Наша жизнь принадлежит Ленинграду

В 3 часа ночи 2 февраля Павел Лукницкий сидел в своей промерзшей квартире по адресу Канал Грибоедова, 9, и выстукивал на пишущей машинке свой дневник. Он боялся уснуть и не услышать телефонный звонок или стук в дверь: ждал сотрудника ленинградского отделения ТАСС, чтобы вместе переправиться через Ладожское озеро в 54-ю армию генерала Федюнинского, куда Лукницкого только что назначили.

Лукницкий не знал, что его назначение срочно организовали товарищи из Союза писателей; они боялись, что он умрет голодной смертью, если вскоре не уедет из Ленинграда.

Все свое время, свои последние силы он отдавал тому, чтобы помочь другим писателям. Будучи военным корреспондентом, он имел возможность выезжать из города и неоднократно просил разрешения отправиться через Ладогу на грузовике за продуктами для писателей Ленинграда. Но получить разрешение оказалось невероятно трудно, надо было обращаться к десятку официальных лиц и еще нужен был помощник для закупки продуктов. К несчастью, он уже раньше убедился: честный человек с этой задачей не справится, а иметь дело с жуликом не хотелось.

Кроме того, он пытался добиться в Смольном указания эвакуировать из Ленинграда некоторых писателей, умиравших от голода, а также вывезти своего друга Людмилу Федоровну, которая была при смерти. Наконец 20 января Лукницкий узнал в Смольном о предстоящей массовой эвакуации. С неимоверным трудом он добился, чтобы на 22 января в первую группу отъезжающих включили 12 писателей, добавил туда и Людмилу Федоровну. Он к тому времени заболел гриппом и так ослабел, что еле передвигался. А надо было все время ходить — то в Дом писателей, то к себе домой, то в Смольный по поводу эвакуационных билетов. Выдача билетов должна была состояться в 6 вечера 21 января, уже в 2 часа в Смольном выстроилась очередь. В 7 вечера билетов еще не было: не поступили из типографии. А в 7.30 вечера объявили, что вместо 50 автобусов для эвакуации будет лишь 25. Лишь половина людей сможет уехать.

Председателю горсовета Попкову и другим официальным лицам Лукницкий звонил по 30 или 40 раз, пока добился, чтобы писателей взяли, а потом брел домой 10 — 12 километров в 30-градусный мороз. Надо было подготовить багаж весом 25 кг для Людмилы Федоровны.

Спал он всего 2,5 часа. Место сбора — в сквере напротив Смольного. Лукницкий проводил туда Людмилу Федоровну, вещи ее тащил на санках.

Несколько часов пришлось ждать на морозе, группа писателей выехала лишь в 4 часа утра. Лукницкий пишет, что 11 из них — в том числе И.Вагнер, С.Спасский с женой, Н.С. Вальдман с мужем — «были и таком состоянии, что жизнь в них еле теплилась». Муж В.С. Вальдман умер в автобусе. Незадолго до отправления появился и 12-й пассажир — в грузовике, наполненном вещами. Здоровый, наглый, он беззастенчиво обгладывал куриную кость и, расталкивая остальных, влез в автобус, бесцеремонно разложил свои мешки и ящики над головами изможденных людей.

Колонна автобусов тронулась, а вслед отъезжающим в отчаянии глядели еще 150 — 200 человек. Их тоже обещали отправить, но мест не оказалось.

Лукницкий был так измучен, что 23 января едва смог подняться. Снова надо было идти в другой конец города, часами ждать в военных учреждениях получения новой заявки на продовольствие, стоять в очередях и нетопленых помещениях, где служащие работают без света, и потом тащиться домой. Напротив проспекта Добролюбова и стадиона «Динамо» — гигантское полузамерзшее озеро (лопнула водопроводная труба), в нем застревали и замерзали грузовики до конца зимы. На следующий день у него поднялась температура. Он бы умер, если бы не старый друг Королев, начальник базовой части аэродромного обслуживания, который взял его к себе, уложил в кровать в теплой комнате, вымыл, заставил поесть и выпить 150 г водки. Лукницкий провел три дня на авиабазе, а когда вернулся в Дом писателей, товарищи уже добились его назначения в 54-ю армию.

