Путь в жандармерию

Наш путь в каховскую жандармерию

Расстояние от Черненко до Каховки я не помню, но были мы весь день в дороге. Этот путь являлся для нас печальным и, можно сказать, опасным. Стоит ожидать разные вопросы: например, почему мы не следуем к назначенному месту жительства? Тут надо готовить ответ. Да и вполне понятно, что там тоже сидят не дураки, обмануть их трудно, а если они заметят что-либо, то туго нам придется. В лучшем случае могут отпороть плетями и обратно отправить в лагерь военнопленных. Но когда-никогда – а все-таки где-то нужно нам прописаться и устроиться работать. Сами себя успокаиваем: а может быть, это последний наш страх, а потом всё будет хорошо, будем досыта кушать, да и работы-то мы не боимся.

Видим, появляется уже город. Хочется побыстрее закончить прописку и жить спокойно. А ноги почти не шагают: как вспомнишь это проклятое Гестапо – и идешь как на расстрел. Погода стояла уже теплая, начало июня-месяца, кругом зелено, трава, цветы, птички поют на разные голоса. Всё это хорошо, а самое главное – что мы уже с голодом расстались, хоть не знали, надолго или накоротко.

Облюбовали хорошее местечко и решили отдохнуть – не от ходьбы, а от моральной усталости. Немного перекусили, что нам дала на дорогу баба Петушиха, и пошли в город Каховку. Как бы ни было страшно, а ведь всё равно нужна прописка: без прописки нигде нас не примут на работу, да и бродячая жизнь тоже к хорошему не приведет – ходить по селам по деревням собирать кусочки хлебушка.

Материнские слезы

Доходим до окраины города, как вдруг одна пожилая женщина быстрыми шагами идет прямо на нас, вся в слезах, и сквозь слезы что-то приговаривает. Вдруг как сохватила она меня за шею и давай целовать, и плачет, и причитает: «Ой, милый мой сыночек, какими ты путями пришел?! Я так по тебе страдала, сколько слез я пролила! Ой, родной ты мой, дорогой ты мой, золотой ты мой, как ты это пришел?! Я плакала днями и ночами по тебе…» и т. д. Дорогой читатель, представь себе, как только она плакала! Невозможно передать. Я ведь не писатель, я не могу порой всё так красиво и доходчиво описать. Тем более рассказать про эти горькие материнские слезы.

Мы вдвоем с товарищем тоже не смогли удержаться от слез. Хорошо знаем, что она ошиблась, что она днями и ночами всё думала о своем сыне и так ей показалось, что это он. На крик этой матери сбежались другие люди и смотрят на нас. Не поймут, в чем дело, но видят, что мы все в слезах. Потом я осмелился и говорю: «Дорогая мамаша, успокойся, ты ведь ошиблась. Вот как бывает. Ну ничего, ты своими слезами обязательно его сбережешь. Не плачь, успокойся. Я совсем чужой и очень дальний, послушай меня». Тогда только наша бабушка постепенно стала успокаиваться. Смотрит на меня и говорит: «Ой, как это со мной получилось? Я даже и не помню, как это я подошла к вам. Простите меня, Христа ради, старую дуру. А всё же очень ты похож на моего сыночка. Тогда пидем хоть в хату мою, я вас зараз нагодую» (значит, «накормлю»). Но мы, конечно, были уж не голодные и в ее хату не пошли, как бы она ни приглашала. Мы ей говорим: «Спасибо, спасибо. Ты вот, бабусенька, лучше бы пожелала нам удачи: мы идем на прописку в жандармерию, кто ее знает, как они на нас посмотрят?» Она говорит: «А вы в якую деревню? Или виткиля будете?» – «Мы сами-то издалека, а вот хотим прописаться в село Черненко и там будем жить и работать. Да и нам сейчас некогда, мы спешим. До свидания, бабусенька, дай Бог тебе встретить своего сына». Тогда она говорит: «Ой, милые мои, дай Господи вам удачи во всем, помоги вам Господи». Мы ей отвечаем: «Вот за это-то большое спасибо». Таким путем мы с нею распростились.

Новый страх

Доходим до центра города, где и была расположена эта самая проклятая «человекобойня» – жандармерия. Навстречу нам идут жители города и почему-то очень печальные, мрачные, даже некоторые со слезами на глазах. Почему? В чем дело? Одна гражданка шла даже вслух плакала. Мы ее пытались спросить: «Что, мол, у вас случилось? Почему вы плачете?» Она нам не смогла ответить из-за своих горьких слез, только сказала: «Зараз сами побачите, что тут робытся». Прошли еще немного по направлению к назначенному месту. Смотрим – кучка народа, все стоят очень печальные и без конца вытирают слезы. Подходим к этим людям и увидели: на дереве висящую молодую девушку. И возле нее написано на дощечке: «Так будет каждому, кто будет обманывать и вредить немецкой освободительной армии». Якобы та девушка была замешана в партизанских делах. И возле висящего трупа ходит взад-вперед немецкий часовой.

