Переписка супругов: «Трудно написать хорошее письмо»

1941, 2 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Мне хочется дать тебе в письме примерную кар­тину фронтовой обстановки. Прежде всего удивляет то, что когда отъедешь за 5-6 км от фронта, перестаешь даже представлять, что где-то рядом про­исходят ужасные схватки, гибнут люди, рушатся ценности.

Наоборот, подъезжая к фронту, ты почти так же неожиданно от привычной артиллерийской канонады попадаешь в сферу сна­чала артиллерийского, а потом минометного и пулеметного огня противника.

Пока мы воюем в окружении лесов, и когда идешь по лесу, и снаряды и мины рвутся не ближе 100-150 м, ты на них не обра­щаешь внимания. То же и с автоматчиками: они, если их не­большая группа, еще менее опасны, т. к. огонь из автоматов в лесу мало действенен. На днях немцы, выйдя нам в тыл, отре­зали для нас все пути отхода, кроме одной тропинки возле боло­та. По краю этой тропинки на протяжении 2,5 км они расположи­ли автоматчиков, которые вели по нам непрестанную стрельбу из автоматов. Мы шли болотом метрах в 150 от немцев, и на протяжении этих 2,5 км у нас не было не только убитых, но и раненых. Но все это происходит так около передовой.

Другое дело там, где по пехоте сосредотачивается огонь авиации, артиллерии, минометов, пулеметов и автоматов. И все же немцы несут от нашего огня большие потери, чем мы от их огня. Ленинград, как тебе известно из газет, немец бомбит. Тыся­чекилограммовая бомба упала на дом рядом с нами, в котором так много культурных ценностей и куда мы так любили ходить. Наверное, окно в нашей кухне выбило.

Дом, куда папа и мама так любили ходить — это Русский музей. Когда накапливалась усталость и становилось ясно, что недалеко до семейной ссоры, шли в музей, и желание ссориться пропадало. Бомба упала на корпус Бенуа.

1941, 6 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Не знаю, доходят ли до тебя мои письма. Здесь стоит чудная, теплая, ясная погода, хотя стоит уже октябрь. Немцам даже погода благоприятствует. Но скоро они должны испытать все «прелести» ленинградской осени. Хорошо бы до зимы побывать в Ленинграде и захватить валенки, а то скоро будет холодновато.

Собирался написать хорошее письмо, но трудно. В сердце боль, мысли заняты другим. Надо победить немцев, но как это сделать быстрее?

1941, 9 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Удается ли тебе читать? Я не могу здесь достать книг. Единственный, к сожалению, единственный источник высшей поэзии я встречаю в твоих письмах.

1941, 12 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Совершенно неожиданно попал в Ленинград. Про­буду здесь 12, 13, 14 10.41 г. Несказанно рад тому, что вновь увидел Ивана Гаспаровича, друзей, знакомых, родной город.

Ленинград очень изменился, но ленинградцы держатся геро­ически.

Иван Гаспарович жив и здоров, забил окна досками и все стекла в рамах целы. Он говорит, что страшно тоскует от оди­ночества, недоумевает, как же останутся его доски и тряпки, если с ним что-либо произойдет.

Трогательно-шутливое упоминание «досок и тряпок» связа­но с тем, что дедушка был мастером на все руки и, кроме того, он был по-крестьянски бережлив. Как выяснится позже, эта хо­зяйственная бережливость, которой он был верен даже в бло­кадном одиночестве, еще поможет нашим родителям в разо­ренном блокадой Ленинграде: те вещи, которые дедушка сохра­нил от моли, будут потом перекраивать и перешивать.

 

Зима началась в октябре  

1941, 15 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Ночевал дома две ночи. Впечатления самые раз­норечивые. Все напоминает прежнюю жизнь: твои вещи, с та­ким трудом добытые, старые милые фотографии, Наташины игрушки — все это, в свое время такое нужное, теперь лежит без употребления, и каждую ночь может быть уничтожено. А вы перебиваетесь без одежды, без необходимых в быту пред­метов.

Иван Гаспарович, с виду бодрый и жизнерадостный, на са­мом деле глубоко потрясен и тоскует, находясь в полном одино­честве. Посмотрел на город, оценил обстановку, вернувшись в свою часть, и снова — глубокое раздумие. Готов за страну, за наш город, за народ отдать свою жизнь, но это пока ничего не изменит. Наоборот, теперь от меня требуется, чтобы я берег то, что мне поручается, а беречь я могу, будучи живым.

Делаю все, что от меня зависит, чтобы лучше исполнять приказы командования.

Из письма узнал, что ты послала мне посылку, в которую положены рукавицы, связанные из шерсти, захваченной тобою из Ленинграда.

