27 мая 2015| Цуркан Юрий Павлович

Неизбежная расправа

Теги:

Юрий Павлович Цуркан. Фотография через год после плена.

Юрий Павлович Цуркан. Фотография сделана через год после плена.

На четвертые сутки мы прибыли в Гайдекруг, восточнее Тильзита. Здесь с 1941 года размещался крупный шталаг. Впоследствии мы узнали, что в лагере погибло от голода, холода и непосильного труда свыше тридцати тысяч советских военнопленных.

В шталаге решили разместить английских и американских летчиков. Нас привезли в ка­честве обслуживающей команды. Мы собира­ли финские домики, рыли канавы, штукатури­ли и красили бараки.

В середине мая 1943 года поступила первая группа англо-американских летчиков. Увеличи­лась до двухсот человек и наша команда. Часть прибыла из общевойсковых лагерей, осталь­ные — из нашего.

Наступило лето. Прибывшие новички рас­сказывали о   боях   на   огромном   фронте   от Мурманска до Новороссийска. Перед мыслен­ным взором проходили картины этих боев. На земле бушует артиллерийский шквал. Подни­маясь во весь рост, идут в контратаки стрелко­вые полки. Под ярким солнцем закипают в воз­духе яростные схватки. Ты представляешь себя их участником. Чтобы избежать заградитель­ного огня, самолет то взмывает вверх, то пада­ет круто вниз. От резких переворотов через крыло темнеет в глазах — кровь приливает к вискам. Но ты не обращаешь внимания, ты сво­боден, хозяин в воздухе, не отступишь, не разойдешься с противником, пока не измотаешь его до смерти.

Но сразу же возвращаешься к мрачной дей­ствительности, к проклятому шталагу, где то­мишься, борешься за ломтик хлеба. Нет, по-на­стоящему жить можно только там, на фронте. Надо бежать из проклятого лагеря. Ведь здесь, в Гайдекруге, такая же песчаная почва, как в Лодзи. Бежать, вырваться на волю, добраться к своим!.. И мы приняли решение.

Подкоп, который поглощал все наши мыс­ли, все чувства, решили вести под недавно собранным домиком-баней, к которому при­мыкала уборная. После вечерней поверки в уборную шли и оставались там поочередно по четыре человека. Немцы не обращали на нас внимания, они заняты англо-саксами.

За две недели ценой усилий мы прокопали в песчаном грунте не более двадцати метров. Пришлось учесть опыт Лодзи: тоннель вели на глубине в два метра, что очень затрудняло продвижение работ. И тем не менее, одно соз­нание, что с каждым заново прорытым мет­ром мы хоть на один-единственный шаг бли­же к своему освобождению, окрыляло нас, давало ощущение скрытой радости, глубокого внутреннего торжества над ничего не подоз­ревающим врагом.

Однажды теплой июньской ночью я спустился в составе очередной четверки в тоннель. Про­полз метров двенадцать и вдруг почувствовал, что песок подо мной повлажнел. Еще одно уси­лие — и я очутился в воде. Оказывается, что в тоннель она проникла из соседней речушки.

— Давай назад, ребята! — скомандовал я.

— В чем дело?

— Тонем! Вода!

Трудно передать наше состояние. Землисто-серые, как этот влажный, смешанный с глиной песок, в насквозь промокшей одежде, со сби­тыми в кровь ногтями, выползли мы из проклятой, так жестоко обманувшей нас запад­ни. Пятнадцать дней каторжного труда пошли прахом. Но в глазах товарищей я прочел уп­рямство. Они не расставались с надеждой.

Решено было начать тоннель под нашей комнатой. С трудом удалось пронести в зону ножовку, стамеску, ножницы для резки про­волоки.

К комнате примыкала кладовка. Там про­резали пол и начали подкоп. Работа в песке опасна. Крепить тоннель нечем. При обвале помощи ждать не от кого, и пострадавший обречен на смерть. Но свыше сорока человек, работая поочередно, делали все, что было в их силах, чтобы ускорить побег. Песок вытаскивали тазиками, украденными в бане, рассыпали под блоком.

