции площади Восстания, памятник Александру III был снят и вывезен на склад, находившийся на Лиговской улице. В целях сохранения выдающегося произведения, созданного П.П. Трубецким, конная статуя была взята на хранение Русским музеем.

Однажды летней белой ночью 1939 года по Лиговской улице, затем по Невскому проспекту проследовал странный кортеж: несколько сильных першеронов на деревянных полозьях тащили конную статую царя. Монумент был завезен в Михайловский сад и оставлен лежать на площадке перед фасадом флигеля Росси. В дальнейшем предполагалось скульптуру на низком постаменте поставить здесь или в одном из внутренних дворов.

На этой площадке лежавшую на полозьях статую застала война. Для сохранности ее решили укрыть в земле. Вырыли для этого котлован, но… многотонный монумент оказался нам не под силу – его не смогли опустить вниз. Приняли другое решение: засыпать песком и землей. На Мойку, поближе к месту укрытия, подвели две барки с песком. Им засыпали монумент и сверху укрыли его накатом из бревен. Все это сооружение утрамбовали землей, а образовавшийся холм засеяли для маскировки овсом… Всходы его вскоре покрыли этот курган яркой зеленью.

Дальнейшие события показали, насколько правильно было сделано укрытие. 17 октября 1941 года, в те дни, когда враг рвался к Ленинграду и массированными налетами авиации бомбил город, одна из фугасных бомб попала в этот холм, повредила насыпь, разметала часть настила из бревен. Хотя голова и верхняя часть фигуры обнажились, скульптура оказалась неповрежденной.

***

Свертывание музейных экспозиций, перемещение экспонатов, подготовка к эвакуации обеспечивались взаимодействием всех отделов музея – как научных, так и административно-хозяйственных, точным распределением обязанностей между ними. Осуществление этих мероприятий сопровождалось сложным учетом вещей и организацией их охраны.

На помощь научным сотрудникам, техническому персоналу, рабочим пришли ленинградцы. Без их участия, только своими силами, коллектив музея не мог бы справиться со всем объемом разнообразной и трудоемкой работы.

Одновременно шла трудоемкая работа по защите зданий от возможных пожаров. Освобождались от деревянных щитов, стеллажей помещения запасников на третьем этаже и в антресолях главного здания; от разных предметов и вещей – чердачные помещения всех зданий. Деревянные перекрытия (в первую очередь главного здания) покрывались огнестойким суперфосфатом. Стекла огромных окон проклеивались бумажными полосами. С помощью населения разгружались на Мойке баржи с песком, который затем на тачках перевозился на территорию музея. Работники пожарно-сторожевой охраны на чердаках, антресолях, в залах и других помещениях устанавливали ящики с песком, бочки с водой, огнетушители и другие средства противопожарной защиты.

***

В первую очередь вывозились ценности, составляющие гордость и славу русского искусства, определяющие лицо Русского музея, как крупнейшего хранилища национальной художественной культуры.

В состав эвакуируемых коллекций вошли редчайшие памятники древнерусского искусства XII-XVII веков. В их числе – икона «Ангел с золотыми волосами», иконы Рублева, произведения мастеров художественных школ Москвы, Новгорода, Владимира, Суздаля, Твери и других, произведения Симона Ушакова и т.д. Среди произведений русской живописи XVIII-XX веков были картины Аргунова, Угрюмова, Рокотова, Левицкого, Боровиковского, Лосенко, Бруни (включая «Медный змий»), Брюллова (в том числе «Последний день Помпеи»), Репина (среди которых «Запоржцы», «Бурлаки», «Заседание Государственного совета»), Сурикова (среди них «Взятие снежного городка», «Покорение Сибири Ермаком», «Переход Суворова через Альпы», «Степан Разин»). Эвакуировались широко известные произведения Венецианова, Иванова, Верещагина, Поленова, Васнецова, Крамского, Шишкина, Левитана, Серова, Врубеля и многих, многих других выдающихся русских художников. Подготовили к эвакуации и многие уникальные скульптуры. Вывозились редчайшие произведения графики, предметы прикладного искусства.

***

Ранним утром 1 июля 1941 года началась перевозка экспонатов на железнодорожную станцию. Каждую машину сопровождали научные сотрудники, они сдавали свой груз по описи, а принимающие сотрудники при погрузке в вагоны включали его в вагонные описи; таким образом, точный учет сопровождался и здесь. В пути вскрыли пакет, в котором подтверждалось место назначения: город Горький.

