Пережитая война в Финевке

Родом я из Михайловского, что возле Пушкинских Гор. В 1933 году нас раскулачили и сослали в Рогавку, за 101-й километр. Поселились в Финевке, построились. Правильно-то деревня Финев Луг называется*. До войны краси­вая была деревня, большая, в 120 дворов. Но колхоз «Прогресс» нищенство­вал, вечно без хлеба сидели. Сеяли и рожь, и пшеницу, а получали по 70 грам­мов зерна на трудодень. Как жить? Да еще с усадьбы налог отдай: картошку, 240 литров молока, 40 килограммов мяса. Если и скотины нет — все равно мясо сдай. Где хочешь возьми, а сдай. Спасались тем, что квартирантов держали — высланных, «твердое задание» отбывающих. Когда были деньги, в Ленинград за хлебом катались.

Началась война. В июле от Луги потянулись наши отступавшие части. Бойцы грязные, измученные, с заросшими пасмурными лицами. Один зашел к нам — весь в чирьях. Я ему к больным местам тряпки с творогом привязала.

Потом налетели немецкие самолеты, бомбили станцию. Из Ленинграда шел состав с боеприпасами. Сопровождали его моряки в бушлатах. Только перееха­ли железнодорожный мост у Керести (высокий такой, под ним узкоколейка к торфопредприятию подходила), как перед паровозом разорвалась бомба. Жите­ли, и я тоже, разгружали вагоны, уносили на носилках снаряды. Через сутки линию восстановили.

Иногда из леса появлялись наши бойцы, отставшие от своих частей. Сту­чались ночью в окошко, просили поесть и переодеться. Я мужнино все отдала. Жена одного из бойцов после войны мне писала, что линию фронта он тогда перешел, там уж убили.

Горел Новгород. В той стороне день и ночь полыхало зарево. Вскоре нача­лись пожары в Финевке. Свои же и жгли, чтобы немцам не досталось. Странно только, что жилые дома сожгли, а нефтебазу оставили…

Мы в лесу прятались. Немцы с самолетов листовки бросали, приказывали домой возвращаться. У нас дом сгорел (в Финевке только шесть домов осталось), а корова уцелела, как-то сумела из двора в огород выбраться.

Немцы ходили с переводчиком, выпытывали, кто поджег деревню. Мы от­вечали, что в лесу были и не знаем.

Ничего-то не осталось: ни в руки взять, ни на ноги обуть. Набились в уцелев­шие дома, землянки соорудили. Есть нечего, ведь и житницы сгорели. Прошел слух, что на Волхове баржи с крупой и солью затонули. От нас порядочно — километров с полета будет, но кое-кто отправился туда за провизией.

Немцы гоняли всех на работу — железную дорогу под их вагоны переделы­вать. У них колея на 10 сантиметров уже, а составы от самого Берлина шли… Работа тяжелая, все вручную.

Поначалу нам хоть с конвойным повезло: пожилой немец оказался добрым человеком. Видел, что мы едва идем, всегда говорил: «Сядьте, отдохните!» Перерыв на обед объявят, а у иных с собой ничего нет. Свой кусок отдавал. Хо­роший был, дай Бог ему здоровья, если живой еще.

Потом конвойного сменили, и новый — эстонский полицай — был презлю­щий. Чуть что не так — палкой колотил, пропади он пропадом. После работы паек выдавали: кусочек хлеба с опилками. Иногда повидла ложку добавят. Пока до дому идешь, все и сощиплешь…

В январе 1942-го от Волхова началось наступление наших войск. Много на­роду тогда полегло.

Как, например, Финевку брали? Одни пойдут в атаку — перебьют. Других пошлют — и тех уложат. В «лоб» ничего не получалось. Взяли деревню и стан­цию, только когда в обход пошли — со стороны Керести. Немцы, наконец, по­бежали и остановились в 10 километрах от нас — в Пятилипах, Недомыслях, в селе Гора.

А в Финевке снова были свои. Измученные боями, в прожженных шинелях и валенках… В доме, где жило нас шесть семей, расположился штаб. Не знаю уж какой части, только командиров старше майора не припомню. Однажды явилась с задания разведка — три человека. Как вошли в тепло, так свалились у порога и заснули.

