Нас готовили к войне «на пальцах»

Опубликованы воспоминания из коричневой общей тетради В.А. Максимова. На обложке тетради приклеен листочек с пометкой «41-44 г.» В тетрадь перед первой страницей вложено письмо от 4 Х-41.

«Мы дети страшных лет России»

Читайте также:

Жизнь, готовая в любой момент оборваться в смерть
Обреченные на смерть
За стенами госпиталя

Владимир Александрович Максимов

Настало 6 ноября. Воспоминания мучили меня. Всего год назад была Зина, демонстрация в солнечный день, подарки Борису. А сейчас – в моих любимых местах у Истры – немцы, жизнь рассыпалась. Кругом – мрачная грозная казарма, чужие непонятные и даже чуждые мне люди. Везде – ночь, треск немецкой морзянки, голод, непогода, смерть.

Нам, для праздника выдали по две сероватых французских булки и по куску полукопченой колбасы. В компании с несколькими такими же горемыками я сидел у печки, жевал булку, смотрел в огонь.  Шипели сырые дрова; в коридорах гулко звучали голоса. Будущего нет – ни у меня, ни у моих соседей, у всей страны нет будущего.

И вдруг, сквозь вой и свист немецких станций прорвался голос Москвы. Сперва, когда я услышал грузинский акцент, я остолбенел, я не поверил. Из Москвы, из той самой Москвы, от которой до немцев  всего десятки километров, передавали торжественное Октябрьское заседание. Сталин – в Москве. И сразу все стало на свое место. Сейчас, конечно не передать того душевного облегчения, подъема, радости, не рассказать о вере и надежде, пришедшие на смену отчаянию и тоске.

7 ноября шел густой снег. По радио передавали парад на  Красной площади. Все как-то выпрямилось, стало уверенным, смерть на войне представлялась не гибелью, а осмысленной необходимостью.

Парад 7 ноября 1941 года

С этого дня я уже не думал о поражении страны.

Через день или два я попал в очередную отправку на фронт. Поздно вечером, в темноте мы разыскивали свой эшелон. Меня больно и обидно поразило, что никто не знал – где он стоит. И еще обиднее стало, когда мы разыскали, наконец, товарный состав и влезли в вагон, в котором не было даже печки.

Нас довезли до Череповца. Дальше поезда не шли. Кто-то сказал, что немцы взяли Тихвин. Толпой мы пошли в город – надо было где-нибудь и что-нибудь поесть и узнать – что-же дальше делать.

Но ничего толком мы не узнали. Отправлять полсотни безоружных командиров дальше к фронту — было нельзя. Возвращать в Вологду – никто не имел такой команды. Так мы и болтались никому не нужные, голодные, замерзшие. Я думал – хорошо, что нас не отправили на сутки раньше: теперь мы были бы либо в плену, либо валялись-бы где-нибудь неприбранными трупами.

Время от времени начинали гудеть паровозы; зенитки вели огонь. Мы разбегались подальше от путей.

В конце концов, нас отправили обратно. В вагоне на этот раз стояла печка, были настланы нары. Мы наворовали в санитарном поезде дров и даже уголь. В кармане у меня лежала краюшка хлеба. Я поджаривал ее на печке; ничего вкуснее никогда не ел.

Особняком держалась группа саперов, во главе с молодым лейтенантом. У него был Орден Ленина. Он был холодно уверен в себе, громко смеялся.

Самое неприятное в нем и его товарищах  было  то, что у них оказалось много хлеба и они ели его, нисколько не заботясь о том, чтобы не падали крошки, бросали корки. А мне так хотелось есть! Если бы я попросил, они бы, наверное, дали мне. Но я умирал от стыда при одной мысли  о том, чтобы просить. Поздно ночью поезд дотянулся до Вологды. Наша грязная казарма показалась мне самым родным местом на земле. Она была единственным прочным прибежищем в мире. Еще на несколько дней она сбережет мне жизнь. А самое главное – здесь я буду есть  каждый день и, если выпадет счастье, дождусь писем от Зины.