Вот почему он сидел теперь в своей промерзшей квартире на 5-м этаже и стучал на машинке. И за вce это время так никто и не появился. В 8 часов 30 минут утра, смертельно усталый, он пытался позвонить, но телефон не работал. Тогда он прикрепил к наружной двери записку: «Стучите громче», закутался в одеяла с надеждой погрузиться в сон. Но едва он сомкнул глаза, как явился Шульгин, сотрудник ТАСС. Лукницкий спрятал машинку в кабинете за книгами, схватил рюкзак, свернутое одеяло, чайник, ручные гранаты, остаток свечи. Заперев дверь квартиры, он торопливо сбежал по обледенелой лестнице и вышел на улицу.

Было девять часов утра. На другом берегу канала он увидел 3-тонный грузовик АМО с брезентовым верхом, для маскировки выкрашенный белой краской. Внутри грузовика — ящики, люди. Оказалось, Шульгин под предлогом, что везет на фронт корреспондента, решил эвакуировать из Ленинграда всех своих близких и дальних родственников. Среди них были три его полубезумные тети. А в общей сложности — 14 человек, из которых лишь двое или трое были родственниками некоторых других сотрудников ТАСС.

Оказалось, что грузовик принадлежит табачной фабрике, где работает шофер, Александр Яковлевич. Шульгин обзавелся ящиком папирос, водкой, рассчитывал на пути через озеро достать у шоферов бензин. Затем он планировал, вывезя родственников из Ленинграда, вернуться и привезти в грузовике продукты для продажи на черном рынке.

Отправились в 9.30 утра. Прежде всего, надо было достать воду для радиатора. Канал Грибоедова насквозь промерз, поехали на Фонтанку, и, пока шофер набирал воду, Шульгин сбегал в какой-то дом поблизости и привел еще одного родственника.

Грузовик поехал по заснеженным улицам Ленинграда, мимо людей, везущих санки с трупами, длинных очередей за хлебом, мимо женщин, тащивших тяжелые кастрюли и ведра с водой. Пересекли Неву по Охтинскому мосту, проехали Всеволожскую, повсюду встречались военные грузовики и десятками остовы сгоревших, брошенных машин. Все едущие к озеру грузовики везли пассажиров, большинство которых дали взятки шоферам. Были теплые автобусы, где имелись печки-буржуйки, а жестяные трубы выходили через крышу; были грузовики, покрытые брезентом; были и открытые грузовики, в которых теснились изможденные люди, пытаясь укрыться от ветра. А порой даже можно было встретить людей, снаружи уцепившихся за бензобак грузовика. Другие вповалку лежали в открытых грузовиках, полуживые, завернутые, как мумии.

На обмороженных лицах побелевшие или багровые следы. Да, многие не доберутся до Ладоги, умрут в пути. Некоторые плелись, тянув за собой санки с домашним скарбом. Нередко Лукницкий видел, как человек вдруг падал в снег, и спутники беспомощно толпились вокруг мертвого. Ни у кого не было сил хоронить этих несчастных. С них просто снимали тяжелую одежду, забирали, что было ценного, укрывали их снегом и уходили. Приближаясь к озеру, им еще надо было избежать встречи с патрулем, ведь «пешая» эвакуация не разрешалась. Или надо было дать патрульному папиросы, табак, чтобы отвернулся, пока они уговорят шофера взять их с собой через озеро. Все зависело от шоферов, это были хозяева озера, боги. Они везли в Ленинград продукты. Закон был суров: за любую спекуляцию или мошенничество могли расстрелять. Но шоферы не боялись этого, требуя от умирающих с голоду эвакуированных папиросы, табак или горсть муки.