Как эта обстановка жутко, страшно действует на нервную систему человека!

«Да, Шура, напрасно мы сегодня и пришли: они сейчас как звери разъяренные, такое дело они сегодня совершили». И тут одна женщина услышала наш разговор и говорит: «Так это не сегодни они зробыли – три дня уж як прошло. А ее родители сидят в темнице, они, наверное, и не знают об этом». Мой товарищ подумал-подумал и говорит: «Пойдем вот туда немного в сторону». Думаю: что-то, видимо, он мне хочет сказать. Отошли в сторону от многолюдия, Шура мне и говорит: «А как ты думаешь? Что же теперь делать? Обратно идти да и не спать ночами?» А я ему говорю: «Нет, пойдем в Гестапо. Что, потом, Бог нам даст, то и будет. Хотя, кто знает, а может, мы и сами пришли вплотную к своей смерти. Нам хорошо известно, как они поступают за малейший обман». (Потом – в значении «значит» (в качестве вводного слова), диалектное слово в просторечии среднего Поволжья, рассмотрено в словаре С.И. Ожегова (прим ред.)).

Тогда мой собеседник говорит: «Нам всё же пожелали удачи: баба Петушиха и та женщина, которая так сильно плакала. Давай еще мы с тобой помолимся Богу и пойдем: что, потом, будет, то и будь». Так и сделали: прямо на улице помолились Богу и пошли в жандармерию. Конечно, всё у нас обдумано, что надо говорить и что отвечать на вопросы Гестапо. Подходим к самому зданию. Тут, конечно, немецкая охрана нас задержала. Мы объяснили, по какому делу идем. Тогда один из немцев пошел узнать: что, мол, можно пустить нас или нет? Через несколько минут выходит и говорит: «Ап, ап, ком хер». Мы поняли, что он приглашает пройти в кабинет Гестапо. Набрались терпения и мужества, пошли в кабинет.

Вошли, сняли головные уборы и подаем ту записку, которую писал Иван Сергеевич, комендант села Черненко. Главный из Гестапо взял и передал ее своему переводчику, тот быстро прочитал и всё ему доложил: что нас не против принять на работу в село Черненко. Тогда немец нас спрашивает по одному: «Почему ты не хочешь на свою родину?» Я говорю: «Мы вот через одних знакомых узнали, что во время бомбежки наш дом разбит и родители мои погибли. Что мне там делать? Буду жить и работать в этом селе». А у самого хлынул поток слез, и слов сказать не могу. «Да у меня т-т-тута е-есть дальние р-родные, так и буду жить». Переводчик всё до слова передал гестапо. Тот смотрит на меня и говорит: «Где твой папир?» Это значит «паспорт». Я вынимаю и быстро подаю ему свой паспорт. Гестапо посмотрел на меня, на паспорт и отложил его в сторону. Потом стал спрашивать моего попутчика: «А ты почему не хочешь ехать домой?» Он говорит: «Я настолько больной, что и до дому-то не смогу добраться, – сам стоит полусогнутым и с палочкой в руках. – Всё равно, где мне умирать, а может, немного поправлюсь на свежем воздухе и тогда пойду на свое местожительство. А может, и оба пойдем вместе. Помогите уж нам, пожалуйста». Также переводчик все слова передал гестапо. Гестапо долго смотрел на нас обоих и на записку, которую мы подали, он ее так и держал в руках. Говорит переводчику: «О, о, это пишет Иван Шергеевич. Гуд-гуд Иван Шергеевич». Мы, конечно, поняли, что он очень хвалит Ивана Сергеевича. Еще бы, ведь тот – продажная сволочь, так и хочется добавить эти слова. Гестапо берет телефонную трубку и куда-то звонит.

Через минуту приходит еще один офицер. Вошел и поднимает руку кверху и одновременно ударяет каблуком сапога о другой каблук и произносит речь: «Хайль Гитлер!» Такой уж у них был обычай: это хвала и процветание Гитлеру. Без этих слов они ни спать не ложаться, и утром, до начала даже завтрака, они встают в строй и все одновременно поднимают руку вверх и как собаки кричат: «Хайль! Хайль! Хайль Гитлер!» Только после этого они будут вести службу или какие-либо дела.

Гестапо что-то по-немецки сказал вошедшему и подал наши паспорта. Тот быстро повернулся и вышел из кабинета.