Двенадцать метров пройдено при свете сте­ариновых свечей: их стащили во время рабо­ты на складе. На тринадцатом метре свечи гасли — не хватало кислорода. С риском при­несли ребята из новых бараков подземный изо­лированный кабель и три электролампы по 200 ватт. Электрический свет помогал выравни­вать направление.

Если свечи гасли после двенадцатого метра, то большая часть людей сдавала после пят­надцатого. Нечем дышать. Все чаще и чаще приходилось вытаскивать из лаза полузадохшихся, потерявших сознание товарищей.

Правда, народ подобрался крепкий духом, дружный. Со второй партией лодзинцев приехал москвич, капитан Александр Пасин. Ком­мунист — штурман дальнебомбардировочной авиации попал в плен при необычных обстоя­тельствах. Его эскадрилья срочно вылетела бомбить Будапешт. По всем расчетам горючего должно было хватить в оба конца. Но на обрат­ном пути из-за сильного встречного ветра го­рючее иссякло. Часть самолетов села в районе Брянска. Уничтожив машины, экипажи начали пробираться к своим, некоторые попали в плен.

Белокурый, высокий, крепко скроенный, Па­син сразу подключился к подкопу. Остальные метры проходили десять натренированных лет­чиков-высотников. Самые выносливые — я, Са­ша Пасин, Костя Шитов, Миша Фролов и сер­жант-летчик. За ночь каждый мог накопать и вытащить по пять тазов.

А днем знакомились с жизнью соседей. Еще в конце мая, когда привели первую партию, мы обратили внимание на необычное в усло­виях шталага явление. Англичане шли груп­пами, без равнения в рядах, вразвалку, как-будто прогуливаясь. Некоторые насвистывали песенки, доносился громкий разговор, смех.

Колонна остановилась у входа в лагерь. К нам приблизилось пятеро парней. Двое заго­ворили на относительно чистом русском язы­ке. Все они — польские летчики, перелетевшие в Англию и зачисленные офицерами военно-воздушных сил Великобритании.

Летчики рассказали, что, помимо лагерного рациона — он значительно лучше нашего,— англичане получали ежемесячно каждый по 2—3 посылки от Красного Креста и одну — от родных. Раз в полгода прибывали посылки от интендантства. По истечении положенного сро­ка прибывало новое обмундирование.

Их не били, не заставляли работать. Целы­ми днями они играли в ручной мяч, распола­гали большим количеством музыкальных ин­струментов, книгами. Однажды один из англи­чан пытался бежать. К кухне ежедневно при­езжал за отходами овощей немецкий бауэр. В зону его не пускали. Повозку доставлял сол­дат, а кухонные рабочие наполняли ее. Англи­чанин лег на дно повозки и его засыпали отхо­дами. Но при выезде из зоны часовой у ворот обычно проверял острым металлическим прутом содержимое повозки. Так и на этот раз: металл проник до днища. Беглец даже не пикнул. Его обнаружили лишь тогда, когда повозка трону­лась, оставляя кровавый след на песке. Ране­ного извлекли, увезли в санчасть.

Они хорошо относились к нам, англичане. По вечерам, когда всех советских военноплен­ных приводили с работы, у проволоки собира­лась группа музыкантов. Они играли для нас «Катюшу», свои песни. А мы ночью продол­жали подкоп.

Curkan

Начался июль. Все чаще и чаще заговари­вали немецкие конвоиры о большом сражении под Курском.

Прошло еще несколько тревожных дней. Постепенно немцы притихли. Тринадцатого или четырнадцатого июля, незадолго до поверки, у проволоки собралось несколько десятков ан­гличан. Оркестр заиграл какую-то торжествен­ную мелодию. Англичане сняли головные убо­ры и начали их подбрасывать, что-то выкрики­вая.

Обычно допускавшие концерты, немцы вспо­лошились, подняли стрельбу в воздух, загнали англичан в бараки. Утром польские летчики со­общили, что советские войска перешли в успеш­ное наступление возле Харькова, Курска и Орла.

— Бардзо добже,— сказал один.— Тысенце швабских танков спалены [1].

— Откуда вы знаете?— спросил я поляков. Они усмехнулись, один коротко сказал:

— Из верных источников.

Когда поляки отошли, Шитов пояснил:

— Не иначе, как обзавелись радиоприемни­ком.

