Первые бомбы упали на Ленинград

Эти записки написаны мною значительно позже описываемых в них событий. Я не делала никаких заметок в первые дни войны и, тем более, в голодном Ленинграде, когда мозг мой был безволен, а способность логически мыслить утрачена. Тогда я была не в силах заниматься чем-либо разумным, требующим напряжения духовных сил. Потребность фиксировать события не возникала… В последующие годы я заставляла себя не думать о пережитом. Но…иногда по сложной ассоциации чувств, воспоминания, которых я сознательно избегала, с неодолимой силой врывались в настоящее, оттесняли его и увлекали меня за собою в страшное прошлое. Однажды я попробовала записать то, что ожило в моей памяти, и в дальнейшем, каждый раз, когда состояние «погружения в прошлое» приходило ко мне, продолжала записывать отдельные эпизоды.

***

Кольцо немцев сжимается вокруг города. Наши неудачи на фронтах, которые вначале все принимали как временные, становятся уже трагическими. Ползут слухи об изменах, о том, что нет снарядов. Многие наши сотрудники открыто говорят о том, что нужно уезжать. В «Спецгидропроекте» начали запись на баржи, курсирующие по Ладожскому озеру. Сухопутного пути для эвакуации уже нет.

***

Няня не хочет эвакуироваться. На все мои доводы ответ один: «Никуды не поеду. Ничего мне старухе не сделают, а квартиру и вещи для тебя сохраню. Ты поезжай одна». Какое упрямство и наивность до глупости. Думать теперь о вещах и квартире! Ведь положение, в самом деле, становится серьёзным. Как мне убедить её, как сдвинуть с места?

Сама я уже не думаю о том, что оставлять родной город – это малодушие. Я хочу, я стремлюсь уехать. Я только не знаю, как это сделать. От многих я слышала, что на товарной пристани, где-то за Бадаевскими складами, за Володарским мостом, почти уже за городом, можно получить билеты на товарно-пассажирские баржи, которые, кажется, ходят ещё по Ладоге. Будто бы кто-то таким образом уехал. Буду пытаться и я…

***

На товарной пристани ни одного буксира, ни одной баржи… Касса заколочена, а вокруг… беспорядочное скопище людей. Это не очередь, нет – это какой-то бивуак переселенцев, огромный табор. Здесь собрались женщины и пожилые мужчины, старики и дети – гонимые отчаянием и страхом евреи. Расположившись на земле с тюками, чемоданами, узлами, они дежурят, видно, сутками, боясь отойти от кассы, хотя никто из них не знает, откроют ли её когда-нибудь, будут ли продавать билеты… Но что это?..

Огромная баржа причаливает к пристани, и я вижу, как окровавленные, измученные люди, опираясь на костыли, или поддерживая друг друга, медленно, горестной цепочкой начинают выходить на берег. Лица их бледны, искажены болью, одежда изодрана и покрыта грязью. Некоторые еле держатся на ногах. Боже мой, да ведь это раненые, наши… Они «оттуда»…

Молодых, ещё недавно здоровых людей изуродовала, искромсала война. Она яростно перемолола их и выбросила из своего страшного жерла калеками. Ужас, возмущение, жалость охватывают меня.

***

Нас жестоко бьют на нашей же земле. Кто бы мог подумать, что будет так?

***

Я уже не работаю в «Спецгидропректе». Почти всех сотрудников, в том числе и меня, сократили. Небольшая часть инженеров – руководителей групп выедет вместе с «Гидроэнергопроектом» на Урал. М.А. мобилизован… Придётся теперь забыть нарядные светлые костюмы и модные галстухи, стремление к красивой жизни, к домашнему уюту.

Конец всему… Впереди новая, суровая, грубая жизнь без бытовых удобств – жизнь полная опасности.

Так и у всех нас, кто остаётся в тылу. Уже давно мы знаем, что в этой войне не будет разницы между фронтом и тылом. Но пока что в городе спокойно. Не было ни одной бомбёжки. На нашем небе появляются только разведчики…

***

После ареста Мити Людмила почти всё время проводит со мной. Вместе бегаем по столовым, стоим в очередях за хлебом, сидим в бомбоубежищах, когда тревога внезапно застаёт нас на улице. Найти еду…, пообедать в столовой, чтобы таким образом сэкономить сухой паёк… . Эта мысль стала одной из основных, занимающих наше внимание…

***

В городе всё хуже становится с продуктами. Всё длиннее делаются очереди в столовых, всё меньше дают хлеба к обеду, ограничивают количество блюд. Стараясь утолить голод, мы пытаемся обедать дважды. Фабрика-кухня на Васильевском, столовая студии «Ленфильм», рестораны на Невском и на Кировском проспектах… Где мы только не побывали за эти дни!.. В столовой-подвальчике около Аничкова моста нам дали неполные тарелки супа. На наше возмущение официантка заявила: «С сегодняшнего дня первые блюда будут отпускаться по 300 грамм»…