Зимой в войска продукты доставлялись, мука. На Кривой улице уцелела ка­зарма с русской печкой, так мы ходили туда хлеб печь. У меня хороший хлеб получался, бойцам нравился. У нас, должно быть, пехота стояла — пушек мы не видали. А возле «Восхода» был аэродром: небольшие «кукурузники» там са­дились. Зиму мы прожили тихо, спокойно, как в раю: ни бомбежек, ни обстре­лов. Весной стало плохо с продуктами — одни сухари с самолетов сбрасывали. Сварю чугун картошки, поставлю на стол — все рады-радешеньки. Хоть и пус­тая картошка, и без соли, а все же еще не голодали.

В мае жителям объявили: готовьтесь, будем отходить. Пойдете с нами! За­дним числом думаю, что напрасным был этот приказ: через Мясной Бор тогда мышь не могла проскочить, не то что бабы с ребятами и пожитками… Мне идти было не в чем — босая. Бойцы сняли с убитого сапоги, мне отдали. Хоть и гро­мадные, не по ноге, а все ж не босиком. Корову нашу зарезали на мясо, выдали расписку: после войны, мол, получите бесплатно.

Дошли мы до Керести (3 километра), а там повернули вдоль узкоколейки к Мясному Бору. Страшная была эта дорога, забитая платформами с ранеными. Тысячи их лежали в деревянных решетках — в них до войны торф перевозили. Раненым было хуже всех. Дождь пойдет — мокнут под открытым небом. Бом­бежка начнется — все в кусты, а они под бомбами… От взрывов целые платфор­мы с людьми в воздух взлетали. Много и жителей поубивало. Соседа всего из­ранило, матери его грудь оторвало… Однажды после бомбежки вижу: раненая женщина, обе руки оторваны, а ползет в бункер — там дети. Утром заглянула: и мать, и два мальчика мертвые…

Мотались мы по лесу, мотались, а до Мясного Бора так и не дошли. Туманов (бывший начальник милиции из Рогавки) обходил всех и говорил, что уже не пройти: проход немцы перекрыли. Велел расходиться по домам.

Вернулись мы в Финевку — ни одного целого дома, все сожжены. Пусто, ни­чего не посажено. Мы пришли к сестре, которая на «Восходе» жила, к ней вдруг кот наш пришел. Хозяев, видно, почуял. Мы подумывали съесть кота. Жалко, однако, стало. Мы не тронули. Но кто-то все равно поймал — кормиться было не­чем. Лебеду, бывало, сваришь, отожмешь, лепешку слепишь и кое-как спечешь…

www.borodulin’s

В деревне стали появляться партизаны. Как-то зашел один ко мне: «Я — партизан, голодный…» Жаль его, да нет ничего, кроме трех лепешек из лебеды. «Вот, возьми», — говорю. Он взял одну, еще просит: «Меня товарищ на дворе ждет». — «Ну, бери и ему…» Взял он две лепешки, ушел. А наутро меня в ко­мендатуру вызвали.

«Партизан кормишь?» — спрашивают. Я отнекиваюсь: знать, мол, никаких партизан не знаю. «А это что? » — спрашивает немец через переводчицу и протя­гивает мои лепешки. А из другой команды вчерашний «партизан» выходит — предателем из русских оказался: «Я ведь у вас был, не так ли?» Тут уж я не выдержала.

— Ах ты, гад, — говорю, — бессовестный! Голодного обобрал, да еще и настукал! Ну уж попомнится тебе это, Господь не оставит такую подлость без­наказанной!

Совсем не думала тогда, как это мне аукнется. И не сдобровать бы мне, ко­нечно, только переводчица местная была, из Рогавки, и всех моих слов не пере­вела. «Партизан» съежился как сморчок и вышел. А меня отпустили.

В Финевке было много немцев, даже штаб какой-то стоял. А в поселок, где до войны жили рабочие торфопредприятия, летом 1942 года согнали наших пленных. Много их было, худых, голодных. Болели, умирали. Самих застав­ляли могилы рыть. Сбрасывали в ямы и трупы, и тяжелобольных живыми за­капывали…

В 1943-м трудоспособное население стали угонять в Германию. Мы с сестрой решили перебраться в свое родное Михайловское. Шли очень долго. Где в лесу заночуем, где в дом попросимся. Добрались-таки. Немцы в Михайловском не стояли. Люди жили неплохо, при своих хозяйствах, даже свадьбы играли. В округе действовали партизанские отряды, по ночам в деревню заглядывали. Остановились мы у невестки. Четверо детей у нее было, брат в партизанах. Год прожили благополучно.