— Конечно,— съязвил я.— Им на парашю­те спустили. Видел, вчера привели к ним цугангов [2]? Возможно, они и сообщили свежие новости.

Я имел основание для такого предположе­ния. В июне прибыли к нам новички с Кали­нинского фронта, выложили короб новостей. Мы узнали об освобождении Великих Лук, где создан выступ, о том, что бои идут север­нее и западнее города.

Учитывая эти сведения, мы наметили маршрут побега — через южную часть Латвии, в район Великих Лук.

С близкого Балтийского моря дули ветры. Время от времени обрушивались грозовые лив­ни. Такая погода беспокоила. Вдруг налетит чересчур продолжительный и яростный ливень, вода прорвется в тоннель. Поэтому мы работа­ли, напрягая все силы. Я прозондировал про­волокой кровлю тоннеля, определил, куда он дошел. Остается пройти метра два по прямой за зону.

В эту ночь дежурила в тоннеле наша чет­верка. Больше пяти минут в забое выдержать нельзя. Голову стягивает словно обручем. Вот-вот разорвется сердце. С трудом пропол­заешь к входу, раскроешь рот, стараясь на­полнить легкие воздухом. Ведь нужно сменить товарища, чтоб снова, задыхаясь, как рыба, выброшенная на берег, набрать тазик песка. Вот когда помогла нам тренировка для высот­ных полетов.

Через два дня, 17 июля, подкоп был готов. Нам удалось во время работы на складе ста­щить крупномасштабную карту Восточной Пруссии. Ориентируясь по ней, мы наметили маршрут на восток. До Великих Лук около, пятисот километров тянется почти сплошная линия лесов.

Собственно говоря, я знал весь район от Гайдекруга до Полоцка еще с 1941 года. Он входил в 350-километровую зону, опоясавшую Ригу. Ее каждый летчик обязан знать назубок. Я помнил каждый лесной массив, упор­ные и линейные ориентиры, линии железных дорог, реки и озера, основные населенные пункты с характерными деталями.

Несколько тревожили предстоящие пере­правы через Неман, возможно, Западную Двину, реку Великую. Но, как знать, может, встретимся в лесах с партизанами, останемся у них, будем помогать наступающей родной армии. Главное — поскорее вырваться из Восточной Пруссии. Мы не знали, что где-то невдалеке держит свою ставку Гитлер, не знали, что в каждом более или менее крупном населенном пункте расположены воинские части.

spravka

Копия архивной выписки, полученная в 1996 году из архива концлагеря «Штуттгоф». Вся документация военнопленных передавалась при их перемещении. Перевод выписки: » Тильзит, 26.8.1943. Коменданту концлагеря Штуттгоф (политическое отделение). Эти советские военнопленные из 6 — го лагеря военно- воздушных сил в Хейдекруге были вредителями в лагере. 19.8.43 имел место массовый побег советских военнопленных, главными организаторами являлись вышеуказанные (Цуркан, Шитов, Пассин). Они являлись фанатичными коммунистами и были твердо убеждены в победе Сталина. Из-за большевистской агитации они плохо повлияли на советских военнопленных. Их пребывание в лагере было невыносимо и поэтому их транспортировали из лагеря 6. Одновременно передаем 15 рублей, которые находились у военнопленного Шитова. По поручению СС ротенфюрер. Оригинал находится в деле Цуркан Юрия».

Побег приурочили к 18 июля, Дню авиации. Собралась третья часть заключенных — около семидесяти товарищей. Я полез первым, что­бы пробить отверстие из тоннеля наружу. Почему-то на двадцатом метре не горел свет. Мне подали карманный фонарик, который заблаговременно стащили в санчасти у фельдшера. Я прополз еще метра три и упер­ся в обвал. Фонарь вырвал из мрака прижа­тый песком провод. Стоило его выдернуть, как снова зажегся свет.

За ночь мы убрали часть обвалившегося песка: образовался узкий лаз, достаточный для прохода человека. Дальше тоннель уце­лел. Многие боялись работать на ликвидации обвала, заявляя: «А вдруг еще пойдет песок?» Тогда было решено: кто полезет на расчист­ку — бежит первым.