***

Без конца воют сирены… Частые воздушные тревоги лихорадят город, изводят, изматывают нас. В течение дня мы, как загнанные звери, то кидаемся на время тревог в соседние парадные или подворотни, то вновь бежим в очередь и, нередко, теряем её совсем. Отстояв огромнейший «хвост» у столовой на Каменноостровском, мы достигли к вечеру её дверей и надеемся быть первыми в следующими впуск, как вдруг… Опять завывает отвратительная сирена, и нас загоняют в убежище на Пушкарской… После отбоя люди дикой, всё сметающей толпой бросаются захватывать места. Мы не успеваем добежать и попадаем в безнадёжный «хвост». Вскоре столовую закрывают до утра. Так бывало не один раз…

***

На Большом проспекте я встретила свою крёстную – Лиду. Беспорядочный поток людей, вырвавшихся из убежищ после тревоги, быстро растекался по тротуарам. Маленькая слепая Лида неуверенно пробиралась в сутолоке толпы, дробно постукивая палочкой. Я увела её в тихий сквер за Домом Промкооперации, и мы долго сидели там, радуясь неожиданной встрече. Любимая, добрая крёстная мама… Как похудела, какой трогательно беззащитной выглядит она теперь!.. Я держу её руку в своей, и мне так хорошо, как бывало в детстве, когда эта же рука наделяла меня игрушками и сладостями в дни рождения, приносила мне книжки с картинками, первый раз в моей жизни повела в театр… «Я сготовлю себе дома,- говорит Лида, — а ты – обедай на мои талоны. И няне принесёшь что-нибудь из столовой», — она протягивает мне свою карточку, на которой осталось ещё 5 неотрезанных талонов – 5 дней. Слепая… одинокая… жестоко обиженная судьбой, Лида делится со мной последним. И она делает это теперь, когда дорог каждый кусок!.. Чем отблагодарю я её за это? Но я до тошноты голодна, и беру карточку, хотя знаю, что мой поступок – преступление…

***

Людмилу осенила идея – встать на учёт Горкома «ИЗО», чтобы не быть безработными. Это даст нам право получить карточки II-ой категории (служащие). Сейчас жизнь, как никогда, делается борьбой за существование. И вот этого я боюсь больше всего. Теперь что-нибудь получить – это значит — вырвать, а я этого не умею. Я чувствую, что меня оттолкнут, задавят в толпе сильных людей. Я не умею брать, а сейчас это уменье – самое главное для тех, кто хочет уцелеть.

***

Получая в Горкоме карточки, я встретила Николая. В сутолоке и тесноте, пробираясь сквозь гущу людей к учётному столу, я услышала знакомый голос, своё имя. И вот мы снова рядом… И нет уже больше обиды и ревности, и хочется многое, многое спросить и многое сказать.

— «Скажи, ты был счастлив?»

— «Нет, а ты?»

— «Я тоже».

Вопрос за вопросом, их так много…

Капризная, злая судьба!.. Встреча, о которой я мечтала втайне так долго, сбылась, но в голодном городе, в котором уже бывало по 10-12 тревог в день.

***

В конце августа, в Елисеевском магазине на Невском я купила последнюю коробку конфет для Ольги Крыловой – у неё родилась дочь. Как несвоевременно появилась на свет эта малютка! Ольга совсем одна. Петуш с первых дней войны на фронте. Известий от него нет.

***

8 сентября 1941 года… Первый налёт на город… Вместе с Людмилой я стою в лестничной клетке одного из домов на пр. Майорова (в нём живет Феня), досадуя и злясь на тревогу, мешающую идти домой. Сирены завыли в 7. Теперь уже больше 8-ми. Больше часа, как замер город, как пикируют вдалеке тяжёлые самолёты, как отрывисто лают зенитки… Отбоя всё нет и нет. Люди, стоящие с нами на лестнице, притихли, прислушиваются настороженно, говорят мало – вполголоса, будто чувствуя что-то особенное в продолжении тревоги. Что происходит над городом? Этот вопрос я читаю на лицах людей. Этот вопрос я задаю себе, не подозревая, что первые бомбы уже упали на Ленинград.

***

В сгустившихся сумерках мы вышли на улицу. Некрасивый, лишённый зелени район, застроенный доходными домами, выглядел мрачно и уныло – опустошённо. Людмила пошла пешком. Я села в трамвай… Внезапно, на повороте рельс, мне открылась страшное зрелище: огромное зарево полыхало над горизонтом. Столбы чёрного дыма и розового пламени, клубясь и сплетаясь воедино, поднимались к тёмному небу. Красные, зловещие отблески лежали на домах, на асфальте улицы…

«Что это значит?» — подумала я.

«Горят Бадаевские склады» – как бы отвечая на мой вопрос, сказал, ни к кому не обращаясь, человек, стоявший рядом.

