О войне узнали в пригороде Ораниенбаума

Евгения Алексеевна Субикина

Родилась в 1928 году в Ленинграде. В Волгоград прибыла из Сибири, куда попала из блокадного Ленинграда. Окончила техникум советской торговли и электромеханический.

В первый день войны мы отдыхали в пригороде Ораниенбаума. Прервав отдых, вернулись домой. Сводки с передовых мы слушали по радио, была такая черная с виду тарелка, а страх войны я почувствовала 8 сентября, когда немцы подожгли Бадаевские склады. Казалось, что вот-вот загорится небо. После пожара начались ежедневные бомбежки.

Мы жили недалеко от Варшавского вокзала, и наш район усиленно подвергался бомбежкам. Недалеко от дома на бульваре были выкопаны окопы, и, пока были силы, под вой сирены убегали в окопы и днем и ночью, до семи раз. Вначале немцы бросали фугасные, а следом зажигательные бомбы. В сентябре мама увезла нас к знакомым в Озерки, так как там еще не было бомбежки, и мы решили там выспаться. На другой день рано утром наш сон разбудило страшное гудение: немецкие самолеты начали бомбить Озерки. Деревянный двухэтажный дом качнуло, землей выбило все окна, мы успели выскочить в окоп. По окончании тревоги вышли из окопа и ахнули: все было изуродовано до неузнаваемости. Возвращаться домой пришлось пешком.

На улице валялись убитые лошади, стояли трамваи, окна в домах выбиты. Много погибло людей. Только пришли домой, не успели прийти в себя, как началось второе крещение. Страшный рев пикировщиков, свист летящих бомб сжимает твое сознание и тело, будто ты готова к страшному полету вверх вместе с домом, и что-то сейчас уничтожит тебя.

Наш дом состоял из четырех корпусов, и в каждый попало по бомбе, вызвав разные разрушения. Пятиэтажный корпус развалился в одно мгновение и превратился в груду ломаных кирпичей. Много мебели и разной рухляди вылетело во двор, и даже вылетел рояль, но поломана была только одна ножка, и мы, уцелевшие дети, играли всю зиму «Чижика». В корпусе напротив бомба разорвалась во втором этаже, пробив верхний третий, погибла вся семья из пяти человек. Нашему корпусу повезло, пробило только кромку крыши. Четвертая не взорвалась, из-за чего мы не могли попасть домой около трех суток: нас в дом не впускали, считали, что бомба замедленного действия. А она была начинена какой-то зеленой жидкостью, и была записка «ваши друзья».

Мы в этот день потеряли старшего брата, ему было шестнадцать лет. Он на минуту вышел к другу в нашем же доме, и мы больше его не видели. Эта первая потеря родного человека. Спали не раздеваясь. Вернувшись домой через трое суток, узнали, что в доме никого не осталось, все уехали к родственникам в городе, а некоторые выехали из города. Осталась одна наша семья в четырехкомнатной квартире. Окна выбиты, холод, вещи все целы. Окна забили фанерой, папа откуда-то привез буржуйку. Печь-голландка — разрушитель, и нас спасала буржуйка. В комнате день и ночь горел фитилек из веревочки, продетой в маленькое отверстие в консервной банке. Мы погрузились во мрак и голод. Мама была строгая и предприимчивая. Я с сестрой должна была ежедневно ходить за хлебом вместе, чтоб не отобрали карточки. Недопустимо, чтобы что-либо из продуктов осталось невыкупленным. Получим хлеб на всю семью, иногда случится довесок. Ни разу не позволили себе съесть довесок. Раздобыли чашечные весы, развешивали хлеб дома. Мама всем определила ящик для хранения питания. У нас был комод, в нем для каждого — ящик. Только положим туда хлеб и, не отходя, по крошечке, по крошечке съедим его. Многие разводили хлеб водой, хлебали хлебную болтушку, вскоре умирали от водянки.

В декабре, по слухам, была диверсия. Специально заморозили водопроводные трубы, и хлебозаводы перестали печь хлеб. Было вывешено объявление, что вместо хлеба будет выдаваться мука по желанию: пшеничная по 40 граммов, соевая — в три раза больше. Многие брали соевую, после чего была массовая смертность. Остановить расстройство кишечника было невозможно.

Я и сестра в апреле просидели ночь, заняв очередь за подсолнечным маслом, на всех четверых человек полагалось 100 граммов. Масло удалось купить, но мы тут же заболели двухсторонним воспалением легких. Приходила врач, чем-то нас лечила. Выздоровели. Месяц не были на улице. Вышли и не могли понять, где люди? На нашей Курляндской было пустынно. Помню и преклоняюсь перед теми, кто в военное время не дал Ленинграду погибнуть от эпидемии. Зимой на больших санках вывозили умерших из квартир, из подвалов, чистили двор. К сожалению, потом многие из этих людей (чаще женщины, бывшие активистки из нашего дома) получили такую мизерную пенсию, что умерли в нищете.