Дорога узкая, проехать по ней было трудно, а если машина сходила с дороги, она вполне могла, перевернувшись, свалиться в канаву. Пассажиров высаживали, им приходилось идти дальше пешком, теряя последние силы.

Грузовик Лукницкого двигался медленно, потом совсем остановился, когда вся колонна встала. Затем двинулись снова, прибыли в Борисову Гриву на железнодорожную станцию. Всюду брошенные сломанные грузовики. На станции тысячи ящиков с мукой и цепочка грузовиков, сотни, возможно тысячи, словно конвейер.

Подвозят к станции новые грузы, разгружаются и — обратно через Ладогу и Жихарево. Направо от дороги надпись: «Бор. Грива от Ленинграда — 50 километров. От озера — 18». Грузовик Лукницкого стоял и Борисовой Грине почти два часа, пока не рассосалась пробка. Есть хотелось ужасно. Регулировавший движение командир вынул из кармана четверть хлебной буханки и держал в руке напоказ, видимо желая обменять на пачку папирос. Шульгин дал ему, в конце концов, 20 папирос и взял хлеб. Кусочек дал трехлетней девочке, плакавшей в грузовике от голода, кусочек — Лукницкому, остальное съел сам. Была у него еще и водка, он разделил ее с шофером и с приятелем, Лукницкому не предложил ни глотка. Но у Лукницкого была собственная фляга, он приложился к ней, также никого не угощая.

Наконец колонна двинулась, и Шульгин пошел вручить письмо комиссару транспортной роты, который должен был им отпустить обод и топливо. Тот дал несколько папирос, а обед дать отказался. Вместо этого предложил четыре куска хлеба, граммов 350. Шульгин взял один кyсок, другие отдал Лукницкому, шоферу и своему приятелю. Еще тетя Шульгина сумела выменять на 20 папирос половину котелка горячей каши. Поехали. А когда прибыли в Ладогу, то увидели бесконечную колонну грузовиков. У дороги зенитные батареи в укрытиях из ледяных блоков. Спустились на лед в 5 часов 12 минут вечера и поехали на полной скорости. Дорога была достаточно широка, грузовики могли проехать в обоих направлениях, они мчались быстро, и дорога уходила в бескрайнюю белизну. Чем-то напоминает казахстанские степи, думал Лукницкий. С обеих сторон высокие снежные насыпи, возведенные снегоуборочной машиной, через каждый километр стоит командир в маскировочном белом халате с регулировочными флажками, белым и красным. Регулировщики были защищены от ветра некими подобиями укрытий, сложенных из ледовых плит, внутри некоторых даже горел огонь, лежали штабеля дров, бочки с бензином. Ремонтные мастерские, центры управления движением и белые, замаскированные зенитные позиции находились на большом удалении друг от друга. Повсюду лежали каркасы разбитых или сгоревших грузовиков, полуприкрытые льдом и снегом.

С наступлением темноты командиры-регулировщики пустили в ход крохотные зеленые и белые сигнальные огоньки. Многие грузовики не притушили фары, их свет отражался на снегу и на льду. Грузовик Лукницкого ехал без света и уже через полтора часа подошел к восточному берегу. От радиатора шел пар, приятель Шульгина притащил воды и с гордостью показал какой-то пакетик. «Масло! — сказал он. — Я выменял на пять папирос. Душистое какое!» Но это оказался кусок хозяйственного мыла.

Приехали в Лаврово, но их пунктом назначения было Жихарево. Добирались еще полтора часа при лунном свете, надеясь, что в Жихарево их ждет теплая комната, еда, отдых, но застали там страшный беспорядок. Тысячи людей слонялись по небольшой, побитой войной деревне, и никто не знал, где столовая, где получить документы на посадку в поезд и когда он отходит, где можно переночевать и хотя бы где согреться.

Наконец Лукницкий обнаружил эвакопункт в разрушенных бараках. Там стояла огромная очередь. Трое военных проверяли документы и выдавали талоны в столовую.