Переезд прошел благополучно, хотя и не без дорожных волнений. Так, на одной из узловых станций наш эшелон был зажат с двух сторон воинскими составами. А тут еще – воздушная тревога. К счастью, тревога продолжалась недолго, и наш поезд двинулся вперед. Встретили нас в Горьком вместе с представителями города наши сотрудники Л.Ф. Галич и П.Я. Козан, которые заранее были командированы музеем для подготовки к приему экспонатов.

Нас обеспечили рабочими для разгрузки ценностей, которая продолжалась несколько дней. Коллекции разместили в подсобных и хозяйственных помещениях Горьковского художественного музея. Однако этих помещений для длительного хранения коллекций Русского музея было явно недостаточно. Скученность, невозможность в случае необходимости подойти к нужным для осмотра ящикам делали эти хранилища неудовлетворительными. Вопрос о расширении помещений для собрания Русского музея пришлось отложить на время. Тем более, что работникам, сопровождавшим груз, надлежало возвращаться в Ленинград для продолжения консервации музея. В Горьком временным хранителем эвакуированных грузов была оставлена старший научный сотрудник Л.Ф. Галич.

В числе коллекций музея, прибывших в Горький, находились произведения древнерусского прикладного искусства, изделия из золота и драгоценных камней (среди них особо ценные предметы из киевских кладов XII века: ожерелья, диадемы, эмали, змеевики-амулеты и другие). Эти вещи мы передали на хранение в сейфы Горьковского отделения Госбанка.

Возвращаясь из Горького в Ленинград, на одной из станций, при пересадке, мы почувствовали, насколько за это время осложнилось положение на железной дороге: все графики были нарушены. В ожидании какого-нибудь поезда провели в пристанционном садике среди немногих попутчиков много томительных часов. Но нам посчастливилось: со случайным составом, идущим без пассажиров, добрались до Ленинграда.

***

В июле поредели ряды работников музея, многие в это время выбыли: кто в армию и в ополчение, некоторые эвакуировались. Но работы по консервации музея продолжались по-прежнему напряженно. Кроме того, уже по нашей инициативе, готовилась к эвакуации вторая очередь. Научные сотрудники и реставраторы тщательно готовили экспонаты к эвакуации. Но главную сложность представляла упаковка. Музей к этому времени уже не располагал в нужном количестве досками, фанерой, упаковочными материалами, тем более выдержанными и сухими. Недостаток таких материалов остро ощущался в городе. Все приходилось доставать с большим трудом, и, естественно, это сказывалось на темпах работы…

Здесь меня разыскал нарочный – сотрудник музея Александр Иванович Кононов. Он доставил телеграмму из Москвы, полученную 18 августа, которая гласила: «Русский музей Балтун Немедленно выезжайте Горький переотправке вашего груза другое место назначения Росискусство Глина».

К этому времени в музее закончили упаковку второй очереди, которую мы решили дополнительно эвакуировать, но отправка ее затруднялась из-за задержки с предоставлением вагонов. Местом назначения этого груза был город Пермь, куда была отправлена сотрудница музея Полина Яковлевна Козан для организации размещения эвакуированных ценностей. Последний срок отправления нашего эшелона назначался на начало двадцатых чисел августа, что мне и заместителю директора по научной части Георгию Ефимовичу Лебедеву было подтверждено в Смольном накануне моего отъезда в Горький. Для сопровождения эшелона музей выделил научных и технических сотрудников.

Полученное указание о вторичной эвакуации экспонатов из Горького явилось для нас полной неожиданностью, но оно было вполне закономерно. Вражеские полчища, несмотря на упорное сопротивление Красной Армии, рвались вглубь страны. Следовательно, надлежало позаботиться о дальнейшей сохранности экспонатов. Выезжать предлагалось немедленно, но в эти августовские дни уже не было пассажирского движения. Шли лишь одни эвакуационные эшелоны.

С одним из таких поездов, в котором эвакуировался коллектив Малого оперного театра, пришлось выбыть 21 августа 1941 года и нашей небольшой группе для вторичной эвакуации музейных грузов. Вместе со мной для переотправки их выехали заведующий отделом живописи А.Н. Савинов (ведь в эвакуации находилось основное собрание живописи), заведующая секцией рисунка Т.А. Дядьковская и технический сотрудник Шарафеддин Баязетович Мамлеев.