Полез таджик, стрелок-радист, не помню фамилии. Он только два месяца как попал в плен, силы еще не сдали. Я помогал ему. За­дача передового — пробить отверстие, выхо­дившее на территорию угольного склада. Пробравшись оттуда ползком, перерезать колючую проволоку, ужом проползти через дорогу, а там — свобода!

19 июля 1943 года на вечерней поверке я сообщил посвященным в тайну: сегодня бе­жим? Собралось шестьдесят человек. Все уз­нали, кто за кем бежит. Решено после выхода из лагеря разойтись большими группами во все стороны, пробираться к Полоцку, Вели­ким Лукам.

— Сразу бегите в лес, постарайтесь углу­биться, чтобы  надежнее   укрыться   в   первый день,— посоветовал всем Шитов.

И хоть неизвестно, какие опасности ожида­ли первую пару, все пожелали быть первыми. Пришлось напомнить уговор.

— Ни пуха, ни пера — напутствовал Саша Пасин меня и стрелка-радиста. — Ждите   за мостиком!

Мы взяли с собой ножницы по металлу. Ус­ловились, что сигналом для следующей пары будет подергивание за шнур. К нему привязан тазик в конце тоннеля.

Быстро и неслышно пробито отверстие. Сразу хлынул свежий воздух. Я осторожно высунул голову до уровня глаз. Как раз ме­нялись часовые. Пришлось спрятаться минут на десять.

Дул сильный ветер. Он гнал с запада на восток низкие, набухшие тучи.   Кругом — непроглядная тьма, рассеченная лишь у поме­щения охраны. Темнота за лагерем снова смыкалась, словно залив окрестности черни­лами.

Второй раз выглянул стрелок. Опять не все в порядке. Со стороны английского лагеря шагал проверявший караулы. Он сошелся с ближайшим часовым почти рядом с отверсти­ем, скрытым высокой травой. Нас разъединя­ла только проволока заграждения. Часовой оказался земляком проверяющего, завел с ним беседу минут на пятнадцать. Они показа­лись нам вечностью. А ребята в бараке дума­ли, что все пропало.

Но вот удалился проверяющий, часовой за­шагал в другую сторону. Напарник дал сигнал, и мы поползли в заданном направ­лении.

Порывы ветра усилились. Не успел я пере­резать две нитки заграждения, как на одной из них громко зазвенели привязанные кон­сервные банки. По коже прошел мороз. Казалось, остановилось сердце. Сейчас часовой поднимет тревогу. Но он, очевидно, подумал, что ветер раскачал проволоку.

Через считанные минуты я разделался с ограждением, всунул ножницы в песок. Мы по-пластунски пересекли дорогу. Нас окутала кромешная тьма. Можно было подняться в рост, добежать до мостика. Пе­рейдя на противоположный берег речушки, мы побежали вправо, к лесу. Стрелок-ра­дист свернул куда-то в сторону. Со мной ока­зались Саша Пасин, Костя Шитов и сержант Гриша.

До леса километров пять. На полпути мы выбились из сил. Задыхаясь, прижимая рукой готовое вырваться из груди сердце, наша чет­верка продолжала кросс.

 

На гестаповской дыбе

Нас пытали эсэсовцы,
пламенем жгли,
Уговаривали нас ласково,
Но мы кровью плевали на все,
мы не шли
В полицаи или во власовцы.

Е. Евтушенко

Мы продолжали бежать, не разбирая доро­ги, изредка задевая руками стволы деревьев, отводя от лица гибко пружинящиеся ветки. Громом отдавался в ушах треск сучьев, шо­рох сухой травы. Углубившись в чащу, мы скатились в небольшой овражек.

Молча лежали, набирая сил для последую­щего броска. И снова стремительное продвижение вперед; снова напрягая все силы, все мускулы, все нервы, мы стараемся покрыть, возможно, большее расстояние.

Незадолго до рассвета все окончательно выбились из сил, прилегли на траву и забы­лись в тревожном сне. Дежурили поочередно.

Разбудила утренняя свежесть. Расступа­лись лесные тени, легкий ветер доносил запах смолы и хвои, закуковала кукушка… Мы си­дели молча, переживая каждый по-своему рождение первого дня свободы. Вдруг где-то сбоку затрещали кусты. Все вскочили.

