Последняя глава дневника

Почему пропали сухари 

Да! Было тяжело, а с каждым днём становилось ещё тяжелее! Уже кажется больше некуда, и без того норма хлеба – 150 грамм, а пришлось и ещё убавить. 125 граммов – как мало!

Дни тянутся ужасно медленно, грызут тоска и голод. Утром в теплой, нагретой кровати, днём – за партой или станком в бомбоубежище и вечером – перед жалкой буржуйкой думали и жили мы одной мыслью, одной мечтой о том времени, когда перестанем голодать. Это представлялось такой далекой и счастливой сказкой, в таком далеком, далеком будущем!

А настоящее было ужасно! Улицы пустели, в магазинах ничего не давали без очереди кроме хлеба. Жители Ленинграда лишились последнего – даже вода, и та отказалась служить им. Приходилось ходить к Неве. Не было спичек, не было керосина.

И сами люди делались тоже как будто чем-то неживым. Не сознаешь, что делаешь! Вот иду я по улице из школы, и вдруг как будто ничего нет, ничего не чувствуешь, ни о чем не думаешь, отсутствуешь от всего мира.

Как сейчас помню – топится буржуйка, разносится по комнате приятное тепло, вокруг сидят все, кто был дома, и вслух высказывают свои мысли, как всегда, про одно и то же – про еду. Меня это раздражает, я поднимаюсь со стула, ложусь на мамину кровать и укрываюсь одеялом, делая вид, будто бы сплю, а сама прислушиваюсь и смотрю.

Дедушка сидит в большом кресле и греет руки, у него, как и всегда, какой-то торжественный вид, а особенно при этом освещении. Я считаю, что дедушка мало изменился. Около, на более маленьком стуле, сидит дедушка Дима. Он молчит, теперь он стал совершенная противоположность прежнему, насколько раньше он был весёлый и остроумный, настолько же теперь он мрачный и задумчивый. Он здорово похудел и изменился в лице.

Потом сидит тётя Ида, я не вижу её лица, но знаю, до какой степени она похудела и постарела. По ту сторону буржуйки сидит 80-летняя старушка, Елена Денисовна. Она же не изменилась и осталась как всегда. И домработница Ульяна мешает ложкой суп, который, кажется, начинает кипеть. Теперь она очень тощая и ужасно злая.

Марина следует моему примеру и ложится на папину кровать. Как в полузабытье лежим мы до обеда, потом я или Марина накры­ваем на стол, и начинается делёжка хлеба и супа (второго блюда теперь и в помине нет).

После обеда опять то же самое: тётя Ида уходит к себе поспать, мы опять заваливаемся на кровать и ждём, пока не вскипит самовар.

Приходит папа, и все трое мужчин сидят в кабинете, молча читая газеты, изредка перекидываясь словами.

Самое большое счастье в ту пору был приход мамы. Вот мама хоть и похудела, конечно, но оставалась по-прежнему живая и дея­тельная. Она оживляла всех нас и как будто пробуждала от времен­ного сна. Сразу начинала убирать и приводить в порядок все вещи и к тому же всегда приносила нам еду. Мама отрывала от себя, уве­ряя всех, что сыта, но это было тоже под сомнением.

В другой раз, когда она не могла прийти домой, она звонила папе на службу и говорила:

– Володя, заезжай сегодня ко мне, я тебя покормлю, и отвезёшь покушать моим девочкам!

Девочкам! Мама не знала, до какой низости дошли её девочки! Они, не сознавая, что делают, украдкой открывали ящик комода в кабинете дедушек, и сухарик за сухариком исчезали из дедушкиных Диминых запасов.

А однажды утром я проснулась и услышала, как дедушка Дима со сдержанным возмущением говорит тете Иде, что в доме заве­лись живые крысы, и что в двух мешках у него совсем не осталось сухарей, и тут я поняла весь ужас нашей проделки; но одно я никак не пойму, почему так быстро исчезли все сухари?

Через несколько дней пришла мама домой и, узнав об этом, нимало не рассердилась на нас, а только долго о чём-то повышен­ным голосом разговаривала с дедушкой Димой. Сегодня мама должна была остаться до вечера, была тревога, здорово стреляли зенитки. Я и тётя Ида накрывали на стол. Мама за чем-то пошла в большую комнату, которая в то время была закрыта. В ней хранились наши скудные запасы – три мешка сухарей и банка варенья.

