Письма М.Нестерова к С.Дурылину

Философ, богослов, искусствовед Сергей Николаевич Дурылин (1877–1954 гг.)

[Москва]. 19 ноября 1941 г.

Дорогой Сергей Николаевич! [1]

Спасибо Вам за хорошее письмо Ваше. Давно хочу ответить Вам, но на душе такая «кутерьма», что лучше, думаю, помолчу.

Мы здесь живем последние дни особо напряженной жизнью: враг участил свое внимание к нам, стало тревожно, так как налёты чуть не круглые сутки, и все неожиданные, такие жестокие. И все же я (да и мои тоже) рад, что остался здесь, а не ринулся в «дальнее плавание». Там, слышно, еще хуже, чем у нас, особенно плохо без денег, а у нас как раз их и нехватка, несмотря…

Получил письмо от Евдокии Дмитриевны, телеграммы от Ксении Г[еоргиев]ны [2] — малоутешительные. Всякий лишний день, прожитый благополучно, считаем за милость к нам небес, а сколь долго она продлится — не ведаем.

Из нашей «братии» более заметных осталось мало: сидят здесь Алексей Викт[орович], Петр Петрович с братом доктором [3]. Сидят братья Корины. Остальные все уехали.

Я много читаю, прочел в новом издании Вольтера («Кандид» и др.). Читаю давно позабытый «Холодный дом». Какое английское, размеренное остроумие! А все же очень хорошо, когда привыкаешь к автору, к его национальной манере писать.

По «специальности» ровно ничего не делаю. В старую голову ничего не лезет и из нее не вылезает. Что поделаешь! Мысленно часто бываю в Болшеве [4], думаю о Вас обоих. […]

[Москва]. 9 декабря 1941 г.

Дорогой Сергей Николаевич!

Ваши оба письма получил, получила и Екатерина Петровна. День 7 декабря [5] прошел почти как всегда, был народ, были цветы и проч. Екатерина Петровна будет Вам отвечать сама, я же при оказии пришлю Вам не открытку (они скорее доходят), а «большущее» письмо.

Живу я по-старому, надеждой, что мы скоро прогоним врага и супостата в его Vaterland. Довольно он у нас набедокурил, пора и честь знать. Здоровье мое то так, то эдак. В бомбоубежище не ходим, мне носить туда свои восемьдесят лет трудно. Много читаю, сейчас занят чтением некоего Исаака Масса, голландца, описывающего XVI век до конца царствования Грозного, Федора Иоанновича, Бориса и Самозванца. Во веки веков мы были те же, что сейчас. Прелюбопытный народ…

Художник-живописец Михаил Васильевич Нестеров (1862-1942 гг.)

[Москва]. Декабрь 1941 г.

Дорогой Сергей Николаевич!

Давно получил я Ваши письма, и особо хорошо было последнее. Я люблю получать такие письма, в них лучшие стороны души человеческой светятся. Ваше последнее было именно таким. В нем я увидел прежнего моего Сергея Николаевича, Сергея Николаевича былых дней, лет. Спасибо Вам за это письмо.

Жаль, что Вы с Ириной оба прихварываете, но и времечко же выпало на нашу долю, а тут еще эти япошки с их крохотными островами и с огромными аппетитами на мировое владычество. Когда-то давно им посчастливилось сделать нам большую неприятность, посмотрим, что сейчас удастся им сделать своим бывшим учителям и их друзьям, обладателям мировых капиталов, посмотрим… Но торговали эти годы банкиры чудесно, так ли они теперь повоюют, как торговали. Время покажет не нам с Вами (наш век короткий), а кому-то, стоит ли человек сам по себе, с его устарелой «душой» что-нибудь или он только придаток (меньший, чем винтик в часовом механизме) к чему-то огромному, к какому-то чудовищному, фантастическому изобретению, над которым «дядя Сам» ломал голову, ради злата и комфорта продал свою душу, честную, неподкупную, чистую, как кристалл, черту. Что сейчас делается в мире — непостижимо, со дня творения вселенной не было такого чудовищного и бесчеловечного кавардака. «Люди гибнут за металл»! как когда-то пел наш гениальный певец… Шаляпин пел оперного черта, пел дивно хорошо. Одни наши «Иваны» (и наши ли только?) спокон веков отдавали свою душу, свою жизнь.

И сейчас читаю, быть может, Вам известного голландца Исаака Масса, жившего при Грозном царе до самозванцев.

Я гляжу сейчас, доживая свой долгий век, особым старческим оком. Нам, старикам, под конец, «под занавес» дается увидеть то, что никогда не снилось «нашим мудрецам». Думается мне, что конца наших дней я не дождусь, да и не дай бог. Но чувствую я всей полнотой своего сознания, что «немца» мы прогоним, когда — все равно, но он у нас не заживется и надолго будет помнить нас — «Иванов».

Мы ведь за редчайшим случаем все «Иваны», но ведь один загадочный Иван когда-нибудь возьмет да и опишет, «не мудрствуя лукаво», всю Иванову жизнь, его душу, его ум и глупость и итог подведет.

Пока что мы живем «задним умом», простодушно умных считаем дураками и наоборот, но это когда-нибудь минует и мы однажды проснемся зрячими. Дал бы бог поскорей.

Что меня огорчило и возмутило — это то, что сделали немцы с могилой Пушкина. Ведь Пушкин-то, после святых угодников, идет в первой очереди. Такого непостижимого варварства, ничем не оправданного, не знаешь, чем объяснить. Неужели после всех Гете, всех их мудрецов, людей с великой душой, остались только одни невежды и мракобесы. Не хочется верить!