На Московский вокзал я шел по Невскому с небольшим чемоданчиком. Исходя из опыта первой поездки, рассчитывал на скорое возвращение в Ленинград. Возглавил оставшийся в Ленинграде коллектив Г.Е. Лебедев.

В эшелоне нам отвели место в одной из теплушек. На одном из перегонов мы увидели недавно разбитый горящий состав, а далеко в небе еще был виден уходящий вражеский бомбардировщик. Но наш переезд до станции Рыбинск прошел благополучно. Здесь расстались со своими попутчиками из театра, пути разошлись: в Рыбинске мы пересели на пароход, следовавший в Горький, куда и прибыли через двое суток.

На причале стояла огромная баржа, в ней находились эвакуированные коллекции ряда художественных музеев Москвы (среди них были некоторые экспонаты Государственной Третьяковской галереи, Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, а также других музеев). Началась еще одна эвакуация коллекций Русского музея.

Нас волновала судьба второй очереди экспонатов. Почему вдруг задержалась ее эвакуация, предусмотренная ленинградскими организациями в начале двадцатых чисел августа?

Телеграмма Г.Е. Лебедева, адресованная в Горький на имя заместителя председателя Комитета по делам искусств при СНК РСФСР А.Г. Глины, полученная 1 сентября 1941 года ничего не объясняла. Вот ее текст: «Переотправке груза выехал Балтун вторая партия отправляется днями». Видимо, что-то складывалось с ее отправкой неблагоприятно. И эта неизвестность была крайне томительна.

Между тем ненастным сентябрьским вечером к нашему плавучему «хранилищу» подошел мощный буксир и повел его вверх по Каме к месту нового назначения – в Пермь. С грузом на барже следовали и хранители – сотрудники Русского и других музеев.

В тот же самый вечер уезжал в Москву из Горького представитель Комитета А.Г. Глина, а я ночью пароходом выехал в Пермь, значительно опередив приход баржи.

В городе, только накануне войны ставшем областным центром, была большая перегрузка: шли эшелоны с оборудованием заводов, эвакуированных из разных мест страны, прибыл из Ленинграда Театр оперы и балета имени С.М. Кирова. Ощущалась острая нехватка помещений, производственных площадей, жилья. Меня встретила чрезвычайно расстроенная П.Я. Козан. Приняли ее далеко не радушно. На все доводы в местных органах Козан получала ответ, что грузы музея не могут быть приняты. Председатель Пермского облисполкома на соответствующем письме уполномоченного Комитета по делам искусств по Ленинграду написал: «Решения Совета по эвакуации нет – отклонить, принять некуда. П. Горюнов. 1/IX – 1941 г.» Отказ был подтвержден и мне. Но, учитывая, что к Перми идет груз из Горького, мне предложили ознакомиться с помещением для его хранения в Соликамске.

Поставленный в такие условия, я выехал в этот старинный уральский город в сопровождении директора Пермской государственной художественной галереи Николая Николаевича Серебренникова.

Под хранилище предназначался известный архитектурный памятник – Троицкий летний собор, построенный на рубеже XVII-XVIII веков. Это каменное здание, достаточно обширное, сухое, но не отапливаемое, находилось в ведении местного краеведческого музея. Правда, в нем накануне войны намечали устроить отопление, но производство таких сложных работ в создавшихся условиях было явно невыполнимо, тем более, что уже наступила осень, а грузы музеев находились в пути.

Конечно, при отсутствии иного выбора это помещение могло быть использовано как хранилище; опыт хранения вещей в неотапливаемых зданиях в зимних условиях в музейной практике имеется достаточно обширный. Примером тому служили хотя бы пригородные дворцы Ленинграда. Но в помещениях собора разместить все грузы не представлялось возможным. С этими мыслями я возвратился в Пермь и при встрече с руководством области доложил, что здание не удовлетворяет всем требованиям, и настаивал на предоставлении помещений в Перми, то есть зданий художественной галереи и краеведческого музея.

Тем временем 14 сентября подошла к пермским берегам наша баржа. Вместе с прибывшими на ней сотрудниками музеев и представителем Комитета по делам искусств СНК РСФСР мы составили директивным органам города докладную записку с обстоятельной характеристикой ценностей музеев, эвакуированных в Пермь, и с нашими предложениями, где и как необходимо их разместить. После длительных многодневных переговоров и согласования с Комитетом по делам искусств было принято окончательное решение: грузы Русского музея и Третьяковской галереи сосредоточить в Пермской художественной галерее, а остальные – в Соликамском соборе <…>.