Эти слова прозвучали так многозначительно, так пророчески, что ужас объял меня. Кто этот человек?.. В голосе его слышалось грозное предупреждение. «То ли ещё будет… Это только начало… Хорошего ждать не приходится…»

***

Бомбёжки по вечерам стали ежедневными. Ровно в 6 начинают свой вой сирены. Люди спешат до тревоги попасть домой. Если суждено погибнуть, так всем сразу. Так думают многие. Сознание неизбежной опасности, наступающей в одно и тоже время, напрягает нервы до крайности, делает людей безумными. Мне рассказывали про одну женщину, ставшую психически ненормальной от сознания, что смерть следует за нею по пятам. Обладая какой-то необъяснимой чувствительностью, как это бывало в старину у кликуш и ясновидящих, она переходила ночевать от знакомых к знакомым. И три раза подряд в те дома, где она была накануне, попадала фугаска. Так, убегая от смерти, она сохранила свою жизнь, но рассудок её помутился…

***

Я боюсь убежищ. Быть зажатой в массе людей, видеть в мертвенно-синем свете их напряжённые лица, их глаза, застывшие в ожидании или медленно, настороженно двигающиеся вслед гулу самолётов, видеть их руки, судорожно сжимающие узелки с домашним скарбом… Нет.… Не могу.… Это выше моих сил… Убежище – это западня, где собраны беззащитные жертвы, над которыми беспрепятственно проносится смерть. И лучше уж встретиться с нею лицом к лицу…

***

С наступлением темноты меня охватывает страх. Я ощущаю его всем своим существом, нервами, кожей. Я напряжённо жду воя сирены, который, я знаю, неизбежно должен наполнить своими жуткими звуками воздух, весь город, все его уголки… Звуки сирены причиняют мне физическую боль, они раздражают кожу, вызывают яростную злобу. Слыша сирену, мне хочется сжаться в комок, покрыться какой-нибудь скорлупой, заползти в щель, погрузиться в бесконечный сон, чтобы забыть о том, что идёт война, и что в 6 часов начнётся воздушная тревога…

***

Вспышка ракеты… Мерзкий шипящий свист… Грохот взрыва, глухой подземный рокот и толчок, сотрясающий наш дом снизу доверху. Кажется, что он разламывается на куски, падает в бездну… Значит конец… Но на этот раз бомба лишь пронеслась над нами, и, как стало потом известно, разорвалась на углу Белозерской. Она разрушила до основания 5-этажный дом. Обломки рухнувших этажей разбирали в течение нескольких дней. Под этим домом было бомбоубежище… В эту же бомбёжку был разрушен дом на Зелениной. Половина его уцелела и стоит, как макет, показывающий разрезы квартир. Таких страшных «макетов» появилось уже много в городе и день ото дня становится всё больше и больше. Наш город грубо изранен, обезображен бомбами. Его площадями, улицами и жителями распоряжается смерть. Несчастный жребий может выпасть на долю каждого из нас, в любой день…

***

Если раньше, в июле и августе, в Ленинград бежали люди из пригородов, теперь, когда немцы подошли совсем близко, в центр города стекаются жители Кировского и Нарвского районов. К нам, на Петроградскую, приходят переполненные трамваи. Из них выгружаются семьи с детьми, с домашним скарбом. Беженцев распределяют по квартирам эвакуированных или же вселяют к тем, кто живёт сравнительно свободно. С окраин доносится стрельба… Говорят, что немцы почти у ворот Кировского завода. И всё же я не представляю себе, что они могут войти в город. Я не знаю, что именно, но что-то должно помешать им. Хотя в наши силы я уже не верю…

***

Мы живём в замкнутом круге, очерченном смертью. Предел нашей жизни – один день, перерыв между налётами. Но это не самое страшное. Постепенно страшнее бомб для нас становится голод – наш постоянный, не дающий передышки, враг. Мы уже съели муку для наклейки обоев, хотя на пакетах была надпись «Ядовито». Съедены все мои лекарства: рыбий жир, гематоген, гомеопатические сладкие крупинки… Съедены все хлебные корки, которые няня сушила на квас… Больше «запасов» — нет.

***

Мы имеем сейчас только два пайка – на служащую и иждивенческую карточки. Продукты, полагающиеся по ним на месяц, недостаточны даже для недели. Получить их становится всё труднее. Мясо заменяют яичным порошком, сахар – конфетами, что, конечно, не равноценно. Масла совсем нет. У магазинов, где «дают» что-то, скапливаются огромнейшие очереди – длиною в квартал… Что делать?.. Я не вижу для нас выхода. Няня стара и не может даже стоять в очередях. Рядом со мною никого больше нет. В огромном городе – одна, как в пустыне… Норму хлеба уменьшили вторично. На мою карточку полагается теперь 300, а на нянину – 250 грамм. Надолго ли?..

***

Бомбёжки и вечные поиски еды стёрли все дружеские связи. Где мои друзья, как они живут – я не знаю. Я ни разу не была у Ольги с того момента, как началась война. Что с ней, жива ли её новорожденная дочурка, пишет ли Петуш – мне неизвестно. Где Надя и Роня, в городе они или эвакуировались? Тоже не знаю. Я даже не захожу к Шуре Г., хотя наши дома почти рядом. Лишь изредка мы встречаемся на улице. Бываю только у своей крёстной. Я получила для неё продукты и хлеб, потому что слепую легко могут обидеть в магазине – отрезать лишние талоны на карточке или даже вырвать карточки из рук. Теперь это вполне возможно…

Печатается в сокращении.

Источник: www.lenblokada.ru