Мама вышла из комнаты с каким-то странным, сдержанно-холодным видом.

– Ида Карловна, имейте в виду, что наших сухарей осталось тоже только полмешочка, – сказала она.

Меня сразу бросило в жар, я покраснела, Марина тоже сто­яла красная. Сухари эти уничтожили не мы, не мы, а нас начали обвинять!

– Ну, девочки, я от вас этого уж не ожидала!

– Да, это безобразие, – говорили тётя Ида и папа.

Мама молчала и, ничего не говоря, ушла к дедушке Диме и опять с ним разговаривала.

Я не стерпела и разревелась, Марина тоже.

Ведь это ужасно, что невинна, а тебя обвиняют! Я слышала, как мама сказала дедушке Диме, а она и тут ещё за нас заступилась:

– Знаешь, Дима, я думаю, что в такое время это можно про­стить!

Мама вышла и стала собираться уходить, мы плакали и надрывались по-прежнему. В это время вокруг падали бомбы, пол под ногами трясся, но ничего, ничего не могло помешать нашему взрыву истерики.

После окончания тревоги мы вышли прогуляться и увидели, что от дома около церкви на Большом проспекте остались только груды камней, обломков и пыли; подходить близко не хотелось, и мы вернулись домой.

Это ужасное воскресенье никогда не изгладится из моей памяти!!!

Не хочу добавки

Утром 21 декабря на улице было тепло, таяло. Теперь мы занимались в школе. В школе нам давали жидкий суп, дети ели его с жадностью и с шумом кидались просить прибавок. Один раз и мне налили, но только мне почему-то не хотелось просить, несмотря на то, что все дети просили и даже моя подруга – тол­стенькая Оксана.

Когда мы шли домой с Оксаной, то пошли посмотреть на раз­бомблённый дом. Пройдя мимо, несколько минут мы постояли. Мне стало немножко жутко; на стене, оставшейся после разру­шения целой, висело зеркало, а около, на вешалке, хорошенькая пёстрая, вязаная шапочка и шарфик, и я подумала – наверное, хозяйки этих вещей уже не было в живых!

Рабочие разгребали камни, и сквозь клубы дыма я увидела, как вынули мёртвого мальчика наших лет; он был весь какой-то чёр­ный, и одежда на нём была превращена в лохмотья – его придавило!

– Пойдем, Саша, – шепнула мне Оксана и дёрнула меня за пальто.

Мы медленно разошлись. Я даже не думала, что вижу мою луч­шую подругу, после Ирочки, в последний раз.

Настал вечер! Мы уже пообедали и, сидя за столом, ждали папу. Дверь открылась, папа вошёл в столовую, принёс нам от мамы какой-то еды и, между прочим, сказал новость о том, что мама решила, и что ей позволил начальник клиники и отделения взять нас к себе на несколько дней.

Мы, конечно, очень обрадовались, а взрослые, наоборот, были мрачны и опечалены тем, что мы уезжаем. Завтра утром мы не идем в школу, а идем в сопровождении Ульяны к маме!

Восемь километров пешком по городу 

Идти было далеко, километров восемь, до Выборгской стороны пеш­ком!

Папа уже оделся и собирается идти мыться.

Он выходит в столовую, и вдруг я слышу, как идет тётя Ида, за ней Ульяна, причём последняя громко плачет.

Тётя Ида входит и говорит папе:

– Володя, какой ужас, Ульяна потеряла рабочую карточку Дмитрия Леони­довича!

Ульяна плачет, папа не сердится, но, как видно, ему, да и всем, конечно, это очень неприятно.

Я успокаиваю тётю Иду, говорю, что ведь наши две карточки останутся, а они вместе будут заменять рабочую дедушки Димы.

Сегодня на улице подморозило, но мы всё-таки  валенки не надели. Елена Денисовна поспешно дошивала Марине капор, тётя Ида складывала вещи, Ульяна одевалась. Мы с Мариной надели вязаные кофточки, т.к. они считалась более приличными и более нарядными, чем все другие одежды.

Капор готов, мы надеваем пальто, новые капора. Вещи наши несёт Ульяна, нам с Мариной было только поручено нести сетку с кастрюльками. Мы попрощались с тётей Идой, дедушкой и пошли.