Естественно, что галерея, полностью занятая ящиками, стала закрытым хранилищем. Местное руководство и это поначалу восприняло болезненно: весь привычный ритм музейной деятельности был нарушен. Стало очевидно, что сотрудникам галереи предстояло изыскивать иные формы и для художественной пропаганды: устраивать на своих материалах выставки на предприятиях, в вузах, библиотеках и т.д. Не сразу они осознали историческую миссию, выпавшую на долю коллектива галереи, – участие его в сохранении огромных ценностей русской художественной культуры. Со временем эта благородная задача объединила в творческом содружестве гостей и хозяев.

Присутствие в Перми нашего коллектива оказалось полезным для научной, хранительской и выставочной деятельности сотрудников галереи. Помощь выражалась в самой различной форме: в реставрации отдельных памятников искусства, в консультации при проводимой галереей каталогизации своих коллекций, при изучении, определении и датировке произведений и т.д.

Соликамское отделение представляло собой хранилище, в котором находились большие и разнообразные по характеру ценности русского, советского и зарубежного искусства и архитектуры. О собранных здесь коллекциях можно до некоторой степени судить по названиям музеев, которым они принадлежат. Здесь находились сокровища Государственного музея восточных культур, Государственного театрального музея имени А.А. Бахрушина, Государственного музея архитектуры, Загорского художественного музея-заповедника, Государственного музея керамики из Кускова, Музея А.С. Голубкиной, Государственного музея изобразительных искусств имени А.С. Пушкина; собрание произведений советских художников, принадлежащее Дирекции выставок и панорам (в его составе были произведения И.И. Бродского, перед войной полученные из разных музеев и организаций и показанные на выставках в Москве и Ленинграде), а также выставка произведений М.Ю. Лермонтова <…> .

Наступила первая эвакуационная зима. Суровые уральские морозы принесли новые заботы.

В пермской галерее старое амосовское отопление требовало постоянного внимания. Следовало поддерживать хотя бы минимальную температуру, обеспечивающую нужную влажность воздуха в помещениях хранилища. Вместе с сотрудниками галереи и наш небольшой коллектив занимался пилкой дров, подноской их к печам <…>. И это делалось наряду с постоянной работой по систематизации хранилища, осмотру ящиков, контрольным вскрытиям их и проверке состояния вещей. Скрупулезная работа занимала много времени и требовала очень внимательного и бережного обращения с экспонатами. Каждое вскрытие сопровождалось составлением акта, в котором указывалось время контрольного осмотра, давалось подробное описание состояния просматриваемых вещей. Один из экземпляров акта укладывался в ящик перед его упаковкой. Такая же работа выполнялась и в соликамском отделении, но в несколько иных условиях, так как все помещения хранилища, кроме «дежурки», не отапливались, и поэтому производить переупаковку вещей приходилось коченеющими от холода руками <…>.

***

Прошло много времени, наступил октябрь, а ожидаемой второй партии груза Русского музея все еще не было. Неизвестность бесконечно волновала. На многочисленные запросы, наконец, 30 сентября пришла телеграмма от Г.Е. Лебедева, которая гласила: «Вторая очередь задержана объективным причинам вывоз ее проблематичен». Телеграмма была дана 24 сентября. Стало ясно, что груз остался в Ленинграде, а не пострадал в пути, где он мог бы подвергнуться налетам вражеской авиации. И осознание этого уже в какой-то мере утешало.

Вообще в те дни мы не знали многого, что происходило в Ленинграде. Не знали, что послужило причиной задержки с отправкой груза, и могли только строить различные предположения. Узнали некоторые подробности из письма Лебедева от 9 сентября 1941 года, полученного спустя месяц: «Наша вторая категория две недели находилась в пакгаузе на Московской товарной станции. Движения не было никакого, так как после вашего отъезда с путями было неблагополучно. Вчера было два налета на Ленинград. Ввиду того, что пожары возникли в непосредственной близости к нашему пакгаузу, мы с Рачинским (в то время исполнял обязанности начальника Управления культуры Ленинграда. – П.Б.) решили перевозить вещи обратно в музей…»

Постепенно из отдельных сведений у нас сложилось полное представление о несостоявшейся эвакуации второй очереди <…>.

