Последние счастливые дни нашей молодости

Глава 1. Последний счастливый день нашей молодости

Наталья Михайловна Уствольская

Почти весь июнь 41-года был ненастным. Наша компания – молодых Ленинградских архитекторов, заядлых туристов, любителей неизвестных троп, всю весну мечтала выбраться за город, куда-нибудь подальше с ночёвкой. Например, многим тогда было очень интересно освоить новые для нашего поколения места на недавно отвоёванном у финнов Карельском перешейке.

Дни становились всё длиннее. Лето постепенно всё больше входило в свои права. Было дивное время белых ночей. К 20-му июня погода налаживалась. И «Фусеки», так называла себя наша компания, стали собираться в поход. Поход был намечен на субботу 21-е июня. Не надо забывать, что тогда был только один выходной день – воскресенье, а в субботу рабочий день был укорочен. Здесь надо представить нашу дружную компанию, члены которой называли себя «Семья Фусек» по первым буквам наших фамилий: Фукин, Уствольская, Сабуров, Ефимович, Катонин, с присоединившимися позднее Лебедевым, Назариным и Пащенко.

Намечено было ехать до станции Раута, теперь Сосново, а оттуда пройти около 20-ти километров до Суванто-Ярви. И вот, светлым, душистым вечером 21-го мы уже шагали своим привычным походным шагом, сверялись с картой, которую раздобыл Серёжа Катонин. Дорога идёт по высокой гряде, внизу виднеются озёра и озерки и дали, дали…. Ещё доцветает черёмуха, соловьи щёлкают и заливаются в этих зарослях. Мы (это я и Марьяша, моя младшая сестра), Сергей Катонин, двое неразлучных Коль — Фукин и Назарин и Коля Лебедев. Остальные Фусеки не смогли выбраться в тот вечер из города. Светлой и тихой северной ночью, дошагав до кого-то безлюдного берега, мы расставили палатки, разожгли костёр. Спать не хотелось. Так было хорошо, красиво, тихо. На следующий день, весёлые и беспечные, радуясь прекрасной тёплой погоде, мы принялись обследовать интереснейшие места: берега озёр, бурные, неистовые пороги Вуоксы. Всюду нам попадались следы недавней войны. Колючая проволока на кольях, извивы траншей, полувзорванные доты, всюду валялись каски. У Коли Фукина долго хранились фотоплёнки того далёкого рокового дня. На пожелтевших и помутневших кадрах виднеемся мы. Мы весёлые, мы беспечные. Вот мы позируем, напялив на себя финские каски. И хохочем, хохочем неудержимо. Вот в тех же касках забрались на поросший травой дот. Мы забавлялись с этими касками, снимались среди следов прошедшей войны и не подозревали, что уже несколько часов, уже почти половина суток, как на нашей земле идёт настоящая, страшная война, что враг вторгся на нашу землю и стремительно продвигается вперёд, сея смерть и разрушение.

Вечером, набрав огромные охапки черёмухи, она уже осыпалась, мы двинулись в обратный путь, никого не встречая по дороге. С песнями вошли в посёлок Рауту. Мне бросилось в глаза, что в толпе уж очень много милиционеров. Какой то парень подошёл к нашей весело шагавшей ватаге: «Ребята, вы что, ничего не знаете? Ведь война!». И сразу что-то в каждом из нас оборвалось. Никто из нас не усомнился, что эти слова – жестокая правда. Что кончилась мирная и по-своему счастливая жизнь, что кончилась и беспечная наша молодость. Но никто из нас не представлял себе, какая это будет война и что ждёт каждого из нас, что ждёт наших близких, наших товарищей. Двое Коль, Фукин и Назарин в ближайшие дни пошли записываться добровольцами в ополчение. Оба были ранены, но оба воевали до Победного 45-го года. Энергичный и изобретательный Сергей Катонин, наоборот, постарался увильнуть от фронта и умер в первую блокадную зиму. Умер в стационаре в «Астории» и доверчивый, слабенький Коля Лебедев. Мы, сёстры, потеряли отца, в разное время были эвакуированы. В Ленинград вернулись к разбитому корыту, потеряв почти всё имущество и квартиру, меньшую часть которой с огромным трудом и значительно позже удалось вернуть. Коля Сабуров воевал, под Лугой был ранен, попал в плен, прошёл немецкие и наши лагеря, которые (наши) превратили этого здоровяка в инвалида. Он умер в конце 50-х годов. Из Фусеков не воевавших благополучно уцелели – Федя Пащенко, Надя Ефимович-Платонова и я.