Но оказалось, что талоны предназначены лишь тем, кто числится эвакуированным по документам. Ни таким, как он, едущим в соответствии с военным приказом, ни Шульгину, ни шоферу, ни родственникам Шульгина обед не полагается. Все-таки Шульгин достал талон, потом повел родственников на станцию. Поезд был загружен, мест не было, у родственников началась истерика, ведь им негде было ночевать. На небе сияла луна, термометр показывал минус двадцать градусов. Лукницкий, наконец, встретил военного коменданта и получил кое-какой паек па два дня — 750 г сухарей, 70 г сахарного песка и концентрат горохового супа, один пакетик. Где взять горячую пищу? Он все же отыскал кухню, где удалось обменять сухой паек па миску теплой пшеничной каши. Но поесть было негде, кашу выдавали прямо на улице. Он присел на покрытую льдом ступеньку сарая и на ледяном ветру, полузамерзший, держа ложку онемевшими пальцами, вмиг проглотил теплую кашу. О, если бы еще горячего чаю!

А Шульгин таким-то образом достал для своих родственников еду; раздобыл талоны, предназначавшиеся двум эвакуированным, которые умерли. И на себя достал обед. Время приближалось к часу ночи, а переночевать Лукницкому было негде и негде обогреться. Вокруг сотни таких же, как он, бродят по сырым, скользким, неровным и заледенелым улицам села — женщины, дети, ослабевшие, еще стоящие на ногах, обмороженные.

Лукницкий выяснил, что эвакуированными ведают два человека — Семенов, комендант эвакопункта, и начальник перевозок Стрельцов. Направил их сюда ленинградский горком, живут они в комнате № 6 в одном из бараков. И Лукницкий переночевал на полу этой комнаты на куске фанеры. Оба уполномоченных работали до изнеможения, спали 2 — 3 часа за ночь на деревянной скамье, никогда не раздеваясь, и пытались справиться с потоком людей, которых день и ночь доставляли грузовики. Но позаботиться о беженцах не было никакой возможности. Ни горячей воды для чая, ни деревянных нар, ни матрасов, ни света — ничего, кроме пустых грязных бараков. Не было врачей, не было уборщиц, никакого обслуживающего персоналa. Удавалось только посадить людей в грузовики и отправить в Жихарево.

Трехлетняя девочка, ехавшая в грузовике Лукницкого, умерла в эту ночь. Вопли матери сотрясали барак. Потом умер инженер, и жена его, сдержанная, молчаливая, пошла в комнату № 6 узнать о последующих формальностях. Семенов сказал, что ничего больше оформлять не надо — тело вынести из барака и положить на улице с другими трупами. Жена полагала, что не сможет сама это сделать. Ну, может, кто-нибудь в бараке поможет, сказал Семенов. Или пусть она, если хочет, сообщит в милицию, назовет фамилию, день смерти, адрес. Жена умершего возвратилась в барак, разбудила кого-то, и покойника вынесли. И еще один человек умер в коридоре, через него в темноте просто перешагивали.

Стрельцова и Семенова прислали сюда 22 января с первой партией эвакуированных. Из Ленинграда за все время пришло одно сообщение: 30 уборщиц отправлены пешком. Почему пешком, почему из Ленинграда, было непонятно. И никто не позаботился о питании для эвакуированных.

Шульгин тем временем ухитрился поместить родных в теплый чистый поезд, а сам поехал с Лукницким в 54-ю армию. Проехали Войбокало и Шум, но оказалось, штаб Федюнинского в Гороховце на расстоянии 35 километров. Шульгин ехать дальше отказался, затем, после долгих споров, довез Лукницкого до села Влоя, которое было на территории 54-й армии. Здесь они расстались, Шульгин торопился в Волхов провернуть некое «дело» перед возвращением в Ленинград.

Лукницкому он рассказывал, что во время блокады совершенно не голодал и еще умудрялся кормить родственников. Он ждал, что в конце войны правительство «пересмотрит свое отношение к частной собственности и частной торговле». Ни до, ни после воины Лукницкий не встречал такого предприимчивого человека.