В одном из последующих писем, тоже полученных со значительным опозданием, Лебедев сообщал: «Ни ты, ни москвичи не представляете отчетливо положение дел у нас. Это и понятно. К сожалению, в письме я ничего не могу тебе сообщить по причинам, тебе понятным. Замечу только, что на днях запросил Москву телеграфом об отпуске тридцати тысяч на аварийные работы.

… Все ящики «второй категории» я поместил в подвалах; живопись также помещена в возможно безопасных местах. Спим мы все мало… В общем все хорошо и пока благополучно. Настроение у всех нас бодрое и оптимистическое…»

В письме от 21 октября 1941 года Г.Е. Лебедев писал: «… у нас произошла вторая авария. Пока обошлось сравнительно благополучно… В главном здании Росси отепляю пожарный водопровод – отапливать все здания нельзя, возможно только отопление гардероба и подвалов, где и пребывает научный коллектив музея. Несмотря ни на что, научный коллектив работает дружно и самоотверженно. Не брезгует самой грязной и черной работой» <…>

Позднее, после моей поездки в блокадный город, явилась возможность полно представить картину жизни и работы наших товарищей, оставшихся охранять ценности музея в Ленинграде.

… Наступила холодная ленинградская осень. К суровым дням начавшейся блокады города коллектив музея значительно поредел. Во главе объекта (так назывался музей по военной терминологии) оставался Г.Е. Лебедев, и вся тяжесть работы по организации хранения художественных произведений в музее легла на него и на главного хранителя М.В. Фармаковского. Когда начались воздушные налеты врага и на город посыпались зажигательные и фугасные бомбы, весь небольшой коллектив, независимо от возраста, принимал самое энергичное участие в тушении зажигалок, в заделке фанерой окон, стекла которых вылетели от взрывной волны. Все несли круглосуточную сторожевую охрану.

В беспрерывных тревогах, фашистских налетах подступила суровая зима, а за нею и голод. От истощения ушли в могилу десятки наших товарищей. Бывало, что от голода умирало по нескольку человек в день <…>.

На ночь и во время дневных тревог все, кто не был на постах, собирались под массивными сводами глубоких подвалов главного здания в помещении гардероба. «Когда обрушивалась фугасная бомба поблизости, – вспоминали сотрудники музея В.Е. Фармаковская и М.Г. Фракман, – казалось, что она упала именно на музей: земля вздрагивала, все сотрясалось. И здесь уже к налетам приноравливались. При немецкой педантичности предугадывали возможность следующего налета. Поэтому между ними спешили по своим делам, а затем в подвалы; торопились укрыться еще и потому, что в самом начале тревоги по воздушным пиратам открывали энергичный огонь наши зенитки, а падающие осколки были также небезопасны для прохожих».

На территорию музея гитлеровцы сбросили 11 фугасных и сотню зажигательных бомб, а при начавшихся обстрелах – свыше 40 снарядов. Музею были нанесены значительные повреждения. При первых бомбежках перестало действовать отопление, погас свет, вышел из строя водопровод, выпали стекла из окон. Правда, в главное здание музея прямых попаданий фугасных бомб не было, но взрывы четырех из них, весом 400-500 килограммов каждая, задели здание, массивные стены и фундамент которого, однако, отлично выдержали натиск горизонтальных взрывных волн. Перед фасадом здания (у самого входа в бомбоубежище), взорвавшаяся 400-килограммовая бомба оставила в мерзлой земле воронку глубиной в полтора метра, выбоины в гранитном парапете подъезда и несколько сместила его блоки, но на стенах здания взрыв не оставил каких-либо следов. Взрыв другой полутонной бомбы, происшедший вплотную у самой стены здания, вырыл яму до трех метров глубиной с диаметром до восьми метров, разорвал водопроводную магистраль, а на стенах в двух местах разошлись старые швы в гранитных блоках цоколя. Гранитный блок, заканчивающий парапет подъезда, от ударов бомбы был полностью разбит – от него не осталось и следа. Этих взрывных волн и общей вибрации здания оказалось достаточно, чтобы уничтожить все стекла в окнах. К счастью, людей во время взрывов поблизости не оказалось, и все обошлось без жертв. Коченеющими от холода руками сотрудники музея зашивали окна фанерой и проконопачивали пенькой. Но каждый новый взрыв у Русского музея или по соседству у Этнографического музея срывал фанеру, и работу приходилось повторять снова в двадцати-тридцатиградусный мороз.