Как я была счастлива этому уходу из нашего дома. Давно уже я мечтала о том, что, может быть, мама сможет взять нас к себе, и вот теперь эта моя мечта осуществилась.

Дома жить делалось просто невозможно; вода перестала идти, в ванной и в уборной с потолка капало, холод ужасающий, руки костенеют. В нашей комнате по утрам температура едва доходили до трёх градусов, а в дедушкином кабинете было потеплее. Темнота – тоже ужасно. Темнеть начинает в четвертом часу, до семи коптилку не зажигаем, и все ложатся подремать. Керосина нет совсем, папа приносил какой-то полу-спирт с работы, и мы его кое-как жгли.

Теперь часто бывают артиллерийские обстрелы, но этого мы совершенно не боимся, как-то даже не трогает. И вот мы уже уходим от всех этих ужасов. Там у мамы горит электричество, действует паровое отопление. Люди там не истощённые, а ведь это очень важно; там нам будет гораздо сытнее, население получает 125 граммов хлеба, а мама, т.е. военные 300 граммов хлеба и ещё сухой паек.

Сегодня сильный мороз! Ноги у нас замерзают. Мы пошли по набережной Зимнего дворца. Улицы пустынны. Редко встречаются люди, да и то закутаны так, что лица не видно. Небо ясное.

Грозным величием веет от всех этих громад: Зимний дворец, Дом учёных, Петропавловская крепость. Как-то особенно ярко выделяются их контуры на фоне бледно-голубого неба. По берегам Невы стоят огромные заиндевевшие военные суда, и только дымок из их труб напоминает о жизни, которая кипит внутри.

Впереди идет Марина, за ней Ульяна, а сзади плетусь я. Мешок с кастрюльками оказался очень тяжёлым. Марина передала его мне около Дома учёных.

Ульяна увидела, что я еле плетусь, и сказала, чтобы Марина взяла у меня кастрюльки. Но ведь ей тоже было трудно нести, и поэтому мы теперь с ней часто менялись. Когда мы прошли Сампсониевский мост, я почувствовала, что ноги совершенно отказываются служить. Я была не уверена, дойду ли я до мамы или где-нибудь упаду.

Но, к счастью, мы добрались до большой парадной двери, позвонили, и нам открыл какой-то здоровый дядя. Мы поднялись на площадку, сестра позвала маму. Мама появилась веселая, в белом халате, она была очень рада нашему приходу.

Сперва мы вошли в кабинет Е.П. Родионовой. Мама, оказывается, очень сдружилась с ней. Сняли пальто, и пошли в комнату, где мы должны были жить.

В отделении меня поразила чистота, и вообще всё было как-то по-нормальному. Чистые стены и потолок, начищенный пол, большое зеркало, цветы и, наконец, люди, больные и персонал – всё напоминало о мирном времени. А главное – здесь по-прежнему действовало паровое отопление и горело электричество. Свет! Тепло! Сытость! Как давно мы не испытывали этих чувств!

Наша комната была чудная, правда, очень маленькая, но зато очень уютная. В ней было очень много цветов, было очень большое окно, так что проникало много света. Всё было чисто и аккуратно. Только вот кровать была одна, да ещё кушетка; мама должна была спать на кушетке, а мы – на одной кровати. Но с этим мы очень легко примирились.

Итак, совсем по-новому потекла наша жизнь. Очень однообразно и скучно должно было быть нам, но после мрачных огромных комнат, совсем тёмных, на Васильевском острове, где изо рта идёт пар и невозможно стынут все члены, где тебя окружают люди, почти еле живые, у которых от всех этих ужасов, а главное, после этого ужасного голода и холода – здесь, в этой маленькой, тёплой комнатке, около мамы, нам казалось всё таким хорошим и уютным.

Хорошее дело всегда вернется обратно 

Мы с Мариной начали привыкать к больным (раненым) и сёстрам и вообще ко всем особенностям военного госпиталя. Между собой, как ни странно, совсем перестали ссориться, с мамой тоже.

В нашей уютной комнатке мы занимались исключительно только чтением, а я – рисованием. Мы были совсем отделены от внешнего мира. На улицу выходили только раз в день, а иногда и совсем не выходили и поэтому даже не представляли себе, что делается в городе.

А в Ленинграде в это время творились действительно неслыханные ужасы.

