Несостоявшийся праздник
Раннее утро свежее и чистое, а впереди меня ждал такой интересный день, что казалось странным, как это мама, сестренки Юля и Аля все еще спят. Правда, постель бабушки Нюры уже пуста. Я потихоньку приоткрыла дверь в соседнюю комнату. Там дядя Миша с женой еще спали, но бабушка что-то гладила на обеденном столе. Это «что-то» было необыкновенно воздушным, нежно-розовым. Я догадалась: бабушка из какого-то своего старинного наряда втайне сшила мне платье для сегодняшнего выступления в театре.
День и в самом деле наступал необыкновенный: хор младшеклассников нашей школы, в том числе моего второго «А», получил право выступать на областном смотре детской самодеятельности в городском драматическом театре. Нам предстояло исполнить музыкальную композицию про Красную Шапочку и вокально-танцевальную сюиту, где мне следовало быть розовым облаком. Конечно, изображать облако тоже интересно, но главной нашей тревогой было исполнение «Красной Шапочки». За завтраком я пыталась тихо напевать: «Жила в деревеньке милая девочка, Машенькой звали все девочку ту, красную шапочку сшила ей мамочка, и стали девочку так называть…» Бабушка Нюра приложила палец к губам: «Тихо, все спят». А я представила себе, как сейчас Майя Ш. в роли Машеньки со страхом повторяет: «А глаза-то у вас ужас как велики!» Володя С., который Волк, хоть руководительница хора и не велела ему так сипеть, все равно небось хрипит: «Ты, девчонка, смотри, да свои береги!»
Прошло полвека, но и сейчас я помню мелодии и слова той композиции, пела их маленьким детям и внукам нашего семейства. К сожалению, авторов мелодии и текста так и не узнала. Недавно услышала по радио, что участницей того смотра была школьница Александра Пахмутова.
Наша школа находилась в Нижнем поселке Тракторного завода, и путь в центр города был неблизким. Администрация завода выделила нам автобус, что случалось крайне редко. В театре нас сразу провели за кулисы.
Готовясь к выходу, мы шепотом судорожно повторяли куски нашего текста. Вот уже какие-то распорядители начали выводить нас на сцену — и вдруг все смешалось. Возникла какая-то суматоха, растерянные взрослые тянули ребятишек в разные стороны. Те из нас, кто оказался на сцене, сбились в кучку от страха перед зрительным залом, не закрытым занавесом. Вскоре все смолкло, и над сценой и притихшим залом, полным зрителей, из громкоговорителей потек незнакомый мужской голос. Сначала мы ничего не понимали, потом вдруг дошло: война.
Выступление Молотова было недолгим. Сразу после него наши педагоги отвели нас в автобус. По дороге взрослые молчали. Мальчики негромко обсуждали, какие военные силы у Германии. Кое-кто из девочек негромко всхлипывал. Потом Шурик, за ним Володя и еще кто-то из ребят уверенно объявили: «Мой папка точно пойдет на войну». И впервые мне стало обидно, что моего папы уже нет в живых, и я не могу повторить слова мальчишек.
Об отце (Александре Петровиче) мне в семье ничего не рассказывали, а сама я его почти не помнила: он ушел из жизни на моем четвертом годике. В памяти остались только отдельные картинки: то на ночной рыбалке взрослые люди хлопочут о чем-то вокруг костра, а отец, прижав меня к себе, спасает мое тельце от воющих полчищ комаров; то его лицо возникает над моей постелькой рядом с головой доктора, в чужой голос которого проникают такие успокоительные слова отца: «Спи, малышка, спи»; то в наполненной утренним светом комнате отец, полулежа на кровати, с улыбкой изображает «козу-дерезу», о которой громко рассказывает черная тарелка репродуктора.
Только после войны я узнала от родных кое-что об отце. В конце гражданской войны он, став студентом, вступил в ВКП(б), а после успешного завершения учебы, получив специальность математика, был назначен ответственным за организацию Царицынского (позже Сталинградского) государственного банка. Видимо, собирание средств для банка за счет раскулачивания, изымания имущества у недавних буржуев и пр. было успешным, потому что какое-то время спустя отца вызвали в Москву и в Кремле наградили именным оружием (револьвером).
Вскоре по возвращении отец собрался в очередную поездку по области. Прежде он нередко уступал мольбам мамы (Любови Николаевны) взять ее с собой: она не только уверенно держалась в седле и была для маленького отряда надежным товарищем, но и давала душе отца успокоение, поскольку ей, зеленоглазой, пепельноволосой красавице, художники Сталинграда не давали прохода просьбами попозировать. (После войны один из них все-таки разыскал маму и обомлел, увидев ее белоснежную голову и угасший взор.) На этот раз отец отказал маме. Наверное, он понимал, что теперь в глазах противников советской власти стал крупной дичью! И оказался прав. На обратном пути его маленький отряд попал в засаду. Отстреливаясь, отец смог уйти от преследователей, но ему пришлось отсиживаться в камышах по горло в холодной волжской воде. Он вернулся домой и сразу же слег. Диагноз — скоротечная чахотка, от которой умирало большинство его предков по отцовской линии.