— Чтоб ты лопнула! — плюнул в сердцах Костя Шитов. Из кустов вышла дикая коза. Увидав нас, она также растерялась и мгно­венно бросилась в чащу.

И тут нами овладел приступ неудержимого смеха. Каждый припоминал что-нибудь смешное.

— Ну, ты ж упал, браток! — подразнивали мы Пасина.

— А где же наш часовой? Как это мы хо­дим вдруг сами, без часового, ребята?

— Ах, горе-охотнички! Упустили такой жи­вой шашлык — козу!

Но вот приступ веселья погас. Уж совсем рассвело, и мы огляделись. Лес в районе Тильзита — не джунгли. Длинный и узкий, он представлял своеобразную ловушку: мы понимали, что днем здесь, очевидно, бродят люди, собирая чернику, грибы. Да и в лагере, долж­но быть, спохватились.

Улыбка застыла на лице Пасина. Он весь напрягся и стал прислушиваться: заглушён­ный расстоянием, доносился откуда-то харак­терный треск и рокот моторов. Мы насторо­жились. Ошибки быть не могло: лес объез­жали мотоциклисты.

После короткого обсуждения пришли к ре­шению — пробыть здесь до вечера.

Голод и жажду мы утоляли черникой. День коротали в разговорах. Вспоминали рассказы товарищей, при каких обстоятельствах они попадались после побега. Шитов описал нам свой путь от Ченстохова до Воронежа, утверждая, что ночь — вернейший союзник. Ориен­тируясь по звездам, мы должны за ночь про­ходить не менее двадцати километров. Глав­ное — вырваться поскорее из Пруссии.

День прошел относительно спокойно. С наступлением сумерек наша группа двинулась в путь. Скоро мы нашли в небе привычные для летчиков семь ярких маяков — ковш Большой Медведицы. Она помогла найти По­лярную звезду. Выходит, надо подаваться направо, на восток. Вскоре лес стал редеть. Открылась опушка и перед нею — дорога. Только мы решили ее пересечь, как из-за кустов выскочили двое. Раздался возглас на немецком языке:

— От Гитлера убегаете? Все равно не уйдете!

Прозвучали выстрелы. Мы бросились в сто­рону. Пробежав километра три, свернули на восток и снова вышли из леса. Перед нами — поле. Ощупью находили и рвали колосья. Разотрешь горсть меж ладоней — и глотаешь сладковатую молочную кашу.

На противоположной стороне притаилась деревня. Ни огонька. Лишь доносится сла­бый запах дыма.

Дорогу преградила река. Она не стоила доброго слова. Илистые берега, несколько метров воды. Нужно было перебраться сразу. Но когда Шитов ступил в ил и нога погрузи­лась по колено, он выругался, предложил:

— Давайте, ребята, пройдем немного впе­ред, поищем броду.

Вместо брода в темноте забелели перекла­дины небольшого мостика. Мы притаились в высоких кустарниках, прислушались. Ника­ких признаков жизни.

— Пошли! — скомандовал Шитов. Только ступили на мостик, как раздалось повелительное, ошеломившее всех:

— Хальт!

В ночном воздухе протрещали выстрелы. Раздался яростный лай собак. Нас окружили автоматчики. Псы рванулись из рук провод­ников.

— Форвертс! Раус!

Окруженные автоматчиками, мы поплелись в деревню. Нас привели в дом, где располагался штаб батальона, поставили у стены. Один из проводников спустил широкогрудого поджарого волкодава. Тот заворчал, оскалил­ся, подбежал к нашим ногам, обнюхал их и… нерешительно замер.

— Фас, Рекс! Фас, ферфлюхтер!

Напрасно орал хунд-мейстер. Собаку, оче­видно, удивило, что люди стоят спокойно да еще в необычной для нее обстановке, в ком­нате.

Хунд-мейстер издал какой-то странный гортанный звук. Собака ощетинилась, броси­лась на Шитова и схватила его за ногу. Ши­тов охнул, заметался, мы подняли крик. Один из солдат нехотя взял волкодава за ошейник и, смеясь, оттащил в сторону.

Пришел командир батальона, бросил что-то сквозь зубы. Солдат угодливо перевел:

— Где есть остальные?

