Попасть в переделку — дело неприятное

Перебазировавшись в Красилов, наш полк оказался ближе к целям бомбар­дировок — городам восточной Германии, столицам германских сателлитов, их крупным железнодорожным узлам. Некоторые цели защищались менее плот­ным зенитным огнем и меньшим числом ночных истребителей, чем основное тело Третьего рейха. Молодые экипажи теперь стали чаще назначаться на бое­вые вылеты. Мы летали на объекты в Чехии и в Словакии, где началось сло­вацкое восстание против немцев, в восточную Силезию, в Венгрию (запомнился город с причудливым названием Секешфехервар).

Иногда выезд на аэродром кончался все же тем, что наш экипаж не попадал в число удачливых, а оставался дежурить на поле в помощь руководителю полетов майору Петушкову. Иногда и сам вылет у нас бывал не очень удачным. Помню, вылетели мы на Будапешт. Горды доверием. Прошли почти всю дорогу до линии фронта. Вдруг Миша, пилот, говорит: «Что-то упало давление масла на правом мо­торе! Штурман, как думаешь, продолжать полет?» Я в ответ: «Миша, мне трудно советовать. Ты-то сам как думаешь, если нет подачи масла и мотор заглохнет из-за перегрева, то на одном моторе до цели дойдем и обратно вер­немся?» Тот говорит: «Не уверен». Я ему советую: «А прибавь мотору оборо­ты, может, прочихается?» А Миша: «Да пробовал уже! Не помогает». Вот такой разговор на подходах к линии фронта. А если за линией фронта что слу­чится, так ведь на вынужденную посадку идти или с парашютом выбрасываться, да еще в плен попадешь. Мы знаем, что это такое, рассказов наслушались, как туда в плен попадали и как оттуда возвращались, лучше не надо! «Миша, — говорю, — давай лучше возвращаться, все же береженого-то Бог бережет!» Тяжело Миша вздыхает, слышу это в переговорном устройстве. Все же реша­ет: «Давай обратный курс! Возвращаемся!» Вернулись на одном моторе. Дру­гой, на котором давление масла упало, Миша выключил. Пришли домой, зару­лили на стоянку. Двигатели остывают, технари их осматривают, мы бредем на пункт руководства полетами, докладываем. Велено разобраться, что случилось с мотором. Выяснили — оказалось, сдох манометр давления масла. Стыдно нам и обидно. Могли, значит, слетать и отбомбиться по цели. Эх, будь она не­ладна! Но к нам претензий нет — начальство говорит: «Правильно решили!»

Вспоминается случай с другим экипажем. Ходил на Будапешт экипаж ка­питана Долгаленко, кажется. Над целью им мотор зажгли зенитка или истре­битель. Пожар пилот потушил, но мотор все же заглох. Стали терять высоту, на вынужденную сесть было негде, стали покидать самолет с парашютами. Пилот попал в плен. Остальные члены экипажа, видимо, были убиты или по­гибли при приземлении. Взявшие пилота в плен венгры нещадно били его, изуродовали, но охраняли плохо, не думали, что он убежать решится. А он от них убежал и ночами по лесам, по горам добрался до линии фронта, перешел ее и был взят на проверку в СМЕРШ. Вопросы — как в песенке у танкистов:

Привели меня горелого
В наш смершевый отдел,
Спрашивают: «А почему же ты, зараза,
Вместе с танком не сгорел?»

Так и к пилоту вопрос: «Вот остальные-то члены экипажа не вернулись, а почему ты вернулся?» А пилот сдернул гимнастерку с плеч и кричит от обиды: «Вот мое объяснение, записывайте!» Те поглядели на его спину, где сплошное изрубленное мясо, живого места нет, говорят: «Ну ладно, одевайся, иди в сан­часть, у нас к тебе больше вопросов нету».