Один раз я услышала разговор мамы и одной медсестры Марии Ивановны, который настолько поразил меня, что я сперва ничего не могла понять.

– Вы знаете, говорила Мария Ивановна, теперь ежедневно умирает около десяти тысяч человек!

– Да, говорят, – ответила мама.

Я не могла поверить сперва такому ужасу, но вскоре мне пришлось самой в этом убедиться.

Папа приезжал к нам раз в неделю, по воскресеньям. Один раз он привез нам известие о первой смерти. Умерла тётя Настя сестра бабушки, Умерла она, конечно, от истощения и оставила двух уже почти взрослых детей.

Папа был очень грустный после этой смерти, мама тоже была расстроена, а я подумала в душе, или мне это так показалось, я не знаю:

– Это первая смерть, но далеко не последняя!

В это время нам, конечно, жилось очень трудно, но всё-таки  не так трудно, как многим другим.

Мама имела таких больных, которые очень любили и уважали её. Был один такой раненый, Евстифеев, который сперва подарил маме почти полный портфель картошки.

Мы были, конечно, страшно рады, а мама вместе с папой отправила домой большую часть, больше половины этой картошки. Мы с Мариной ворчали, а мама только говорила:

– Когда делают хоро­шее дело, то это всегда вер­нется обратно. Нас судьба не оставит за это!

И правда, перед выпи­ской этот же больной оставил нам мешочек муки и бутылку настоящего молока. Мама муку отправила домой, а молоко мы пили сами.

Немцы  лишили ленинградцев всего 

Приближался Новый год!!! Все меньше и меньше становилось народу на улицах, а особенно мужчин. В Ленинграде дела с каждым днём ухудшались, а на фронтах – наоборот.

В других местах немцев гнали, но под Ленинградом они сидели крепко. Было даже такое время, когда Ленинград был окружен пол­ной блокадой, не было никаких путей, не было никакого подвоза.

Немцы лишили ленинградцев всего, у некоторых даже не было своей крыши.

Люди старались поддержать себя, старались выжить, пережить этот ужас, чтобы потом с новыми силами и с новой энергией при­няться за новую счастливую жизнь и деятельность после оконча­ния войны.

Люди выбивались из сил, из последних сил, бились, бились, и всё-таки  большинство умирало ужасной голодной смертью.

Настало, наконец, 31 декабря, последний день страшного сорок первого года. Многие думали, что с окончанием этого года окон­чатся и все мучения, но они жестоко ошибались. С новым годом наступили только ещё большие трудности.

Мы решили встретить этот Новый год у себя дома, среди своих. Путь предстоял не близкий, так как надо было идти пешком. Мы накутали на головы шерстяные платки поверх наших капоров, на ноги надели рейтузы, гамаши и сверху валенки. Вышли около восьми часов вечера.

На улицах было уже совершенно темно. Мороз был страшный. Тёмное небо было усеяно звёздами, и полная луна освещала своими голубыми, холодными лучами улицу. От них делалось ещё холоднее.

Людей на улицах совсем не было. Изредка можно было встре­тить закутанную маленькую фигурку, спешащую домой.

Идти было как-то легко, и мы довольно быстро пришли домой. Чем-то знакомым, родным и вместе с тем жутким повеяло на меня от нашей тихой 3-й линии и от нашего старого дома.

Мы завернули во двор; теперь он был такой грязный и не убранный. Всюду виднелись кучи нечистот и всякой грязи. На чёр­ной лестнице было совсем темно, мы ощупью поднялись на второй этаж и принялись изо всех сил стучаться в дверь.

Наконец, щёлкнул большой крюк, нам открыла дверь тётя Ида; она была, как и всегда, в своем ватнике, поверх которого был накинут большой пестрый платок.

– Ну, здравствуйте, – сказала она.

Мы поцеловались, но были смущены таким холодным приёмом: тётя Ида как будто не была рада нашему приходу, а наоборот.

Мы прошли по длинному, тёмному коридору в комнаты и застали там старую, известную нам картину. Все члены семейства, кроме мужчин, сидели около буржуйки, Ульяна, как всегда, варила суп.

Папа и дедушка были очень обрадованы нашим приходом. Тётя Ида сразу накрыла на стол, и мы уселись есть наш скудный обед, состоящий из одного супа и малюсенького кусочка хлеба. В запасе было немного коньяку и опять же по кусочку хлеба.