В юбилейном 1975 году 22-ое июня снова было воскресным. И старый друг Коля Назарин приехал по моему зову к нам на дачу в Рощино, бывшее Райволово, вспомнить те дни на зелёных лужайках возле речки Линдоловки, привёз альбомы с военными фотографиями, журналы со статьями, посвящёнными боевым эпизодам и … бутылочку Напариули. Да, было что вспомнить, о чём поговорить…

Глава 2. Первые месяцы войны

Итак, война оказалась реальностью. Она шла. Люди уже гибли. А сводки! Сводки с фронтов! Они ошеломляли! Враг двигался неудержимо. Каждый спрашивал себя: «А мы? Что же мы? Где же наша доблестная Красная Армия? Как же так?». Ведь мы давно были приучены и привыкли верить лозунгам: «Чужой земли не хотим, а своей ни одной пяди не отдадим!». Да, мы верили нашим советским песням. Ведь вчера мы пели: «Мы войны не хотим, но себя защитим…» или вот ещё:

«Любимый город может спать спокойно,
И видеть сны, и зеленеть среди весны».

И главное, мы привыкли верить товарищу Сталину, во всём полагаться на него, верили в его дальновидную политику. А теперь, в эти дни, Сталин, тот, с чьего имени, каждое утро начинались радиопередачи, чьё имя стояло всегда на первой странице любой газеты или журнала, он, наш вождь, наш великий кормчий молчал, а по радио раздражающе гремели самые мажорные марши. Сталин молчал целых 12 дней, до 3-го июля. 3-го июля, наконец, по радио раздался голос Сталина. Какой голос! Какое обращение к народу: «Братья и сёстры… «

Да, это были слова серьёзные, честные, братские. Такие именно слова, каких все ждали. Сталин нашёл в этом своём обращении самый верный тон. Ему поверили. Все поняли, что эта война, так подло, так жестоко, в нарушение всех договоров, навязанная нашей стране фашистами, не «Блицкриг», это кровавая война, война надолго, и всю жизнь теперь надо перестраивать для войны.

Всё-же в начале лета Ленинградцы не подозревали, что немцам удастся приблизиться к городу, да ещё так быстро. «Все считали, что вот-вот произойдёт перемена», — написал в своей книге «Силуэты блокады» бывший тогда главным архитектором города Н.В. Баранов. «Настроение было бодрое». Стало казаться, что главная, реальная опасность Ленинграду будет грозить с севера. Для Ленинграда угроза со стороны финнов была неожиданной, ведь совсем недавно, на обстоятельном докладе председателя Горисполкома т. Попкова во дворце труда, на вопрос о поведении финнов, он ответил: «Пока – спокойно. Ещё вчера Финляндия приняла от нас два эшелона пшеницы, полагающихся им по договору»! Пшеницы! Вывезенной с Ленинградских складов! А через четыре дня после вторжения немцев и Финляндия объявила нам войну.