Ничего необычного не было в этой поездке через Ладогу и даже в пребывании там Шульгина.

Ледовая дорога привлекала спекулянтов и деятелей черного рынка. Иногда ленинградские спекулянты предлагали 25 000 рублей за ящик муки. Шоферы, как правило, возмущенно отказывались. Некоторых спекулянтов арестовывали и расстреливали. Но были шоферы, участвовавшие в операциях на черном рынке. Однажды водитель Сергей Логинов обнаружил, что его приятель, тоже шофер и к тому же комсомолец, свернул с дороги и зарывает в снег ящики с продуктами. Разговор был недолгим, и Логинов застрелил его на месте.

Через четыре дня после Лукницкого Скрябина совершила такую же поездку. С ней вместе ехали: 74-летняя мать, ослабевшая так, что, казалось, не выживет; 60-летняя няня с опухшими ногами, едва способная ходить; 16-летний сын Дима, страдавший дизентерией, и ее младший ребенок, 5-летнний Юра.

6 февраля Скрябина встала рано и отправилась в булочную за хлебом. Вернувшись в свою коммунальную квартиру, она узнала, что умерла бывшая хозяйка этой квартиры Анастасия Владимировна. Но ничего не поделаешь, пришлось уезжать, как планировалось. В колонне было 3 грузовика, уезжало 30 человек. На морозе три часа ждали одну семью — начальника госпиталя. Когда они, наконец, появились, вид их поразил Скрябину — жена была наряжена, словно собралась на бал, с ней были две здоровые девочки в подростковом возрасте и еще одна девочка с няней. Были видно, что страдать им особенно не пришлось.

Наконец колонна тронулась в путь — Знаменская улица, мимо Кирочной, Таврического сада, Педагогического института, Смольного, через дачные районы — к Ладоге. А затем начались мучения. С грузовиком что-то случилось, он застрял на льду, между тем наступали сумерки. Шофер несколько часов возился с машиной. К счастью, имелся большой запас бензина, с его помощью развели костер, согрелись. Лишь 10 часам вечера прибыли на противоположный берег, и никто не знал, куда идти, где поезд и когда он отходит. Ночь была бесконечным мучением. Шофер устроился в крестьянской избе, а эвакуированные остались в грузовике. Дима к этому времени так ослабел, что пришлось его оставить в больнице в Войбокало. С двумя старушками и 5-летним Юрой Скрябина пыталась найти место в переполненном поезде, но мест не было, пришлось им сидеть на чемоданах. И в то время когда они сидели так, изможденные и заброшенные, супруга начальника госпиталя вытащила жареных цыплят, шоколад, порошковое молоко и стала кормить своих детей. А у Скрябиной для Юры только эрзац-хлеб. Судорога перехватила горло, и не от голода, о нет!

Поезд медленно шел сквозь ночь, временами останавливаясь, Кто-то подходил к вагону на каждой остановке и, стуча молотком в дверь, спрашивал: «Мертвые есть? Выбрасывайте их отсюда!» Во время долгих остановок иногда давали еду — суп и кашу. Но — может быть, эвакуированные отвыкли от еды — у них начались желудочные болезни. Эти мучения продолжались четыре дня, Скрябина поняла, что дальше ехать не может, придется ей высаживаться вместе со своими беспомощными спутникам. В Череповце они сошли с поезда. К этому времени уже свалилась мать, к тому же была надежда узнать что-нибудь о Диме, оставшемся в больнице в Войбокало. И вот они сошли с поезда, вокруг сугробы, а местные жители удивляются тому, что они так поступили — ведь в Череповце страшный голод. Наконец Скрябина с большим трудом отыскала крохотную, грязную комнатушку — здесь ленинградцев все боялись: такие голодные, такие больные. Пришлось поместить маму и бывшую няню в холодную, чудовищно грязную больницу. Там им становилось все хуже. Однажды они сообщили Скрябиной, что умерли ночью молодой инженер и его жена. В тот же день умерли четверо студентов, которых привезли в больницу поздно вечером и положили в коридоре. На местном рынке не было никаких продуктов, лишь клюква, собранная па болоте. Но Скрябина выменяла у крестьянки за шерсть четыре картофелины. А 27 февраля умерла в больнице ее мама, похоронить не было возможности, никто этим больше заниматься не хотел, просто сваливали трупы у кладбищенских ворот.