Да, попасть в переделку, если собьют над вражеской территорией, дело не­приятное. На всю жизнь запомнился мне рассказ о возвращении пилота сбито­го самолета Юры Комарицкого, самолет которого не вернулся с боевого выле­та на Бреслау. О судьбе экипажа ничего не было известно. Связь с ними прервалась после того, как радист доложил, что задание выполнено и экипаж уходит от цели, направляясь «домой». Никто из других экипажей не видел, что произошло с пропавшим самолетом. Он уже вышел из зоны освещения про­жекторами и зенитного огня.

Стояли теплые солнечные дни сентября 1944 г. Наш полк уже третью неде­лю базировался на аэродроме близ большого села Красилова. Хаты Красилова, окруженные фруктовыми садами, были разбросаны по холмистым склонам Карпатских предгорий. Буковые и каштановые леса окружали село, а в широ­кой речной пойме к северу от него лежало наше летное поле. Погода все сен­тябрьские дни держалась летная, и почти каждый вечер самолеты уходили на бомбардировки. Обычный распорядок дня: с утра до обеда отсыпались после ночных полетов, после обеда шла оперативная подготовка к очередному выле­ту, а где-то в 16-17 ч собирались на площадке у штаба полка для выезда на аэродром. Туда выезжал практически весь летный состав полка, даже если на боевые вылеты уходили не все экипажи. Часть молодежи направлялась тогда на тренировочные полеты. В те минуты, когда у штаба мы ждали грузовик, отвозивший нас на аэродром, шли разговоры о предстоящем вылете, о том, кому лететь «на войну», а кому снова утюжить небо в районе аэродрома, гото­вясь к боевой работе.

В тот день грузовик что-то задерживался и все радовались спокойным ми­нутам и возможности поболтать друг с другом — экипажи были размещены на постой по хатам, а тут встречались все вместе и еще не были заняты той сует­ливой подготовкой к вылету, которая начинается на аэродроме, когда экипажи разойдутся по стоянкам самолетов. В это время на улице, ведущей к штабу, появилась странная для этого погожего солнечного дня фигура. К нам при­ближался усталой походкой какой-то заросший щетиной оборванец — не то нищий, не то загулявший деревенский забулдыга. Словно какое-то серое пятно на ярком фоне расцвеченной предосенними золотисто-багряными красками листвы каштанов и чистого синего неба. Все обернулись к этой фигуре, кото­рая медленно и как-то не совсем уверенно направлялась к нашей толпе. И вдруг кто-то радостно-изумленно заорал: «Ребята, да это же Юрка Комариц­кий!» Да, тут уже все сообразили, что это был не кто иной, как наш летчик, командир экипажа лейтенант Юра Комарицкий, самолет которого не вернулся дней пятнадцать тому назад с боевого вылета на Бреслау. И вот теперь перед нами стоял усталый и как-то сникший командир экипажа.

Посыпались вопросы: «Юрка, что с вами случилось? Где остальные? Отку­да ты добрался?» Юрка устало отговаривался: «Над Бреслау нас сбили. Где остальные — не знаю. Шел пешком ночами. Дайте закурить, да я пойду к на­чальству доложусь». Тут на шум уже вышел командир полка полковник Глаз­ков и увел его в штаб. А к нам подошел грузовик, и мы поехали на аэродром. По дороге разговоров только и было, что о Юркином возвращении. Его же считали уже пропавшим без вести. Само его возвращение в Красилов из рай­она далекого Бреслау живым казалось каким-то чудом. Шутка ли, отмахать за две недели пехом почти 800 км по вражеской территории. В самом деле, это было для нас очевидным геройским подвигом. Все мы восхищались описан­ными в газетах и показанными в кино подвигами разведчиков. Но ведь они-то и форму немецкую носили, и документы немецкие имели, и языком владели, а тут — свалившийся с неба бедолага без знания немецкого языка, в тяжелом летном снаряжении, притом еще босой — унты с ног слетели при выброске с парашютом, без куска хлеба и возможности найти пищу в чужой стороне, где каждый тебе враг, от которого не жди пощады. Да как же он все это преодо­лел? Но ответа на все эти вопросы пришлось нам ждать до следующего дня.