Военные действия на севере начались 2-го июля. Всё то, что полтора года назад, страшной морозной зимой 39-го — 40-го года было отвоёвано у Финляндии ценой страшных жертв и кровопролития. Когда наша армия впервые познакомилась «на деле» с западной техникой и оснащённой этой техникой «Линией Маннергейма» с дотами и дзотами. Когда мы отобрали у финнов назад г. Выборг и вообще Карельский перешеек, мы вновь теряли эти земли, отступая к прежней с финнами границе. 2-го июля вышел приказ о всеобщей обязательной подготовке населения к противовоздушной обороне, были созданы штабы МПВО, а при каждом жилом доме – бригады МПВО из его жильцов. Я вошла в противохимическую бригаду, что, как оказалось на деле, к счастью, не пригодилось. В подходящих для устройства бомбо- и газоубежищ подвалах зданий, будь то общественные, жилые и даже церкви, под которыми, кстати сказать, были великолепные подвалы, начали оборудовать убежища и санпропускники. А в садах и скверах и на пустырях рыли специальные траншеи и щели для укрытия. Промышленность, научные учреждения перестраивались на удовлетворение военных нужд. Строители занялись устройством бомбоубежищ.

По всей стране снова ввели продовольственные карточки, установили строгие нормы выдачи продуктов. Карточки были: 1-ой категории -для рабочих; 2-ой – для служащих; 3-ей категории для иждивенцев и отдельно — детские карточки. Многие учреждения свёртывались, музеи начали подготовку к укрытию и вывозу вглубь страны ценных экспонатов.

Молодёжь – мужчины и женщины сразу как-то разделились, словно между ними прошла невидимая демаркационная линия. Мужчины, молодые люди устремились в военкоматы, женщины продолжали работать, становились к станкам вместо мужчин. Многие архитектурные учреждения занялись подготовкой к самоликвидации. Главное архитектурное управление (АПУ) перешло на проектирование военных объектов или к проблемам маскировки на случай налётов с воздуха. С 10-ти часов вечера запрещалось пребывание на улицах и движение транспорта. Ко всему этому надо было привыкать, приспосабливаться. А лето тем временем установилось прекрасное, солнечное и, несмотря на войну, многие семьи стали подумывать о дачах или отправке детей в летние лагеря. Никому ведь и в голову не приходило, что нашему прекрасному городу грозит опасность, хотя по сводкам уже знали, что враг занимает Прибалтику и приближается к Пскову. Но привычки мирной жизни ещё довлели в понятиях, в быту. И в нашей семье, например, считали, что пора позаботится о даче для всеобщего любимца, двухлетнего Андрюшеньки, сына моей сестры Ирины. Весной Андрюша сильно болел. В роковой день 22-го июня, мой отец – Уствольский Михаил Михайлович поехал в Териоки (ныне Зеленогорск) снимать дачу. И там, на вокзале, услышал по радио голос Молотова, извещавший о войне. Стало ясно, что Териоки не годятся, слишком далеко от города и слишком близко к Финляндии. Стали искать поближе и, наконец, сняли две комнаты в Детском Селе у одной маминой сослуживицы по школе.

Мои друзья «Фусеки» разделились. Двое наших «альпинистов», два Николая — Фукин и Назарин решили завербоваться в альпинистско-лыжный батальон, который, по их мнению, должен был быть сформирован. Летом прошлого 1940-го года оба Николая, отколовшись от Фусеков, провели свои отпуска в альплагере «Рот Фронт», победили как-то учебную вершину и украсили свою грудь значком «Альпинист СССР», которым страшно гордились. Но попали они в Ленинградское ополчение. Остальные где-то ещё работали. Всем Фусекам стало ясно, что та архитектурно-литературная работа, которой мы так дружно и увлечённо занимались, сама собой отпадала, откладывалась до возвращения к мирному времени. Работа эта называлась: «Архитектурный путеводитель по Центральному Кавказу». Этот путеводитель составлялся по материалам исследований и архитектурных обмеров народного зодчества народов Центрального Кавказа. И для издания его у нас был заключён договор с издательством Академии Архитектуры в Москве. Да, многое стало ненужным, отложенным в долгий ящик. Происходила не только переоценка ценностей, но и понятий. А женщин Ленинграда, в основном женщин, ожидала неожиданная мобилизация – «Окопы».