Я ответил, что мы бежали первыми, ушли в лес и больше никого не видели. На этом предварительный допрос окончился. Утром нас доставили в лагерь. Горькое, унизитель­ное чувство! Стыдно перед товарищами: мы подорвали их веру в возможность побега. Торжествуют враги. А впереди — неизбежная расправа.

Когда нас завели в зону, я кинул взгляд на блок. От него до   проволоки   вырыта канава, обнажавшая тоннель. Позднее мы узнали, что побег обнаружили только утром. На поверке не досчитались 41 человека.

— Вот паршивцы! — вскипел перевод­чик.— Снова проспала первая комната!

Мы, действительно, зачастую опаздывали на поверку: сказывалась работа в тоннеле. Товарищи ради нас задерживались с выходом на плац, переводчик неизменно приходил бу­дить опоздавших. И на этот раз он зашел в барак, но там ни­кого не обнаружил. Тупоголовый дольметчер и мысли не допускал о массовом побеге. Наконец, подняли тревогу. Солдаты броси­лись вдоль проволоки и наткнулись на отвер­стие тоннеля.

Начальник гарнизона Тильзита выслал ба­тальон автоматчиков. Солдаты растянулись цепочкой вдоль небольшой реки, притока Не­мана.

Мы знали, что нас будут искать, но не пред­полагали, что далеко вперед выставят секрет­ные посты… Да, чего-то мы не додумали — и вот снова в неволе. Теперь нас поставили недалеко от ворот. Собрались охранники, которые дежу­рили в ночь побега. Командование пригрози­ло, что отправит их всех на фронт. А посколь­ку часть виновников налицо, фрицы решили «отблагодарить» нас. Озверевшие часовые не оставили живого места на теле…

В лагерь внесли две полосатые будки, приде­лали к ним дверцы и закрыли — в одну меня и Шитова, в другую — Пасина и стрелка-ра­диста. Шитов почти одного роста со мной, и мы могли только стоять навытяжку. К полу­ночи тело налилось свинцом, ноги набрякли. Сказывались и третьи сутки мучительного голода. Вдруг снаружи послышался шорох и чьи-то осторожные шаги. Кто-то рывком от­крыл дверь:

— Нэм, лянге!

Это Фердинанд принес нам две булки хле­ба и пачку маргарина. Половину передачи от­дал мне и Шитову, половину — другой паре.

— Шнель, шнель эссен! — предупредил солдат. — До утра нихтс оставить.

Напрасное предупреждение.

Утром, после поверки и ухода команд на работу, нас выпустили на прогулку. Только вышли из будки, как сразу свалились. Так, лежа, мы полчаса «гуляли».

Через час всех отвели в канцелярию. Стрел­ка-радиста, как рядового, отпустили в лагерь. А нас сковали втроем двумя наручниками. Пасин — в середине, мы с Костей — по бокам. Скованных привели на железнодорожную станцию, где выстроился в полной боевой готовности батальон вермахта, принимавший участие в нашей поимке.

Час езды и — Тальзит. Нас посадили в «су­ку», как называли лодзинские поляки тюремный автомобиль, и доставили в карцер геста­по — глубокий узкий подвал. Там уже сидело два русских паренька. С трудом мы втисну­лись, кое-как разместились на полу. Хотелось спать, но мешал яркий электрический свет и полчища падавших сверху клопов.

— Не иначе, как вымуштровали, прокля­тые эсэсманы! — чуть не плача бранился Ши­тов. — До утра последнюю кровь выпьют.

Утром разговорился с ребятами. Оказалось, они из Ширяевского района Одесской области, пробирались в Житомир к родственни­кам. Немцы угнали их на работу в Германию. Владелец мастерской в Тильзите заявил гестапо, что они хотели поджечь цех.

На обоих подростках не было живого ме­ста. Лица опухли, покрылись струпьями. Один часто, со стоном прижимал рукой селе­зенку.

— Что вы делали в мастерской? — спросил Шитов.

— На прессах работали.   Штамповали   ка­кие-то железки,— ответил больной.— А немец говорил, что мы занимаемся этим, как его, самотажем.

— Саботажем,— поправил другой.— Хозя­ин начал избивать нас палкой. Мы бросили в него горсть железяк. Пришли эсэс и забрали сюда. Сейчас требуют, чтобы мы призна­лись.