Как рассказал Юра Комарицкий, беда случилась, когда уже вышли из лу­чей прожекторов и огня зениток, легли на обратный курс к дому. Вдруг между колен Юриных ног, расставленных на педалях руля поворотов, и прямо у него перед лицом сверкнула трасса, прошедшая снизу и вдоль по всему фюзеляжу от хвоста до носа. Снизу подкрался ночной истребитель Ме-110 с радарным прицелом — новинка немецкая. Колонка штурвала была перебита, и управле­ние рулем высоты и элеронами потеряно. Еще мгновение, и неуправляемый самолет войдет в штопор или в пикирование. Пилот закричал экипажу: «Всем покинуть самолет!», подождал немного ответа, но его не было. Медлить было нельзя. Откинул колпак и выбросился из кабины на крыло, а с него вниз, ста­раясь уйти от удара хвостовым оперением. Задержал открытие парашюта, что­бы не попасть под уходящую в падении машину. Раскрыл парашют, рвануло на стропах, и с ног слетели меховые унты — остался босым. Хорошо, не ото­рвался с пояса пистолет. В полной темноте приближался к земле. Видел, как вспыхнул взорвавшийся при ударе о землю самолет. Приземлился. Первая мысль: где остальные члены экипажа? Попробовал кричать — нет ответа. Дал один выстрел из пистолета — нет ответа. Собрал в комок парашют, закопал его и решил не теряя времени, пока не рассвело, отойти от места падения самоле­та — если немцы засекли гибель самолета и кинутся искать спасшихся на пара­шютах летчиков, то лучше скрыться от преследования в стороне. Подождать где-нибудь в укромном месте рассвета, оглядеться, переждать день, может, объ­явятся остальные члены экипажа, а на следующую ночь двинуться на восток. Думал, конечно, о судьбе своих товарищей, и давила сознание тревожная мысль — ведь трасса пулеметно-пушечной очереди, пущенной снизу кинжаль­ным ударом ночного истребителя, прошлась вдоль всего фюзеляжа. У стрелка-радиста, да и у штурмана брони никакой нет, она в Ил-4 есть только в виде сиденья с бронеспинкой у пилота. Почти наверняка могло ребят зацепить, если не насмерть, то ранить. А раненому из сваливающегося в пике самолета непро­сто выброситься. Но идти на восток все равно надо, чем скорее уйти из Герма­нии — тем лучше, здесь оставаться слишком опасно. Надо скорее добраться хо­тя бы до Польши, там все же можно надеяться на сочувственное отношение местного населения. Если не помогут, так хоть немцам не выдадут, если заметят.

Светлое время дня ждал товарищей, не дождался, не увидал и не услыхал никого. С наступлением темноты двинулся на восток. Шел, ориентируясь по звездам, приглядываясь, чтобы не наткнуться на жилье или не выскочить вне­запно на шоссейную либо железную дорогу, не нарваться на патрулей или ча­совых. Шел быстро, почти бегом, лишь временами останавливаясь — отды­шаться. Бережно отщипывал от не съеденной в полете пайки хлеба и комочка тушенки. Порой лес кончался, и идти приходилось полем. Если не удавалось укрыться на ночлег в лесу, то в поле спасали стога сена и скирды хлеба. Зары­вался в них и дремал. Так дошел до Польши. Тут уже не так тревожно было. Повстречал раз-другой местных крестьян. Не выдали и даже хлебом помогли, и молоком напоили. Но в хатах не рисковал останавливаться. И все продолжал свой путь почти бегом. Слава Богу, стояла теплая сухая погода бабьего лета. Кое-где поляки на телеге подвозили. Про партизан в этих краях не было слышно, так что на их помощь не пришлось рассчитывать. Сориентировался, наметил дорогу на Красилов, на родной полк. Дошел! Здесь дали отдохнуть три-четыре дня. Подкормился, отоспался. К полковому СМЕРШу вызвали. Давал объяснения, почему жив остался, да почему только один домой пришел. Так положено им было допытываться — не завербован ли немцами, не с их ли заданием к нам заброшен. Слава Богу, поверили, что не предатель. И снова ле­тать доверили. Экипаж придали другой, самолет дали новый. Снова жизнь по­шла нормальная: взлет — полет — удар по цели — полет — посадка. Боевое донесение. Жаль ребят своего экипажа — либо погибли они вместе с самолетом, либо в лапы немцам попали. На душе было неспокойно. Сам-то жив, а как они?