Глава 3. Окопы

Ленинград стал опоясываться противотанковыми рвами и заграждениями. И целая «лопатная армия» была направлена на подступы к городу с юго-запада.

Наша проектная группа «Техторгснаб» входившая в состав проектного института «Гипроторг», во главе с главным инженером Иваном Матвеевичем Кутузовым первоначально была направлена в район станции «Оредеж» Витебской железной дороги в 130 км. от Ленинграда. Красивейшие места! Попав туда впервые, я пожалела, что во времена наших весёлых походов «семьи Фусек» мы не знали этих мест, хотя как раз бродяжничали по реке Оредеж от Вырицы до Сиверской. Здесь Оредеж, более спокойный и плавный, тек среди привольных, слегка всхолмлённых, обработанных полей. На берегах его стояли добротные и красивые деревни с садами и огородами, притенённые высоченными старыми берёзами. Попадались и дачи. И названия деревень были красивые, какие-то старорусские. Недалеко от нашего участка находилась деревня «Княж-гора», мы покупали там творог и молоко. Июль стоял великолепный, солнечный, погода просто курортная. Вдоль высокого берега реки мы копали глубокий ров. Почва здесь была песчаная. Первоначально нам было трудно из-за солнцепёка, ведь работать приходилось чуть ли не от зари до зари, правда в самое жаркое время мы отдыхали, купались, а также бегали к опушке леса по ягоды, ведь там притаилась в траве крупная спелая земляника. А иногда попадалась и нежная лесная клубничка. Черника же ещё только начинала поспевать. Скоро все мы стали чёрными, как негры, к работе привыкли, копали с песнями, с задором. Иногда, высоко над нами, пролетали самолеты, увы, не наши.

Через какое-то время нас сняли с участка на Оредеже и перевели дальше к западу, к станции Передольская, на берега реки Луги, 147 км. от Ленинграда. И вновь мы нашли приветливые зелёные берега, чудесную спокойную реку, деревни, поля, луга и еще большее количество лесочков и рощ, которые манили обилием ягод. Но хотя погода стояла всё такая же ровная, солнечная, хотя июль продолжал ласково сиять, сам воздух становился всё тревожнее. По дорогам, в направлении севера, к Ленинграду двигались колонны беженцев, крестьян из более южных районов за Лугой, скрипели телеги, гнали скот, мычали коровы. Над дорогами висела знойная пыль. И самолёты пролетали всё чаще, всё ниже. Окопников они пока не трогали, хотя прекрасно всё видели. Листовки же сбрасывали частенько. Был приказ – не читать этих листовок, но непременно подбирать и сдавать политруку. Да никто и не хотел читать этих листовок, противно было к ним прикасаться.

Крестьяне уходили, угоняли скот. Хлеб окопникам почти не доставлялся, захваченное с собой давно было съедено. И мы перешли на подножный корм. Для своей группы я стала активным «снабженцем», так как привыкла проходить большие расстояния, носить тяжести, а чудесные прилужские дали так и манили меня. Я обследовала картофельные угодья, поля с неубранным горохом, где-то нашла целое поле репы. Кроме того, у беженцев, которые гнали скот, я покупала молоко и даже мясо, когда они резали какую-нибудь свою животину.