Не могу простить себе этой оплошности. Теперь у меня 4 пары рукавиц, т к. я взял из дому шерстяные, связанные то­бою в прошлом году, одни купил здесь (трикотажные) и, нако­нец, четвертые, взятые из дому же, — трикотажные, серенькие.

А вы с Наташей там совсем без теплого белья. Как бы при­годилась шерсть тебе и Наташе на носки или рукавицы, а мне сейчас они совершенно не нужны.

Из дому взял твою шапку, которая так живо напоминает мне дни твоей юности, а сейчас вместе с теплом, ею приносимым, я чувствую частицу и твоего тепла. Надел на себя шерстя­ную кофточку, что без рукавов.

Словом, я одет тепло, и это очень кстати, т. к. после теплой ясной и сухой осени у нас с 14.10 установилась настоящая зима со снегом и холодами.

Захватил с собой три сборничка стихов и немецко-русский словарь.

Что у вас можно купить? В Ленинграде без карточек — ни­чего.

Иван Гаспарович, конечно, из Ленинграда не выедет.

Я советовал ему перенести часть твоих вещей к Пономаренкам. [от автора. Семья Нины Пономаренко, подруги нашей мамы, жила в другом доме.] Он колеблется. А сделать это стоит, т. к. если сгорит один дом, другой может остаться.

1941, 18 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму]

Еще и еще раз перечитываю твои письма. По не­которым письмам вижу, что ты держишься молодцом, но на не­которых видны следы твоих слез. Не надо убиваться, милая. Помни, что сейчас страдают миллионы, и мы с тобой далеко не самые несчастные. У нас с тобой только одна дочурка, и воспи­тать тебе ее легче, чем большее количество детей. Работать ты можешь и в военное и в особенности в мирное время.

В начале следующего письма, адресованного маме, после даты стоит номер: №3. Мысль нумеровать письма появилась, когда родители поняли, что не все письма доходят по назначе­нию, а те, что доходят, часто приходят не в том порядке, в каком были отправлены.

1941, 21 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] №3.

Мой чудный, нежный друг. Письма, полученные мною 15. и 16. 10, перечитываю вновь и вновь. О себе, моя милая скажу: кому и зачем нужна жизнь, если мы не победим фашизма? Но мы его, хотя и дорогой ценой, по­бедим. В этом сейчас все.

Как вы с Наташенькой? Бывает в моей теперешней жизни много таких моментов, когда мой ум не занят решением неотложных вопросов, и тогда я думаю неизменно о вас, мои милые. Сколько любви к тебе, высокого светлого чувства теснится тог­да в моей груди, сколько ласковых слов хочется сказать тебе, мое сокровище, а начинаю писать, обстановка меняется, и все, что напишу тебе, выходит тускло, вяло, бессвязно, тем более, что письма часто пишутся урывками.

Ты, милая, в своих чудных письмах прекрасно выражаешь свои чувства. Если б я мог их сохранить, это была бы прекрас­ная поэма о высокой и чистой любви, но, к сожалению, письма изнашиваются, и я их иногда вынужден сжигать. На некото­рых из писем сохранились следы твоих слез. Сонечка, не надо слез в наше время. Если трудно, — читай. Я нахожу силы в чте­нии Пушкина, даже Щербины. Читай и перечитывай тебе изве­стное. Смотри и понимай, что чувствовали и чувствуют другие, и тебе будет легче переносить разлуку. Живи умом и верь в жизнь, учись понимать глубокий смысл ее. Философы (кустарные) учат, что жизнь усложняется и укорачивается. Но, мне думается: «Чем тоньше и глубже чувствует человек, тем он богаче».

Наши с тобой 6 лет я не променял бы на 60 бесцветного про­зябания. Многое осталось между нами еще не сказанного, но чувства наши (вспомни Удельную, Парголово, Михайлов сад) были высоки и чисты и при изложении их получился бы психологический роман, яркий, живой и светлый о нашем свет­лом восприятии жизни.

Будь счастлива, моя дорогая, и в разлуке со мной. Пусть согревает тебя мое чувство нерастраченной любви, которое во всей глубине из-за моей внешней суровости и занятости так редко было проявляемо в словах.

1941, 22 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] №4.

Содержанием этого письма моего будет «мел­кая философия на глубоких местах». Ты не раз писала о своей уживчивости и нетребовательности. Все это именно так, как ты пишешь. Но над этим следует серьезно подумать. Встает воп­рос: где предел уживчивости и нетребовательности? Каж­дый человек делает свою историю сам. Из суммы историй лич­ностей, определенных известными нам условиями, складывает­ся история общества. Поэтому думай не только и не столько о самоограничении, сколько о желаемом и желаемого достигай всемерно — в этом суть. Иное восприятие жизни — киселеоб­разно и ни к чему не ведет.