Если главное здание выдержало эти взрывы, то корпус Бенуа со стороны Инженерной улицы при одной из бомбежек сильно пострадал. Упавшая на территорию музейного двора полутонная бомба разрушила половину одноэтажного флигеля, тогда стоявшего на середине этого двора, а от взрывной волны в корпусе Бенуа образовалась широкая трещина (до полуметра вверху), которая как бы оторвала часть здания, завершавшуюся монументальным портиком, от основного корпуса. Портик осел. Было опасение, что эта часть может обвалиться. Вот что писал об этом 13 октября 1942 года Г.Е. Лебедев: «Что касается неблагополучной части здания советского отдела, то по заключению ряда специалистов (например, профессора Ивановского) эту часть следует немедленно обвалить… По этому вопросу у меня сегодня собирается специальная комиссия от АПУ и Отдела охраны памятников. Думаю, что комиссия решит эту часть обрушить».

Однако дальнейшие технические наблюдения показали, что эти опасения напрасны, и надобность в разборке отпала. При этой же бомбежке от взрывной волны в угловой части флигеля Росси (с западной стороны) от карниза до фундамента прошла трещина, которая дала некоторое оседание, но здание оказалось устойчивым. Позднее, при очередном артобстреле, полностью была разрушена одна из колонн на фасаде флигеля со стороны Инженерной улицы.

Благодаря массивным стенам главное здание оказывалось вполне надежным при бомбежках, а узкие помещения – хранилища ценностей, заключенные между капитальными стенами и выходящие в маленькие дворики, являлись наиболее защищенными от действия фугасных бомб и от артобстрелов, начавшихся в сентябре 1941 года.

Другое дело корпус Бенуа: его огромные и часто поставленные окна, сравнительно нетолстые стены, сплошные стеклянные плафоны по второму этажу и самое расположение здание с двумя фасадами, выходящими под обстрел, делали его очень уязвимым, и, действительно, в него попало несколько снарядов, причинивших серьезные разрушения. <…>

Весь коллектив, начиная от научных сотрудников и до работников охраны, помимо всяких других обязанностей, нес постоянный надзор за состоянием зданий. Благодаря такому бдительному вниманию не было неожиданных печальных последствий: гибели имущества в результате затопления подвалов, обвалов и других аварий, вызванных недосмотром или случайностью. Восстановительные работы, несмотря на величайшие затруднения в материалах и рабочей силе, несмотря на исключительно напряженную обстановку, производились своевременно. (Конечно, имеются в виду не капитальные работы, а те, которые в условиях блокадного города, возможно, было произвести, и в основном своими силами).

Несмотря на суровую, полную лишений жизнь осажденного города и гибель многих сотрудников, работа в музее продолжалась. Не прекращалась и научная деятельность. Проводились заседания, на которых обсуждались научные статьи и труды. Вся эта работа проходила далеко не в нормальных условиях: в слабо освещенном коптилкой подвальном гардеробе. Под мерцающим светом той же коптилки люди писали труды, готовились к лекциям. Здесь же жили и семьи многих сотрудников.

В условиях блокады Г.Е. Лебедев подготовил (и защитил в дальнейшем) кандидатскую диссертацию на тему «Национальное своеобразие русской живописи XVIII века»; М.В. Фармаковский обобщил опыт многолетней работы в труде «Основы консервации и реставрации тканей»; Г.М. Преснов работал над темами по истории русской скульптуры; Ю.Н. Дмитриев посвятил свои исследования искусству Пскова, живописи Строгановской школы, миниатюрам новгородской рукописи XVII века; П.Е. Корнилов выступил с рядом статей и исследований, посвященных советскому изобразительному искусству в дни Великой Отечественной войны и творчеству отдельных советских художников.

Кроме того, в период войны научные сотрудники участвовали в работе Научного экспертного бюро при Чрезвычайной комиссии по расследованию и учету ущерба, причиненного гитлеровскими захватчиками Ленинграду, его пригородам, Новгороду и Пскову.

Наконец, крайне истощенные, доведенные до дистрофии и цинги, измученные непосильным нервным напряжением, научные сотрудники находили силы и для культурно-просветительной работы. Пешком по заснеженным улицам и набережным они шли в госпитали, на корабли, в воинские части и там проводили беседы, читали лекции. <…>

Государственный Русский музей. Современный вид

Печатается в сокращении.

// Балтун П.К. Русский музей – эвакуация, блокада, восстановление: (Из воспоминаний музейного работника). – М., 1980. – 144 с. : ил. Тираж 10 000 экз.