Тревожный гул всё нарастал. Немцы начали бомбить ближайшие станции. Взрывы и дым доносились к нам с линии Витебской железной дороги. Когда вражеские самолёты проносились над нами на бреющем, нам приказывали разбегаться по кустам. Да, враг приближался. Где-то горело, дымы заволакивали горизонт не только впереди, но и в тылу у нас, ближе к городу и всем становилось страшно за родной Ленинград, за своих. Как-то там? А свои, в Ленинграде, в ещё большей степени тревожились о своих «окопниках–лопатниках». В нашей семье отсутствовали двое, я и Марьяша, которая поехала со своей геологической партией рыть окопы где-то под Новгородом. Они попали в болотистые места, кишевшие комарами. И организованно там было всё настолько бестолково, что вскоре они убедились, что работы они проводили не там, где нужно и не так, как нужно. И что чуть ли не полезнее было бы засыпать всё обратно землёй. Поэтому и настроение было у них подавленное. Полезны ли были наши труды или нет? Но в конце июля или начале августа окопной армии был отдан приказ: «домой!» Причём уходить надо было только ночью, небольшими группами и не приближаться к линии железной дороги. Наконец и наша, порядком потрёпанная, похудевшая «цыганская армия» двинулась со своими лопатами в обратный путь. Летние ночи к тому времени стали уже темнее и длиннее. Всю ночь мы шли без остановок лесом. Выяснилось, что к станции Батецкая уже нельзя подойти, там всё горело. На следующую ночь двинулись дальше. Кое-кто и лопаты побросал, да и к чему они были? Так, некое символическое «оружие». Среди ночи нас всё-таки вывели к какому-то разъезду, где стоял готовый тронуться товарный состав. Набились на платформы, в теплушки. Наконец-то мы ехали. Прощались друг с другом. Никто не знал, что нас ждёт в Ленинграде, где и как придётся работать, ясно было одно – вряд ли архитекторами.

Наш поезд проскочил до Ленинграда благополучно, правда, высадили нас не в городе, а где-то на дальней товарной станции. Усталые и грязные, ранним утром, все побрели по домам. Окопная эпопея закончилась. На следующий день вернулась и Марианна. И всё-же, скажу здесь, что инерция прежней, счастливой мирной жизни была ещё так велика, так крепко во всех нас сидела, что, отдохнув и отмывшись, мы принялись рассказывать об окопных работах, как о каком-то очень интересном и даже весёлом приключении. Так, этот солнечный «окопный» июль и остался в моей памяти. Солнце, работа, река, обилие ягод, некоторое щекочущее чувство опасности и — приключения.

Теперь, по прошествии более чем сорока лет, ознакомившись с материалами о военных операциях на подступах к Ленинграду в 41-ом году, я с удовлетворением отмечаю, что труд нашей июльской «окопной» армии сослужил хорошую службу, город Луга так и не был взят фашистами, с ходу. Лужский оборонительный рубеж задержал вражескую армию на целый месяц и сорвал план Гитлера уже к 20-ым числам июля быть под стенами Ленинграда. Забегая вперёд, скажу здесь, что ещё 21-го августа наши части удерживали противника, но в результате обхода немецкими армиями района Луги и с запада, и с востока, советским войскам в районе Луги грозило полное окружение, и они вынуждены были с тяжёлыми боями отойти на север. Там-то и попал тяжело раненный Коля Сабуров в окружение и очутился в фашистском плену. И вся дальнейшая жизнь нашего друга была исковеркана. Ведь в Сталинское время пленение приравнивалась к предательству.

Но далеко не везде «окопная страда» проходила благополучно. О бедствиях подчинённой ему группы лопатников и о вопиющей неорганизованности этого важного дела рассказал мне в последствии архитектор Мирон Яковлевич Розенфельд. Привожу его рассказ:

«Я работал в Ленинграде в военной организации военным строителем. В конце июня меня вызвали в Райком и дали задание организовать оборонные работы (рытьё окопов и сооружение огневых точек), указав место на карте. Рабочими были мобилизованные трудящиеся, в основном женщины Куйбышевского района. Это были сотрудницы Публичной библиотеки, работники театров, ещё кто-то. Я задал вопрос в Райкоме о том, как они предполагают обеспечить рабочих всем необходимым? Как будет организовано снабжение, будут ли кипятильники? «У вас всё будет! Это не ваша забота, — ответили мне. — Ваше дело инженерное, станция назначения такая-то, отправление тогда-то.»