За это время, пока стояли и ждали, видели на стенах, какие только есть плети для избиения людей, и они так и висят окрашенные человеческой кровью. Через короткое время офицер приносит обратно наши паспорта и кладет на стол перед лицом гестапо. Он стал тщательно их рассматривать и что-то говорить переводчику. Переводчик выслушал и начал говорить нам: «Так вот. Господин офицер Гестапо разрешил вам временно проживать в селе Черненко, но с условием. Наложен строгий запрет вам, то есть: в вечернее время по селу не ходить, работать с товарищем в отдельных местах, с работы придете – на улицу не выходить. При малейшем замечании полиции к вам будут приняты строгие меры наказания, вплоть до повешения. Ясно?» Мы говорим: «Ясно. Всё будет так, как это требуется». Потом дают нам паспорта и показывают форму запрета: на паспорте – широкая красная полоса, на которой написано «Опасные люди». Взяли паспорта и быстро вышли из этого проклятого помещения, в котором бы век не быть никому.

Обратный путь в село Черненко

Что нас ожидает завтра – мы этого не знаем, но оттого, что уже прописались в это село, у нас появилась какая-то радость душевная. Думаем: «Ну, наши планы понемногу выполняются, слава Богу. Хоть немного поживем на свободе, да и будем кушать досыта, а там снова что Бог даст». Идем и всё посматриваем на свои паспорта. Да, думаем про себя, «опасные люди». Какие мы «опасные»: нас «ветром качает», кто знает, а может, и не поправимся: приключится какая-нибудь болезнь, так и погибнем где-нибудь.

Ну, обратный путь был уже гораздо нам легче, чем идти в Гестапо. Невозможно передать, сколько у нас было переживания за эти дни, потом даже ночами всё это снилось – та проклятая форма Гестапо и те звери, которые так много пожирают человеческих душ. На обратном пути хотели зайти к той старушке, которая сильно плакала, но от своих волнений и совсем забыли, да и кушать-то хотелось.

Город Каховка уже далеко позади, идем украинскими полями, кругом зелено, свежий ветер дует нам в лицо. А мы идем и знаем, что именно на свободе, сзади нас нет никого с винтовкой. Да, действительно – наверное, мы самые счастливые люди, как было сказано при освобождении из лагеря пленных.

Вдруг смотрим: нашу дорогу перебегает заяц. И у нас пошли разные мысли. Шура говорит: «Ну, косой, к чему это ты нам перебежал дорогу? Кто тебя спугнул? И чего это тебе захотелось обязательно перебежать нам дорогу?» А заяц перебежал и спрятался под старым кураем (трава высокая колючая). Тогда я говорю: «Шура, ты отдыхай вот тут, а я пойду посмотрю: где-то неподалеку он спрятался», – и пошел посмотреть, где же он. Стал хорошенько разглядывать возле курая. Смотрю – заяц и в самом деле там прижался к земле и голову спрятал в траву. Я тихонько подошел к нему и схватил его рукой. Как он кричал – уж очень испугался! Я его прижал к себе обеими руками и пошел к своему другу. Шура мой очень удивился, говорит: «Вот здорово: голыми руками поймал такого большого зайца». И предложил: «Так вот и неси до деревни, а там баба Петушиха сделает жаркое». И пошли мы дальше с зайцем на руках. Потом я говорю: «Нет, Шура, мне его жалко. Он тоже как бы попал в плен и хочет свободной жизни. Пущу я его, пусть живет, с Богом». Так и сделал. Посадил его на дорогу, а он, бедный, лежит и, видимо, не верит, что его пустили, потом как пыхнет бежать – и тут же скрылся из виду.

Прошли еще несколько километров. Идем и потихоньку разговариваем о всякой разности. Смотрим – появилась какая-то конная тачанка навстречу нам. Стала с каждой минутой приближаться всё ближе и ближе. Мой попутчик говорит: «А ведь, по-моему, это какой-то фашист едет. Давай-ка лучше свернем в сторону, а то кто его знает, что он за человек: будет приставать чего хорошего». Так и решили: свернули с центральной дороги в сторону и стараемся быстрее отойти подальше. Но конная тачанка приближается, и видим: действительно, какой-то немецкий офицер сидит и так пристально смотрит прямо на нас. А у нас, как у того зайца, и душа уходит в пятки. Сами себя успокаиваем: что, мол, нам бояться? Паспорта у нас в кармане да плюс к тому имеем прописку – нечего бояться, страх у нас остался позади – это проклятое Гестапо. А сидящий фашист всё смотрит и глаз с нас не сводит. «Ну, думаем, что-то не так? А может быть, кто-то убежал из лагерей, а им всё равно кого-либо забрать для счета?» Так и идем, а у самих и ноги не шагают от страха. Сами собой говорим: «Что же ему надо? Чего он уставился на нас?» Потом слышим: он что-то сказал своему кучеру, тот останавливает лошадей. Ну, думаем, всё, обратно какой-то страх нападает на нас. «Да и не зря перебежал нам заяц дорогу, – говорит мой товарищ, – это знай, что какое-то будет известие. Старые люди были неглупые, раз они так говорили».