Вскоре отца увезли в Москву, в Кремлевскую больницу. Темный вечер его отъезда помню до сих пор. Тускло горела керосиновая лампа, бабушка Шура (мамина мать, Александра Ивановна) поставила на стол какие-то горшки и сковородки с едой. Мама и ее сестра Надя (Надежда Николаевна) возились с укладкой чемодана, а отец, усадив меня на колени, рассказывал, как он скоро поправится и как мы с ним будем гулять по самым знаменитым местам Москвы. Несколько лет спустя я вспомнила эти слова отца, когда читала книгу Б.Житкова про Почемучку.
А пока я осталась с бабушкой Шурой. С бабушками мне повезло. С рождения до четырех лет мое общение с внешним миром проходило через мамину мать — бабушку Шуру. Она была из семьи старообрядцев. Неграмотная, глубоко верующая, молчаливая и беспредельно добрая. В революцию белые расстреляли её мужа и сына-подростка, с той поры она всегда была в черном платье и черном платке. Родители пропадали на работе с раннего утра до позднего вечера, а мы с бабушкой Шурой были неразлучны: днем ходили играть с детьми во двор, потом на базар за продуктами, а вечером она тихим, неторопливым голосом рассказывала мне сказки и всякие истории, которые всегда кончались добром. Я радовалась и засыпала с верой в то, что хорошие люди и звери всегда одолеют плохих.
Овдовев, мама отпустила бабушку Шуру к сестре Наде нянчить ее новорожденного сынишку, а мы съехались с матерью отца. Здесь все было по-другому. Бабушка Нюра (Анна Васильевна), маленькая, подвижная, с решительным голосом и твердым взглядом голубых глаз, командовала всем и всеми: сыновьями Василием и Михаилом, их женами, моей мамой и недавно осиротевшей внучкой Аличкой. И только мне дозволялось перечить ей. Причина была проста. Овдовев, бабушка Нюра вырастила трех сыновей и двух дочерей, добилась, чтобы все они получили высшее образование. Любила всех, но не скрывала, что первенец Саша (мой отец) был не только ее опорой, но и предметом ее материнского обожания. Она выросла в зажиточной семье и привыкла к небедной жизни, но вслед за любимым Сашей вступила в ВКП(б), а когда отца не стало, занялась моим воспитанием.
Естественно, жизненные позиции бабушек были просто несовместимы, и они практически избегали общения. Бабушка Нюра читала мне книги, незаметно обучила меня грамоте, рассказывала о событиях в мире. Но когда я, устав от ее напора, хныкала: «Хочу к бабушке Шуре», она говорила маме: «Люба, отвези ее к сестре, пусть она там побудет», и бабушка Шура возвращала мне душевный покой.
Все это было потом. А пока я помнила обещание отца и ждала приезда родителей из Москвы. Тем временем мама и бабушка Нюра неотступно дежурили в палате Кремлевской больницы у постели отца. Вскоре отец скончался. Похоронили его в Московском крематории. Из Москвы мама вернулась какая-то чужая: совершенно белая голова (она поседела полностью в день похорон отца), глаза потухшие, на вопросы не отвечала. Она протянула мне большую коробку со словами: «Это тебе от папы». В коробке оказалось чудо: большая моргучая кукла в очень красивых нарядах. В восторге я прижала ее к себе, сделала несколько шагов и, споткнувшись, упала. Кукла разлетелась осколками по полу. В комнате воцарилось молчание: никто из взрослых не сказал мне ни слова. Но это было так страшно, что с той поры всех кукол, даримых мне гостями, я выбрасывала, а любимой игрушкой дошкольных лет оставался большущий, набитый опилками желто-коричневый мишка, уже весь залатанный и полинявший. Когда-то мы с отцом играли с этим мишкой, а теперь я спала с ним каждую ночь.
Я научилась читать в пять лет и до школы одолела не только книжки из нашей этажерки, но и существенную часть семейной библиотеки интеллигентной соседки тети Аси. К сожалению, там были только иностранные сочинения, но я «залпом проглатывала» как сказки Андерсена, братьев Гримм и Гофмана, так и повествования о Тиле Уленшпигеле, Витязе в тигровой шкуре, Дон Кихоте, Всаднике без головы, романы о каких-то прекрасных дамах, галантных кавалерах, феях и колдуньях. Мама опасалась, что в первом классе мне будет скучно.
Сначала так и было, но вскоре мы стали учить наизусть стихи из букваря про метро («Есть такие двери, особенные двери, Разиню и тетерю не пустят на порог. Лишь поезд отправляется, все двери закрываются. Где такие двери? На метро…»), про разговор электрической и керосиновой ламп («…Глупая вы баба, фитилек у вас горит чрезвычайно слабо. Между тем как от меня льется свет чудесный, потому что я родня молнии небесной…»). На уроках учительница читала и рассказывала нам про Мальчиша-Кибальчиша и Левшу, про Павлика Морозова и Ивана Сусанина. И это было чудесным и увлекательным вхождёнием в настоящую жизнь. Поэтому уже в первом классе мы становились безоглядными патриотами нашей советской Родины.
Источник: Э.Самойлова Сталинградское детство. Москва, 2005 г.
Читайте также:
Loading ...