Действительно, в назначенный день и час уже стоял состав с теплушками. Стали прибывать люди. Были доставлены палатки, лопаты. Отправились. В назначенное место прибыли вечером. Здесь начиналась железнодорожная ветка на Новгород, пустынное и болотистое место. Железнодорожную линию пересекала шоссейная дорога. На месте пересечения домик при шлагбауме. Сам сторож отсутствовал, его заменяла его жена. Прежде всего, надо было ознакомиться на месте с природными условиями. Я и политрук распорядились, чтобы люди здесь же в ближайшем лесочке расположились на ночлег, а сами пошли по дороге на запад, знакомиться с местностью. Гиблые, болотистые места. Ни одного селения. Вода только из болот. На карте, выданной нам, красной чертой была проведена линия для оборонных точек. Мы прошли по дороге километров пять, отмечая колышками, через каждые 400 — 500 метров те места, на которых должны были расположиться рабочие бригады. Утром собрали своих людей, отдали приказ организоваться в бригады по 30 – 40 человек, разобрать лопаты, взять свои вещи и повели свою «армию» по дороге, указывая по колышкам их участки работы. В каждой группе были назначены старосты. Предложили расставить «лагеря». Линия растянулась на эти же пять километров. Подальше от указанной нам линии местность несколько повышалась, и там обнаружили какую-то покинутую деревушку, в которой, к счастью, нашёлся колодец. Указали нашим «окопо-армейцам», что воду надо брать только из этого колодца. Надо сказать, что лето в 41-ом году выдалось на редкость для Ленинградской области знойное. Стояла неописуемая жара. И вопрос о воде был особенно важным. К вечеру же нещадно кусали комары. В этих болотах их были миллиарды. Расставив людей, мы с комиссаром наметили – где готовить огневые точки, где рыть ходы сообщения, где окопы. Старшим бригад выдали схемы, отпечатанные на синьках. Ждали обещанные машины с продовольствием, с бочками и кипятильниками. Но никаких машин не было.

Вскоре среди наших рабочих начались желудочные заболевания. Штаб мы организовали в будке железнодорожного сторожа, расположились с комиссаром прямо на полу в сенцах избушки. Каждый день обходили по шоссе свои бригады. Я проверял правильность работ, комиссар – должен был поддерживать «моральный дух». Но в один из ближайших дней началось что-то невообразимое. На нашей дороге поднялась пыль от тысячи ног. Откуда-то из-под Луги в сторону города устремились совершенно неорганизованные, обтрёпанные, голодные толпы таких же, как и мы, «окопников», удиравших от наступающих на Лугу немцев. У единственного деревенского колодца установилась очередь в тысячу человек. Воду быстро замутили, смешав её с глиной. И ещё эта жара! Среди наших бригад «боевой дух» быстро испарялся. Появились жалобы на дизентерию. Последнее, что я помню – это, что я сам лежу в жару и брежу на полу сторожки. Утром хозяйка запрягает телегу, сваливает меня в неё на солому и куда-то везёт. Когда я очнулся, оказалось, что я лежу на какой-то сырой поляне и что на это же поляне валяются и другие больные люди, все страдают дизентерией. И я среди них. И – жара. И – комары. И вода – только из заболоченных канав. Но нас не бросили. Откуда-то появился грузовик и всех нас, как дрова, свалили в кузов и повезли в город. Я очнулся уже в госпитале, в Ленинграде. Там я провалялся недели три. Что стало с моими брошенными «окопниками»? Вероятно, и они бежали, подобно тем толпам из-под Луги, стихийно, побросав всё. И каким-то образом попытались добраться до города. Вероятно…».

Пока половина женского населения нашего города рыла под Ленинградом противотанковые рвы и окопы и была совершенно оторвана от газет и от радио (ведь газеты попадали к нам только случайно), город уже жил военной жизнью.