Наступила полночь! Мы снова уселись за стол. Мама разлила вино по рюмкам, и мы все чокнулись. Заедали это вино хлебной коркой, состоявшей из песка, опилок, дуранды и меньшей части муки. Этот Новый год и последовавшие за ним ужасы навсегда врежутся в память тех, кто жил тогда в Ленинграде.

Утром встали мы не очень рано, а мама даже совсем поздно. Когда мама была ещё в кровати, пришла наша родственница Вера Семенова. Она принесла печальную весть: дедушка Изя был совсем плох. Около трех часов мы ушли.

Вот как грустно мы провели этот Новый год, последний раз среди своей семьи.

Полено

Когда мы пришли на Выборгскую, выяснилось, что маме не будут больше давать сухого пайка, а перевели на общее котловое питание. Конечно, это было в сто раз хуже.

На следующий день вечером я пошла за мамой в кабинет, чтобы позвать её пить чай. Мама сидела за столом и писала истории болезни. Она сразу встала, и мы пошли по коридору, и вдруг мама сказала мне:

– А ты знаешь, кто умер?

Сердце у меня как будто перестало биться, кровь бросилась в голову, и я почему-то подумала:

– Вдруг папа?!

А мама продолжала:

– 31 числа в больнице умер дядя Серёжа.

Мне стало немного легче, но всё же это было ужасно и так неожиданно.

А затем, ещё через несколько дней, в том же кабинете, за тем же столом, мама сказала мне:

– Знаешь, Сашенька, это ужасно, но дедушка Изя тоже умер; пойди и скажи это Марине.

Зима была страшно суровая; мороз доходил до 40–50 градусов. Мы с Мариной каждый день бегали в булочную за хлебом. Булочная была не очень далеко, и каждый раз, когда мы брали хлеб, то с особым вниманием следили весом, сжимали хлеб и карточки в руке, когда выходили из лавки.

Однажды (я описываю этот случай, потому что он был первым) мы, как и всегда, шли по Боткинской; вдали от нас, я вижу, лежит что-то в виде полена, а вокруг стоит несколько человек. Это было обыкновенным явлением, т.к. в то время, найдя на улице хотя бы щепку, люди тащили её домой и сжигали в своих буржуйках. Итак, я вижу полено! Но вот мы подходим ближе, наконец, совсем близко и… Я вся, конечно, от ужаса задрожала, и все поджилки затряслись у меня: приблизительно в метре от меня на снегу, раскинув руки, лежал мёртвый старик, а его окружали несколько подростков.

Я еле удержалась на ногах. Да, это было ужасно, уж ужаснее этого придумать нельзя было, а идя обратно, мы увидели, что старик лежал на том же месте и только вид его изменился тем, что с него стянули сапоги и шапку. Теперь вокруг него уже никого не было.  Люди покинули его тогда, когда извлекли все полезное. Теперь он уже никому не нужен!!!

Это не слухи

Страшное и памятное время! С едой у нас стало хуже, и все остальное стало тоже ухудшаться. До этого весь госпиталь отапливался парами. Теперь пары стали выключать и, наконец, их совсем выключили. Но мы стойко держали тепло в комнате; не стало паров, мы стали включать плитку, которая хоть немного согревала нашу комнату. Но и так продолжалось недолго.

Вскоре электричество стало капризничать и, в конце концов, совсем потухло. Не стало тепла, не стало света, а остались только беспросветная тьма будущего и страшное настоящее! Теперь утром, как только мы поднимались, мы накручивали на себя все свои одежки, какие только можно надеть, и спускались в подвал, в перевязочную. Там топилась плита, на которой иногда стояла коп­тилка, и тогда при этой коптилке мы читали друг другу вслух чуд­ные, увлекательные романы Соловьева.

Около двух часов мы поднимались в комнату, ели и потом бежали за хлебом, так же страшно накутываясь, и потом опять в подвал. А вечером поздно шли спать.

На улицах нередко можно было встретить теперь мертвого или умирающего человека. В городе ходили слухи о людоедстве. Значит, есть такие люди, которые с голоду начинают есть своих же детей, родителей или просто чужого. И слухи эти были не лож­ные!