Через какую-то минуту немецкий офицер подает свой голос: «Эй! Люский! Ком! Ком хер!» А у нас основательно замирает сердце: «Ну всё, нажились на свободе. Что можно ждать от фашистов – хорошего нет и не может быть, заберут нас обратно в лагерь, да еще чего хорошего отпорют ни за что». Мы остановились и смотрим на них, а они смотрят на нас. И опять немец стал кричать: «Эй! Люский! Ком хер!» А потом он как бы вспомнил – или ему какой-то дьявол сказал – имя мое. Он тогда стал звать: «Эй, Вашилий! Вашилий! Ком! Ком хер!» Тут мое состояние стало – хоть падай на землю. Мой попутчик говорит: «Айда. Как он может тебя знать, что ты именно Василий? А ведь он будто тебя зовет». Деваться, конечно, некуда, надо идти к ним. А может, он с кем-то путает меня? Кто его знает.

Идем прямо к тачанке. Кони стоят спокойно, а те немцы сидят, ждут нас. Мы идем еще, кажется, тише – короче говоря, как на расстрел, и ноги не шагают. Подходим ближе. Смотрим на того самого офицера, а он нам улыбается. Ну, думаем, что-то происходит как во сне, ничего непонятно. Тогда офицер подает мне руку, здоровается со мною и говорит: «Ты – Вашилий?» Я говорю: «Да, да». И смотрю на него во все глаза, медленно подаю свою худую руку. И узнаю его. Говорю громким голосом: «Шура! Это тот самый комендант, который спас меня от смерти в Бериславской тюрьме! Он мне разрешил выдавать по две порции хлеба и супа!» – и тут же я залился своими слезами – горькими или сладкими, незнай как их назвать. Я потом от всей души стал громким голосом плакать без всякого стеснения. А толком и сказать ничего не могу. Смотрю на него – и стали появляться тоже слезы у этого офицера. Тогда он говорит: «Вы на хаус?» Я говорю: «Я-я» (это значит «да-да»). А он говорит: «Я был на хаус, а теперь – на фронт. Нихт гуд». (Значит – «нехорошо, неохота»). Конечно, он прослезился из-за того, что идет на фронт, да еще, что от его сына нет писем. Так мы поняли с его слов. Я немного успокоился и говорю: «Дай Бог Вам удачи и Вашему сыну тоже дожить до конца войны». Его кучер мог немного переводить ему. И после этого он стал очень довольный – и мотает своей головой в знак благодарности. Безусловно, он подал свою руку и моему товарищу и так же пожелал нам счастливого пути.

Некоторые из читателей могут думать разное обо мне. Но я хочу охарактеризовать именно свои слезы. Если бы каждый, кто будет читать мои рассказы, вдумывался в такие страшные и тяжелые мои жизненные муки, он бы, конечно, понял, к чему были мои слезы при встрече с этим офицером. Вполне понятно для меня, но как могут понять другие? Да кто мы были – ничтожные люди, никто нас и за людей не считал. И как с нами обращались – хуже, чем со скотиной. Ежедневно гибли наши братья. И из моего рассказа под заголовком «Нечаянная радость» видно, что я не был каким-то подхалимом – нет, а действительно всё это происходило (и происходит) именно что «нечаянно». Разве где было слышно, чтобы немец пожалел русского пленного, – конечно нет. Нашего брата были тысячи. А тут немецкий офицер остановил лошадей, подозвал нас к себе и вспомнил имя мое, и подает нам руку, да и к тому же он в высоком чине. А может быть, он по нации был и не немец? Да кто его знает. Или же он был из числа боговерующих, всё делал ради спасения себя и сына. И опять: кто его знает. Хорошо понятно то, что мы являлись врагами друг другу. Но откуда появилась у него такая милость к своему противнику? Всё это никто не может знать. Но мне, конечно, более понятно, чем кому-то. Вот я и хочу сказать: всё это происходило по Божьему промыслу, по Божьей воле. Вот поэтому-то и лились ручьем мои слезы, что я получал благодать Божью.

И так мы распростились. Конная тачанка уехала далеко от нас, а мы подходили ближе к прописанному месту жительства.

Продолжение следует.