Вот я и устал, вот я и не гожусь никуда, и чувствую я с горечью, что ушли мой годы, куда девались «благие намерения»? Мне под восемьдесят… пора и отдохнуть.

Последний месяц я состарился так, как не состарился за десять лет предыдущих. Нехорошо и Алеше… Ну да как-нибудь скоротаем остаток долгих лет у себя в Москве, где я жил, учился уму-разуму, где встречал много хороших людей, видел мировые события, там и смерть приму. Жаль, что прожил больше, чем надо, и не кончил жизнь, как мечтал, и эти грехи тяготят меня давным-давно… Да что поделаешь! […]

[Москва]. 3 мая 1942 г.

Дорогой Сергей Николаевич!

Пишу Вам с Сивцева Вражка, куда перебрался из клиники 28 апреля. Чувствую себя сносно.

Но дело не во мне и не в моем «драгоценном», а вот в чем. На днях я получил письмо из Ленинграда от Серафимы Васильевны Павловой, супруги Ивана Петровича Павлова. Серафима Васильевна просит меня разузнать, не найдется ли в Москве желающих издать ее «Записки» — воспоминания, охватывающие более пятидесяти лет с того времени, когда она была на Бестужевских курсах, а Иван Петрович — студентом Медико-хирургической академии, затем их жениховство и долгую, интерес­ную последующую жизнь их вместе.

Воспоминания мне частично известны, они написаны живым, образным языком, читаются легко…

Быть может, Вы, при Вашем обширном знакомстве, сможете что-либо устроить тут. Было бы очень хорошо.

Я в клинике написал очерк о Н. А. Ярошенко. Что вышло — не знаю [6].

[Москва]. 7 октября 1942 г.

Дорогой Сергей Николаевич!

Послезавтра Сергиев день. «Ваш день», и я поздравляю Вас «по старинке», желаю много, много хорошего и всяческого благополучия вообще. За книжку [7], что передала мне Ирина, благодарю, благодарю «на добром слове», быть может, я их не заслужил, но что с Вами поделаешь. Знаю, что у Вас лично идет все из лучших, искренних побуждений, кои встречаешь все реже и реже…

Многие из писавших в разное время (и Вы также) поэтически описываете пейзаж на «Пустыннике», с особым чувством говорите о прелестях весенней природы, ну, а куда тогда деть снег, а зрелые, красные ягоды на ветке рябины? Это ли «поэзия весны»?

Есть и еще одно место, Вами, видимо, позабытое из того слишком многого, что я в разное время передавал Вам. Вот сие: «Куда мне! — говаривал не раз Н[естеро]в — Я ведь не Портрет Портретыч, я этого не умею».

Когда-то Серов, смотря на неудавшийся портрет своей работы или другого мастера с сумрачным презрением обзывал такой портрет: «Портрет Портретыч — и только»… А Вы слова «Портрет Портретыч» приписываете мне.

Конечно, это мелочь, но Вам я не желаю извинить и этой мелочи. Вы у меня давно «на особом положении», Вы слишком много и давно знаетесь с нами — художниками,— и никакая отсебятина от меня, по крайней мере, не скроется.

В общем, написан очерк прекрасно, с большим мастерством, и думается мне, что в живом Вашем слове он еще ярче. Так ли все, как Вы говорите о моем художестве, — покажет время. Оно строже и справедливее самого А. Н. Бенуа, все в свое время разберет и поставит на свое место, а пока надо готовиться к операции, назначенной вчера на 14—15 октября в Боткинской больнице у проф. Фрумкина.

Да! Вчера на консилиуме Юдин сообщил, что книжка Ваша «Н[естеро]в» идет бойко, у него одного имеется четыре экземпляра, два сам купил, и два ему подарили.

Пишу это письмо не уверенный, что если будет в четверг плохая погода, то кто-нибудь попадет к Вам с Сивцева Вражка.

Второе издание «Давних дней» решено. Научите, что следует назначить издательству минимум с листа. Я в этом ничего не понимаю и не хотел бы «заломить». Лишь бы было сносно, с меня этого совершенно достаточно. Хочется написать в новое издание еще один очерк: «Рим», как я его помню лет пятьдесят тому назад, как я понял его, кого нашел тогда в нем своих русских приятелей, их жизнь там.

Написал уже восьмидесятилетним пейзаж на тему: «Уж небо осенью дышало, короче становился день»… Видевшим стариковская стряпня нравится [8]. […]

[1] Сергей Николаевич Дурылин — русский педагог, богослов, литературовед и поэт, священник.

[2] К. Г. Держинская.

[3] П. П. и М. П. Кончаловские.

[4] Микрорайон Болшево в черте города Королёв. Здесь находится дом С.Н.Дурылина, ныне «Музей-квартира Сергея Николаевича Дурылина»

[5] 7 декабря – день именин Екатерины Петровны Нестеровой.

[6] Очерк «Н. А. Ярошенко» был напечатан в журнале «Октябрь» (1942, № 5 – 6) и во втором издании книги «Давние дни».

[7] Книжка – очерк С. Н. Дурылина «М. В. Нестеров» (М., 1942).

[8] Пейзаж «Осень в деревне» (1942) принадлежит Государственной Третьяковской галерее.

Источник: М.В. Нестеров Письма. Издательство «Искусство». Ленинград, 1988. С. 438-449.