— Что я ему скажу? — добавил больной.— Может, эти железяки на снаряды идут? А у нас братья на фронте.

Днем слегка приоткрылась дверь:

— Цюркан, раус!

От неожиданности вздрогнул. Кровь начала бить в затылок, казалось, что шею стянули жгуты. Такое состояние длилось недолго: по­мог свежий воздух, ударивший в лицо после духоты и вони карцера.

Вызвавший меня верзила с кривым, будто бы нарочито свернутым в сторону носом, жестом показал на одежду.

Я не понял, начал снимать гимнастерку. Тогда верзила стал бить ладонью по своему костюму. Ясно, боится, как бы я не занес в гестапо его союзников — клопов.

Пока мы подошли к двери кабинета, я пол­ностью успокоился.

В большой комнате, залитой солнцем, си­дел за столом сухопарый офицер, с квадрат­ным, почти лысым черепом и дряблыми ще­ками. Перед ним лежала пухлая папка.

Сбоку за отдельным столиком — переводчи­ца, с крашеными под цвет соломы волосами. Офицер показал жестом на стул. Я сел.

— Сигарет? — протянул офицер пачку.

— Я не курю.

— Итак,   Цюркан,— быстро   перевела   кра­шеная с легким   акцентом. — С какой   целью вы бежали из шталага?

— Спасти свою жизнь

— Разве ей что-нибудь угрожало?

— Смерть от истощения, переживаний.

— Каких?

— Мало ли их? Родина третий год воюет. Да и семьи не видел.

— Цюркан, — медленно листая папку, не повышая голоса, говорил офицер. — Здесь вся ваша жизнь. Вы храбрый летчик. Фогель — птица. Попали в специальный шталаг. Вы пытались бежать. Вас не наказывали, перевели в Гайдекруг, дали хорошую работу. Теперь бежали из Гайдекруга. Вы непочтительно от­зывались об отношении к пленным со стороны великой Германии. Вот рапорт герра Андреева,- офицера союзной армии. Как видите, нам все известно. Достаточно, чтобы отправить вас на виселицу. Но вы сами можете помочь себе.

Почему-то мне вспомнилось выражение: «Спасение утопающих — дело рук самих уто­пающих». И я невольно улыбнулся.

— Вы смеетесь? — громче сказал офицер. — Это хорошо. Веселые люди сильнее любят жизнь. Расскажите подробно о побеге.   Кто его организовал? У вас был комитет? Кто там комиссар?

— Не знаю.

— Как же вы бежали?

— Услышал, не помню от кого, что проко­пали тоннель в соседней комнате. Ночью проснулся, зашел туда, увидел, бегут люди, и я побежал.

— А что вы собирались делать после по­бега?

— Я уже сказал: пробираться домой.

Офицер вынул из ящика стола карту.

— Ее нашли в тоннеле.

— Впервые вижу.

— Почему вас интересовала Восточная Пруссия?

— Меня интересовала дорога на восток, к своим.

— Где вы думали достать оружие для сво­его партизанского отряда?

— Мы разбежались в разные стороны. Щёки гестаповца налились кровью. Он на­жал под столом какую-то кнопку и сказал с угрозой:

— Мы заставим тебя заговорить, фогель — их вайc нихт!

Зашел знакомый уже верзила. Офицер что-то приказал ему. Взглянув в мою сторону ма­ленькими заплывшими глазками, верзила при­близился:

— Ком!

Я понял, что меня поведут в помещение для допросов. О нем с ужасом рассказывали в кар­цере хлопцы.

Переводчица начала складывать свои бума­ги и карандаши, офицер тоже поднялся из-за стола. Мелькнула мысль — допрос будут вести с пристрастием.

Мы спустились этажом ниже, прошли по ко­ридору в большую комнату. Ярко горел элект­рический свет. Окна завешены плотными тем­ными шторами. На стенах — панель из глад­кого линкруста. Цементный пол в коричневых пятнах. С массивных крюков, вбитых в пото­лок, свисают толстые веревки. Вдоль правой стены, как в слесарной мастерской,— длинный покрытый клеенкой стол-верстак. На нем раз­ложены в идеальном порядке плети, трости, резиновые дубинки разных размеров, большие никелированные щипцы с причудливо изогну­тыми концами. Тут же обыкновенное ведро.