Пилот гвардии лейтенант Ю. Комарицкий, 1945 г.

В ту осень закончилась моя переписка с Ниной Константиновой. Она напи­сала мне, что встретила человека, заставившего ее забыть все, что было преж­де, и она собирается выйти за него замуж. Было больно, но по сравнению с тем, что окружало меня в боевой жизни полка, эту потерю посчитал я ничтожной.

Когда товарищи не возвращаются с боевого вылета — это каждый раз тра­гично. А иной раз трагедия сочетается с глупостью реальной жизни. Произошел у меня один дурацкий случай. Были мы с экипажем на аэродроме. Ждали назна­чения на вылет. Нам вылета не дали. А один из штурманов приехал на аэродром впопыхах, не обув теплые унты, — поднимали-то нас всех по тревоге. Он и го­ворит мне: «Глеб, ты на вылет нынче не идешь, дай мне свои унты слетать, в кирзачах на высоте холодно». Я дал, конечно, какой вопрос. Ушел друг на вылет.

Мы остались на поле, других провожаем. Грустное это дело других прово­жать. Выруливают машины по одиночке с интервалами в 5-7 мин. Прогрели моторы перед взлетом, прожгли свечи на больших оборотах. Дали им отмашку на взлет, включили на несколько мгновений разноцветные огни вдоль взлет­ной полосы, пилот — по газам, и пошла машина с тяжелым ревом на взлет. Взмыла над полем, мигнула на прощанье навигационными огнями и пошла, и пошла, и уже нет ее. Сомкнулась за ней ночная тьма, и, — прощай, земля! — они уже не твои, они в царстве ночи, они там в одиночестве, в межзвездном пространстве, сами себе защита и оборона, все в их руках, только нет им под­моги ниоткуда. А мы на земле провожаем их одного за другим и остаемся ждать до утра — вернутся ли, желаем им удачи, вернулись бы на рассвете.

Стали возвращаться. Кто как мог. Один — чисто-аккуратно, другой — с дымящим мотором, третий — с пробитым осколком баллоном у одной ноги шасси, ковыляет по посадочной полосе, а у того все в ажуре, да бомболюки штурман не закрыл, растяпа. А того, другого, вовсе не видать. Нет как нет. И радисты от него никаких вестей не имеют. Словом, все утро выясняется, что моего друга с моими унтами нет и не будет.