В феврале 1942-го умер папа от голода. Он работал на хлебозаводе, возил хлеб на лошади-тяжеловозе, ноги у нее были лохматые, повозка была на шинах, так что громыхания в городе не было. А когда папа перестал возить хлеб, на конюшне оставались лошади, и он за ними ухаживал. Во время обстрела снаряд попал в конюшню и почти всех лошадей убило или ранило. Стали их резать, и кто был из рабочих, взяли домой мясо. На выходе поставили конвой, и, у кого было мясо, всех без суда отправляли на фронт. Наш папа сумел умолить конвой, и его пощадили, только отобрали хлебную карточку и заменили ее иждивенческой. Мясо вывезли, а бросовое оставили. Папа с соседом собрал сколько смог и закопал в снег, потом с месяц ходили искали. Нашли. Кожу мама палила, потом часами варила и кожу и все остальное. Ели, был мясной бульон. Не ела только мама. Потом съели свою кошку. Так делали многие. Впоследствии развелось много крыс. Мама где-то раздобыла свиную кожу, которая была приготовлена для варки мыла. Она долго ее отмачивала, варила, получался как бы холодец. Ели, только в горле долго сохранялся вкус мыла.

В апреле мама заболела, ее положили в больницу, и там 5 мая 1942 года она родила девочку. Я, сестра и два брата остались одни в квартире. Сходим в магазин, хлеб съедим — и в постель одетые, погреем на буржуйке кирпич — и в ноги. Почти не спали. Только закроешь глаза — кратковременный сон о хлебе. Ты его видишь, тянешься к нему, и всякий раз не достается. Или снились покойники. А покойники снились долго и после войны. Даже иногда сейчас снится дом, квартира в Ленинграде. Грустно без родины.

2 мая 1942 года без мамы умирает младший двухгодовалый братик Толя. Я старшая, мне двенадцать с половиной лет. Связала ему ручки, завернула в простыню, перевязала, чтобы не развернулся, и понесла в морг. Морг был в Троицком Соборе. У входа сидела старушка, осмотрела его, записала данные в журнал и показала, куда положить. В углу уже лежало несколько покойников. От вида многих покойных меня охватил страх, какой охватывает во сне, ноги не двигаются, голоса нет, в оцепенении. Мне казалось, что я не двигаюсь, но все же очутилась на улице, и только там у меня вырвался крик, и встречающиеся все спрашивали: «Девочка, у тебя что, карточки украли?»

Мама вернулась из больницы с девочкой. Раньше мама долго кормила детей своим молоком. Эту девочку надо было кормить, и для нее давали в консультации 200 граммов миндального молока. Туда надо было ходить с ребенком. Вот и моя очередь идти с ней за молоком. По дороге, на мосту, потяжелела ее голова, и я поняла, что девочка умерла. Пришла с мертвой и получила молоко, когда подходила, то все ее качала.

Весна. Прибавили хлеба, пошла зелень, начали варить чуть позеленевшие почки, и так до цветения лебеды.

Куда-то с мамой ездили за сырым торфом. Привозили на самокате. Опрыскивали уксусом, зли, напоминало вкус творога. Там были прорыты норы, в каждую просовываешь руку и проводишь по верхней части пальцами, и если на ладони не оказалось песчинок, а торф сглаживается, то его можно есть. Кто не знал этой хитрости, ели с землей и умирали. Чтобы сохранить детей, в июне или июле, не помню, детей заставили ходить в школу, и они должны были отнести свои карточки. Там мы учились, получали паек хлеба и давали нам суп, часто из пшеницы. Распорядок был, как до войны, только тогда дети-санитары смотрели чистые ли руки, а здесь снимали белье у каждого школьника. Зимой нападали вши. Уроки прерывались только на время тревоги, все тут же спускались в бомбоубежище. Суп заставлял ходить в школу, а когда дети шли домой, начинался обстрел. Из нашего класса многие забежали под арку в доме № 25, снаряд попал туда, и многие погибли. Осталось нас четверо, мама и трое детей.

В июле маму вызвали в райисполком и предложили выехать в Башкирию месяца на три, на время уличных боев. На это время окна закладывали кирпичом, оставляя амбразуру. Родственников нигде не было, и мама никак не соглашалась уехать. На август не выдали продкарточки и сказали, что нас всех организованно увезут и привезут обратно.

Второго августа 1942 года с Финляндского вокзала нас увезли в пригород. В лесу покормили манной кашей, с тушенкой. Была длинная очередь, все стояли за кашей и никто не пытался получить без очереди. После обеда партиями уводили к берегу Ладожского озера, а там уже стояли катера. Нас перевезли на другой берег, на котором было много людей и очень много брошенных вещей. Посадили нас в товарный вагон и повезли. Ехали двадцать один день. На определенных станциях кормили бесплатно. Дорогой многие умирали.

Источник: Блокадники – Волгоград: ком. по печати, 1996 г.