Глава 4. Дети уезжают

Между тем, среди прочих неотложных задач военного времени ещё в начале лета в Ленинграде началась «компания» по эвакуации детей. Ленинградское начальство, вероятно, действовало согласно каким-то, заранее намеченным на случай войны, планам. Но действия эти при создавшейся обстановке были, мало сказать, неразумными, а прямо преступными. Многие родители, давно привыкшие отправлять детей в летние лагеря, согласились на эту эвакуацию. Но многих из ребятишек стали отправлять совсем не в сторону подальше от войны, а просто в привычные места летних лагерей: на Сиверскую, в Лугу, за Лугу и даже в Старую Руссу. А ведь уже в июле стало ясно, что фашистские войска, двигаясь к Ленинграду, неизбежно приблизятся к тем местам, куда увезли детей.

Там, в этих местах, по мере приближения противника, началась неразбериха, ведь детей опять срочно надо было куда-то эвакуировать. Среди Ленинградских матерей началась паника по поводу судьбы этих эвакуированных лагерей и детских садов, отправленных прямо навстречу наступающему врагу. Матери бросали работу и устремлялись на поиски их, за своими ребятишками. Тут надо уточнить: так было с 1-ой волной по отправке детей. Моя сестра Ира, муж которой работал на заводе № 618, где также началась эта компания детской эвакуации, рассказывала: Андрею Ивановичу и ей тоже предложили отправить их маленького Андрюшу с партией детишек завода, но они от этого отказались, а многие работницы отправили. И вот паника. Где дети? Что с ними будет. Матери рвались туда, за детьми. И, несмотря на жёсткие законы военного времени, начальство заводов вынужденно было их отпускать. Обезумевшие матери всякими путями пробирались на юг и юго — запад, в районы, куда по первоначальному плану были отправлены дети, и искали, искали следы, куда их эвакуировали дальше? В создавшейся страшной обстановке, когда враг двигался к своей цели, к Ленинграду, семимильными шагами, со средней скоростью 25 километров в сутки, когда толпы беженцев беспорядочно заполнили все дороги, разобраться «где и куда» было очень трудно, почти невозможно. Никто ничего толком не знал. Ходили страшные слухи о том, что машины и поезда, на которых в панике и неразберихе куда-то ещё развозили детей, немцы бомбили, что много детей погибло на дорогах, многие разбежались, потерялись. Увы, это были не просто слухи, это была жуткая реальность. Матери возвращались в Ленинград, кто с найденными ребятишками, а кто и нет, в полном отчаяньи, без них.

Наше Ленинградское отделение Союза Архитекторов также занялось эвакуацией детей в глубокий тыл, к счастью не на запад, а на восток. Вместе с детьми отправлялись и некоторые жёны архитекторов или их близкие, или няни. Так отправила своих мальчиков Алёшу и Андрюшу вместе с их вечной «нянечкой» и моя подруга по институту – Галина Андреевна Оль; с няней Натальей Петровной поехали Дима и Саша Сабуровы; Таня Рощина отослала свою Нону, дочку Игоря Георгиевича Явейна; жена архитектора Ф.Ф. Олейника – Тоня, уезжала вместе с сыном. Дети архитекторов уезжали 5-го июля, ещё с Московского вокзала. Первоначально их эвакуировали в Ярославскую область, но потом далее на восток, в Сибирь, в посёлок Емуртла Курганской области. Слава Богу! Хоть эти дети благополучно уехали и уцелели. Страшные испытания, потеря близких, голод и смерть ожидали многих из ребятишек, оставленных их родителями в городе. Так погибли двое из трёх сыновей Серёжи Катонина. Осталось в городе и некоторое количество детских садиков. Многие воспитательницы и служащие жили в этих садиках вместе с детьми на «казарменном положении». Этих ребятишек берегли, заботились о них, как могли. И многие уцелели.

Материал передан для публикации Вадимом Огарковым

Полный текст воспоминаний опубликован на сайте: www.iremember

www.world-war.ru