На другой день поплелся я к интендантам — так и так, погиб, видно, мой друг, не вернулся с боевого вылета. Друга жаль, боевой товарищ! А как бы мне теперь от вас унты получить? А те с издевкой: «А ты у товарища расписку взял? Не взял, а откуда мы знаем, что ты свои унты у местных жителей на самогон не сменял? Нет, брат, погуляй без унтов». А я: «Погулять-то я погу­ляю, а летать-то мне как?» — «А вот так и полетаешь. По две портянки намо­таешь — не замерзнешь. На вас на всех унтов не напасешься». И надо же так случиться — через день наш экипаж на вылет посылают. Взлетели, все чин по чину. Веду прокладку, определяю снос и скорость ветра, поправку курса. На­страиваюсь на радиомаяк «Лида», приглядываюсь к наземным ориентирам — ночью реки, железные дороги и шоссейки, если приглядеться, неплохо видны. Миша высоту набирает — скоро линия фронта, зенитки скорострелы-эрликоны немецкие начнут обстрел, надо скорее высоту набирать, они выше 3-4 тыс. м нас не достают. Набрали высоту 5 тыс. м, мы уже все в кислород­ных масках сидим. Я своим штурманским делом занят. С инструментами и с картой работаю без перчаток, так удобнее. Замерзнут руки, так я комбинезон расстегну и руки на теплое брюхо — там быстро отогреваются. Но вот другая забота — на ногах под портянкой в кирзачах пальцы мерзнут отчаянно. Я но­гами по полу кабины топать начал. А Миша кричит: «Штурман, ты чего там топочешь? Ты же пугаешь меня, стук такой, будто по нас зенитки палят и по фюзеляжу осколки стучат. Ты давай потише!» .

Уже позже, еще в Красилове, случилось со мной и вовсе плохое происше­ствие. Погода была нелетная, начальство нас никуда не вызывало. Сидели по хатам. Пошли мы с Мишей к соседям — экипажу нашего же звена, к пилоту Думанскому и штурману Попову. Сидят они у стола под окном. Василий Думанский на стол согнутой в локте рукой оперся. А на столе перед ним наган лежит, видать, чистил его. А я нагана раньше в глаза не видал, в училище мы пистолет ТТ изучали, и в полку мне также ТТ выдали. Взял я этот наган, лю­бопытствую. Нацелился вроде бы в окно, на спусковой крючок нажимаю — курок-ударник-то не взведен, не опасно. А этот наган со самовзводом оказал­ся. Дернулся в руке и выстрелил. У Василия рука прострелена, и кровь из нее хлещет. Я схватил свой ремень с гимнастерки, перетягиваю ему руку, чтобы кровь остановить. Прошу Ивана и Мишу: «Помогите Ваське, а я за врачом бе­гу! Я мигом!» Прибежал к врачу, позвал его на помощь, а сам бегу дальше — Глазкову докладывать о содеянном. Тот аж затрясся от услышанного: «Что ж ты наделал? Боевого летчика из строя вывел! Под суд трибунала пойдешь!» А я что могу сказать в свое оправдание? «Виноват, товарищ полковник, моя вина!» И пошло-поехало. Даю показания в СМЕРШе: командиру эскадрильи и звена. Каюсь: «Моя вина. Готов искупить вину в штрафбате». Так в этой тяго­мотине дня три прошло. Василию Думанскому перевязки делают. Слава Богу, сквозная рана чистая, скоро заживет, говорит врач. Вызывает меня Глазков: «Решил было я тебя, негодяя, под трибунал отдать, да офицеры полка все за тебя просят — пожалейте пацана за глупую игру с незнакомым оружием. От­дайте его нам на офицерский суд чести». Тем судом чести это дело и кончи­лось. А я прошу Глазкова: «Вы меня чаще на боевой вылет посылайте, я по­стараюсь этим вину свою искупить». А тут комсорг полка предлагает: «Ты вот не комсомолец до сих пор. Вступай в комсомол, и мы тебя на все вылеты под­ряд в первую очередь посылать будем, с любым пилотом, у кого штурман бо­лен или нет его в экипаже. Искупай вину!» Я и рад. Раньше-то я не вступал — отец у меня репрессированный, ни к чему я там. Но раз так дело поворачивает­ся — вступил. А рана у Думанского, слава Богу, скоро затянулась, снова пошел на вылеты.

Продолжение следует.

Источник: Удинцев Г.Б. Записки по гидрографии. Магеллановы Облака (Очерки исследования дна океанов. Тираж 400 экз.). — СПб. 2009. с. 115-119.