Вошли офицер и переводчица, которая при­строилась в углу за столиком с пишущей ма­шинкой. Офицер сел в кресло, закинув ногу на ногу.

Кроме верзилы, в комнате еще двое. Один — костлявый с длинными усами, второй — мус­кулистый, широкоплечий, с высокой грудью. На лице выделялся квадратный, тяжелый под­бородок.

— Раздеться! — крикнул верзила.

Я снял верхнюю одежду. Верзила еще что-то крикнул.

— Догола,— перевела   крашеная. На ма­шинку легли ее вялые, как черви, пальцы.

— Альзо, фогель — их вайс нихт! — ска­зал фашист. — Даю пять минут на размышле­ние. Слово офицера, если все расскажешь, вернешься в шталаг.

— Ничего не знаю.

И сразу набросились все трое эсэсманов, вывернули руки, подвесили к потолку. Мне показалось, что лопнули плечевые суставы. Стянуло дыхание. Руки стали неметь. Боль все усиливалась. Я начал обливаться потом. Перед глазами словно заплясали красные трассы пуль. От страшной боли из груди рвал­ся крик. Но кричать я не мог: в горле как будто застрял комок ваты. Я начал хрипеть. Офицер вскочил с кресла, схватил хлыст и, выкрикивая: «Доннерветтер, нахмольс!», стал бить меня, выискивая на теле наиболее уязви­мые места. Я потерял сознание. Пришел в се­бя от холодной воды. Так вот зачем стояло ведро на столе. Вооружившись плетями, эсэсманы немилосердно хлестали по спине, живо­ту, голове. Глаза, могут выбить глаза! Чем их защитить? Руки не только связаны, но вот-вот порвутся тонкие связки на локтях, лопатках.

Сознание снова погрузилось в темноту. Оч­нулся на полу, облитый холодной водой. Тело пронзила невыносимая боль.

— Говори, хундешвайн,— бесстрастно пере­вела крашеная,— иначе сдохнешь. Я от тебя не отстану. Завтра снова встретимся.

Два эсэсовца поволокли меня в карцер и сразу увели Сашу Пасина. Надо мной склони­лись мальчишечьи лица. Ребята подмостили под меня фуфайки, помогли лечь на спину.

В таком же состоянии вернулся под вечер Пасин. Утром вызвали Костю. Он пытался оказать сопротивление, но гориллы так отде­лали его, что вынуждены были втроем прита­щить и швырнуть на пол карцера.

На третий день я снова попал к гауптштурмфюреру. Повторилась вся процедура. На этот раз офицер спросил фамилии всех бежавших. Неужели из лагеря не прислали списки?

— Знаю только бежавших со мной Пасина и Шитова. Никакие они не комиссары, просто штурманы. Больше ничего не знаю, — твер­дил я.

На этот раз меня не подвешивали. Вставля­ли руки в дверную щель, привязывали к цепи, вделанной в стену, и щипали тело никелированными щипцами. Снова, очевидно, испытывая при этом сладострастие, бил меня офи­цер.

Две недели продолжалось расследование. Подростков отправили в трудовой лагерь вос­точных рабочих. В начале августа гауптштурмфюрер вызвал всю нашу тройку — меня, Пасина, Шитова — и заявил:

— Вас содержали в офицерских шталагах. Но вы не оценили благородного отношения третьего рейха. Теперь вы направляетесь на исправление в концентрационный лагерь. Там искупите вину перед великой Германией.

Скованных, повезли нас в пересыльную тюрьму Инстенбурга, оттуда — в Мариенбург, Кенигсберг, Гданьск. Невдалеке — концлагерь Штутгоф.

 

[1] Очень хорошо. Тысячи швабских танков сожжены.

[2] Новоприбывшие в лагерь узники.

 

Материал и фото любезно предоставлены дочерью автора — Цуркан В.Ю..

Источник: Ю. Цуркан Последний круг ада. Издательство «Маяк». Одесса. 1967 г. С. 80-102.

 

При использовании материалов ссылка на портал «Непридуманные рассказы о войне» www.world-war.ru обязательна

Комментарии (авторизуйтесь или представьтесь)