В 1944-м немцы всех переписали, собрали 250 женщин и погнали пешком в Латвию. В Пыталове регистрировали, в Любаве привели в порт. Пока ждали парохода, одна девушка с баяном предложила:

— Давайте я вам сыграю — может, в последний раз…

Ах, как она пела «Раскинулось море широко…»! Светло так и грустно-груст­но… Вдруг обстрел. Мы спрятались между тюков с мануфактурой, но один сна­ряд угодил сюда. Девушке-баянистке снарядом оторвало голову…

Подогнали пароход, но не успели мы погрузиться, как налетели наши са­молеты, разбомбили и пароход, и состав с немецкими ранеными, и машины с советскими военнопленными. Мы уцелели. Погрузили нас на другой пароход, повезли. Ночью снова тревога: загорелся пароход, идущий позади нашего. Сби­лись мы в трюме вместе с лошадьми, дрожим. Но, видно, не судьба — уцелели и на этот раз. Высадились в Пилау. Оттуда повезли в Берлин.

Шла уже весна 1945 года. Лагерь на окраине Берлина. Ежедневные бом­бежки. Особенно запомнилось 20 апреля — день рождения Гитлера. В этот день бомбили, кажется, не переставая ни на минуту.

Жили в бараке с двухъярусными нарами. В огромных деревянных колодках ходили на завод, где делали цементные рамы. Кормили очень плохо. Спаса­лись тем, что собирали бурьян и ели. Но все же нам было полегче, чем узникам концлагеря, мимо которого мы ходили на работу. Помню девушек — мучениц в полосатых платьях, вереницей ходивших по двору: каждая несла за спиной по большому камню…

В мае нас освободила Красная Армия. Оборванные, с лагерными одеялами в руках, мы стояли у ворот лагеря и не верили своему счастью. Командир части, освободившей лагерь, посмотрел на нас и говорит:

— Неужели вам не надоело в рванье ходить? Идите в дом (он показал на сто­явший неподалеку шикарный особняк) и берите все, что вам надо!

Таким тоном сказал, будто приказал, и мы не посмели ослушаться. Несмело вошли. Богатая обстановка, ковры, а хозяев нет — бежали. Мы побросали свои одеяла, но взяли только то, что нашлось на себя надеть. Я, каюсь, туфельки взяла — по ноге пришлись: больно уж надоели тяжеленные колодки.

Вскоре нас эшелоном отправили на Родину. В Бресте проверяли, проверен­ных — в вагон. Состав, груженный рельсами, шел в Россию. Мы постелили со­ломы на пол, поехали. Мне было 24 года, одна из всех замужняя, остальные — девушки по 16—20 лет, две из Равенсбрюка. На одной станции к нам неожи­данно влез военный и стал приставать к девушкам. Я возмутилась: «Как вам не стыдно! Они такие муки вынесли, а вы себя так ведете!» Он выхватил наган и — ко мне. Выстрелил, правда, в потолок… Мы закричали, а он взял да и поджег солому: «Все сгорите, раз так!»

Мы принялись тушить чем попало, а тут и станция. Разбойник распахнул дверь, выкинул наши кутули и нам приказывает: «Вылезайте!» Но тут, на наше счастье, шел офицер. Старший, видно: на брюках лампасы. Я не растерялась и — к нему, все рассказала. «Подлец!» — возмутился офицер и приказал арес­товать нашего обидчика. Отняли у него наган, руки за спину и увели. Что уж с ним сталось — не ведаю, но дальше мы ехали без приключений.

Вернулись с сестрой в Михайловское, откуда нас угоняли. А мой Иван Оси­пович возвратился с фронта — нет ни меня, ни Финевки. Догадался, однако, приехал в Михайловское. Решили с ним все же домой ехать. Считалось только так, что в Финевке наш дом, а от дома и гвоздя не осталось. Поставил Иван из­бушку. Колхоза больше не было, пошли работать на торфопредприятие. Пост­роились. Жизнь постепенно налаживалась, но упреков, какие я от начальства наслушалась, по сию пору не забыть. И все из-за того, что в Германии побывала. Будто по своей воле туда отправилась.

* По списку населенных мест Новгородского уезда. (1907 г.) д. Финев Луг имела 73 дома, 409 жителей, часовню, школу, ветряную мельницу. (Примечание составителя.)

Источник: За блокадным кольцом : воспоминания / Автор-составитель И.А. Иванова. – СПб.: ИПК «Вести», 2007.с. 53-56.