1941, 23 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] №5.

В одном из предшествующих писем я хотел на­писать тебе о том, следует ли плакать, находясь в разлуке. Теоретически рассуждая, нет. Практически это, вероятно, не всегда получается. По непрожитой жизни нельзя тоско­вать, не следует убиваться. Ты, милая, пытайся жить не толь­ко будущей жизнью, но и настоящей. Что было б, если б мы откладывали нашу жизнь на будущее, хотя бы до окончания учебы? Вот и мы сейчас веселы, когда попадем в теплую зем­лянку, довольны, когда напьемся горячего чаю и счастливы, когда помоемся в бане. Так и ты старайся наполнять содержа­нием каждый день твоей жизни, не откладывай жизни на буду­щее.

А в холодный и ясный зимний вечер, когда слышен лишь редкий лай собак и скрип полозьев по снегу — смотреть на звездное небо — разве это не огромное удовольствие? В дет­стве я часами простаивал, смотря на звездное небо. Если бу­дет время и теплая одежда, катайтесь с Наташей на санках. Помни, печалиться, тосковать, жаловаться на невзгоды жизни — удел человека бездеятельного. Помнишь у Маяковс­кого «надо жизнь вначале переделать…» Переделка жизни к лучшему должна идти всегда, пока есть жизнь. И в жизни, как бы она трудна ни была, нужно видеть хорошее, находить в ней светлые моменты. А они есть, их нужно видеть; если же их мало, организовывать.

Вот и у нас: без умолку бьет артиллерия, своя и немецкая. В блиндажах от сотрясения тухнет свет, а мы в это время слуша­ем патефон (у ребят есть свои), я читаю стихи и думаю о тебе, моя милая. Ведь не будешь же думать: «Ах, как бы меня не убило, ах, не попала бы в меня мина». Если думать так, какая же это жизнь.

Ты прекраснейший человек, умный, чуткий, глубоко лю­бящий. Сколько ума и чувства содержится в твоих письмах!

Сегодня получил 3 письма и открытку, написанные тобою в августе. С Наташей обо мне говори, только говори спокой­но, и она плакать не будет. Читай Наташе про деда Мазая и зайцев. Она, вероятно, помнит, как я читал ей эти стихи в Ленин­граде.

1941, 24 октября. [от А. И. Груздева С. И. Груздевой в Тотьму] №6.

Сегодняшнее письмо будет посвящено нашему армейскому быту.

Большинство окружающего меня населения живет в блин­дажах. Я ввиду моей жизни странствующего путешественника постоянного пристанища не имею. Ем и сплю, когда и где попа­ло. А так как я по природе — человек деятельный, то довольно беспокойная должность моя меня не тяготит. Что еще, кроме сна и пищи? Мои духовные интересы замкнуты в круге: положе­ние на фронте, твои письма и письма к тебе, стихи Пушкина, Щербины, Фофанова.

Моим врагом и другом является осенняя ночная тьма. Тем­нота бывает настолько густой, что, наталкиваясь на человека, ты не видишь его.

Одет я тепло, да и морозы у нас прошли. Опять дождь и грязь и буксующие машины. Последнее доставляет мне массу неприятностей.

Василью Дурягину скажи: не надо слов и бесплодной фанта­зии. Тыл и фронт в наше время составляют одно целое. Без крепкого хорошо организованного тыла успешная война не­возможна. Пусть утешится, а надо будет — призовут.

1941, 27 октября. [от С. И. Груздевой на фронт]

Сегодня получила сразу 3 письма — от 6, 7, 9 окт. Очень печально, что ты не получаешь моих писем.

Тебя беспокоит наша теплая одежда. Наташа имеет все: зим­нее пальто, два шерстяных платочка. Рукавицы я ей сшила. Вася пытается достать нам валенки — мне и Наташе.

В моей комнате я развесила по стенам открытки — виды Ленинграда. Мы жили в самом поэтическом месте самого по­этического русского города, а кроме того все эти места напоми­нают наше, пережитое вместе. Нет, в самом деле, мы про­жили жизнь, полную поэзии и духовной красоты. Не успели толь­ко выйти в науку и познать также одно из высших наслаждений — наслаждение мыслить. Я сейчас много думаю, и, кажется, еще читать бы, и я выросла бы с быстротой удивительной, но читать некогда. Удается урывками, изредка. На столе около моей кро­вати в простой рамке стоит твоя фотография. Я знаю, что ты сейчас внешне не такой — суровый, постаревший, ус­тавший, но на ней удивительно отразилось твое лучшее, извест­ное вполне только мне: мягкость и чуткость. Да сохранит тебе жизнь моя любовь.

 

Источник: Наша война: сборник. — СПб. Изд-во журнала «Звезда», 2005 г.