И вдруг в середине марта настоящий проблеск счастья (взволнованный, со слезами разговор на станции с каким-то бойцом из госпитального поезда), и она нашла сына Диму. Вместе с Юрой и старой няней они сели в этот поезд к Диме и уехали из Череповца. Спасена семья. Поезд повез их за Вологду, а потом в Горький.

Заканчивался февраль, условия эвакуации постепенно улучшались. Меньше времени теперь уходило на дорогу между Ленинградом и Борисовой Грядой — 5 — 6 часов, пересадка с поезда на грузовики и автобусы занимала 1,5 часа, переезд Ладоги — 2 – 2,5 часа (хотя в снежную бурю иногда уходило 7 часов). С 22 января до 15 апреля через Ладогу перевезли в общей сложности 554 186 человек, в том числе 35 713 раненых красноармейцев.

В конце февраля Вера Инбер с делегацией поехала через Ладогу в штаб Федюнинского. Ехали в грузовике с деревянными бортами и брезентовым верхом. Сзади грузовик был открыт. Сидели на деревянных скамьях, было очень неудобно, холодно, мучительно. Она еле осталась жива. За несколько дней до этого, в Ленинграде, она отправилась читать стихи морякам и по дороге упала в обморок.

Через Ладогу переправились за 1,5 часа, хотя вся поездка из Ленинграда до штаба Федюнинского в Гороховце заняла 13 часов. На восточном берегу, она увидела коз, собак, живых цыплят — впервые за долгие месяцы. Это было чудо. Она услышала, что люди поют, в Ленинграде никто не пел с самого начала зимы. Люди ходили быстро, глубоко вдыхали морозный воздух, от их дыхания шел пар. Щеки румяные, пылающие. А Вера Инбер и ее попутчики, словно бледные тени, медлительные, говорящие шепотом.

В Жихарево был страшный пожар. Нацистские бомбардировщики атаковали полевые склады, подбили огромную цистерну с керосином и состав, перевозивший уголь. Такого пламени она не видела никогда — багровое, малиновое, желтое, дым такой густой, что воздух под ним прогибается.

Ладога казалась бескрайней ледяной равниной, все в снегу, как на Северном полюсе, — ледяные ограды, ледяные огороженные участки, ледяные круглые эскимосские юрты для зенитчиков, ледяные позиции для зенитных орудий. Всюду снег. Повсюду белизна.

Вдоль дороги останки мертвых машин, ставших жертвами нескончаемого потока припасов. День и ночь движение — безостановочное, быстрое и упорядоченное, неослабевающее, несмотря на фашистские самолеты, на ладожские метели, несмотря на то, что температура снижалась до минус тридцати — сорока градусов.

Да, Ладожская дорога налажена. Непрерывный поток продуктов и топлива хлынул в Ленинград. Людской поток устремился из Ленинграда.

Вера Инбер сидела в блиндаже командира дивизии. Было тепло возле железной печурки, и на двух-трех пробившихся сквозь земляные стены березовых ростках появилось несколько нежных листочков. Когда провозгласили тост за освобождение Ленинграда, комиссар сказал: «Жить или не жить — вопрос не в этом. Наша жизнь принадлежит Ленинграду».

Примечание: Назначение Лукницкого организовали Вера Кетлинская, секретарь Союза писате­лей и Н.Д.Шумилов, партийный работник из Смольного. Лишь через 18 лет Лукницкий узнал об этом из неопубликованных записей Веры Кетлинской.