Один раз, когда мы с Мариной шли из лавки по Боткинской улице, то я, к величайшему ужасу, увидела валявшуюся на снегу человеческую ногу, которая была обрублена около бедра. Это подтверждало людоедство. Я была так поражена, что у меня даже язык не повернулся сказать об этом Марине, а после – маме.

Кто был свидетелем этого всего, кто видел эту ужасную гибель людей и кто пережил эти годы в Ленинграде, тот уже никогда, никогда не забудет этого.

Карты предсказывают 

Подошёл конец января, но не легче было городу. Прежние голод и муки царили в нём. Однажды мама долго не приходила из дома, а вернувшись, сообщила нам ещё одну грустную новость: тётя Ида и ещё  один наш родственник, Михаил Димитриевич С. Т. Ш., так же, как и многие другие, погибли ужасной, тяжкой, голодной смертью. Мама работала очень много и очень уставала. Мы с Мариной целые дни проводили в подвале, в углу, за ширмой, около плиты. А с другой стороны стоял стол, лампа керосиновая, и мама там принимала и смотрела больных.

Больные (раненые) в то время тоже были истощённые, голод­ные, злые. Они говорили, что их обвешивают, устраивали скан­далы, и врачам даже иногда приходилось отдавать им свой хлеб.

По вечерам, когда мы возвращались в свою комнату, Елена Павловна приходила к нам и гадала на картах, предсказывая нашу общую будущую судьбу. Карты говорили, что ещё долго не будет нам счастья и что много горя ещё впереди. Гадала она и на маму, и чёрные карты каждый раз ложились рядом с хорошими картами.

Постепенно умирали все нам дорогие и близкие люди. И мне иногда казалось, что и мы погибнем, не переживём это страшное время. В то время все человеческие чувства в людях притуплялись. Мы не испытывали ужасного горя, узнавая, что тот или другой наш родственник или знакомый слег в могилу. В то время мы ощущали только одно ужасное чувство – голод! И утром, и днём, и вечером, и ночью – всегда испытывали томительное желание съесть что-нибудь. Никакие обстрелы и бомбежки, которые бывали, не дей­ствовали на нас. И никто, кажется, кто голодал в то время, не обра­щал на это внимания.

Днём, когда нам надо было идти за хлебом, я с ужасом и стра­хом думала, что, наверное, увидим мертвеца. И почти каждый раз мы его видели. Этого я боялась больше всего!

Последняя глава дневника 

Но вот подошёл и февраль! Дедушка, который до сего времени крепко держался, почувствовал себя плохо. Ему ещё раньше прислали довольно большую посылку с продуктами, но, очевидно, Ульяна, которая была очень истощена, тоже попиталась из этой посылки. Дедушка стал хлопотать о втором таком же пайке, но это ему что-то не  удавалось.

Вообще, в последнее время дедушка уже не был такой голодный, ему уже стало хватать его пайка, но так как дедушка был старый и кроме перенесённой дистрофии у него были ещё и другие болезни, то силы его не выдержали.

Между прочим, наверное, дедушка чувствовал, что скоро его не станет и спросил у мамы:

– Вера, как ты думаешь, смогу я поправиться или нет?

– Конечно, сможете, – отвечала мама, а сама думала: «Он скоро умрёт!»

Мама никогда не ошибалась в таких вещах. И в следующий раз, когда папа приехал к нам, он сообщил, что дедушка умер. Видно было, что папу это ужасно расстроило, он так долго ухаживал за дедушкой, старался сделать всё, что только можно, чтобы вытянуть его из этого состояния. Папа рассказал нам, что дедушка до самого конца сидел за своим столом, всё время занимался делами. Он писал свои воспоминания, клеил фамильный альбом.

Папе очень не хотелось, чтобы дедушку похоронили в братской могиле, так тогда делали со всеми. И поэтому он решил сколотить сам ему гроб. Сколотил гроб папа из дедушкиного письменного стола, и они с Ульяной решили свезти дедушку и тётю Иду (которая всё ещё не была похоронена) на Богословское кладбище, где ещё в 1940 году была похоронена наша бабушка.

На этом блокадный дневник ленинградской школьницы Саши Семеновой-Тянь-Шанской заканчивается.

 

Читайте первую часть: Блокадные записи школьницы

 

Источник: Девочка пишет дневник : блокадные записи ленинградской школьницы Саши Семеновой-Тянь-Шанской // Эхо Великой войны. – СПб. : Знание, 2010. – С. 360-374.