25 ноября нас отправили в Архангельск. Ехали больше суток. В сумерках перешли по льду Двину. В штабе округа мне дали направление в 296 запасный лыжный полк. Ночевали где-то на голых грязных нарах. Днем отправил письма всем родным; купил французскую книгу, бродил по улицам. Гражданский люд выглядел плохо. В Архангельске уже голодали. Встречались английские моряки с конвоев. Сводки в газетах были самые мрачные. Вечером опят брел в паре с черно-волосатым лейтенантом (и фамилию помню – Полищук) по Двине. Нам обоим нужно было ехать до Волотовска – нового города в устье Двины, а дальше – в разные полки.

Утром стоял свирепый мороз. В тумане я переехал автобусом через Двину. Вдали громоздились недостроенные корпуса огромного судостроительного завода, стояли пароходы, из полыней валил густой пар.

Полк находился на острове Ягры – в дельте реки, в бараках – лагеря заключенных.

Низкий и совершенно плоский, остров иногда заливался водой. В самом центре еще оставался лагерь, из которого выводили на работу заключенных.

Бараки были худые, холодные, кишевшие клопами и блохами.

Полк набирали из Вологодской и Архангельской областей. Много было уроженцев Коми. Народ в большинстве тощий, заморенный, совсем не похожий на лыжников – диверсантов. Кормили плохо – по третьей норме. Занимались без выходных дней, по 12 часов. На весь полк имелось 30-40 старых-престарых винтовок. Никакого другого оружия: ни автоматов, ни пулеметов, ни минометов. Наставлений было совсем мало. На занятия выходили  с грубо вырезанными из досок подобиями ружей.

Командный состав недалеко ушел от солдат. А учить командиров – никто не учил. Как-то начальник штаба – плотный рыжий капитан оборвал кого-то: «Раньше надо было учиться, здесь – только готовят солдат, а не вас».

Полком командовал бывший комендант Архангельска, майор. Солдафон, хам и неуч, подстать ему были и начальник штаба и писаря  в штабе.

Ночевали в бараках, на двухъярусных нарах, все вповалку, рядом офицеры и солдаты.

Самое ужасное во всем этом было то, что людей готовили к войне не бывавшие (за малым исключением) на ней, готовили, не зная азов военного дела, готовили «на пальцах», на словах, без оружия.

Вшивое, голодное, отвратительно одетое «воинство» готовилось стать (и стало) пушечным мясом. А ведь где-то в отчетах и сводках фигурировали запасные лыжные полки.

Кликните на изображение, чтобы его увеличить

Когда я приехал всем полком распоряжался ПНШ-1  — симпатичный старший лейтенант. Высшее начальство было где-то в Архангельске. ПНШ-1 не знал, что со мной делать и временно  оставил при штабе. К остывающей печке приставлял табуретки, и спал, время от времени поворачиваюсь к печке то спиной, то грудью, так как из углов отчаянно дуло. Умывался снегом; воды в штабе не было. Вскочишь часов в 6, вскочишь на улицу, мороз, играет полярное сияние, холодно. Потрешь кое-как снегом лицо и руки (мыла не было), вытрешься салфеткой (я купил ее еще в Вологде, вместо носового платка) и бежишь в штаб, слушать утреннюю сводку.

В столовой кормили только чтобы не умереть с голоду. Кормили не по солдатской норме, а по военторговской карточке.

Ложек не было. Ложки были большой ценностью. Их даже воровали друг у друга. Впрочем, воровали и кубики с шинелей.

Вот так утром я и услышал потрясающее известие: началось контр-наступление под Москвой. Никогда  ни до этого, ни после этого я не слышал в жизни что-нибудь радостнее и значительнее.

Командир полка сразу невзлюбил меня. Началось с того, что он собрал совещание комбатов и чинов штаба. На него вызывали всех вновь прибывших офицеров. Я не знал этого и когда меня позвали, подумал что меня приглашают именно на совещание. Войдя, я не представился майору (я и представления не имел о том, как это делается), а по штатской привычке, хотел сесть на стул. Майор даже задохнулся от негодования. Особенно досадил я ему тем, что я воевал в 3-ей гвардейской. «Гвардеец» — протянул он желчно, прямо-таки истекая негодованием и презрением. Врач расспросил меня, как ведет себя раненая нога, могу ли я ходить на лыжах и т.п.

Когда я вышел, то общее впечатление (как я потом узнал) было совсем не в мою пользу. Майор хотел даже назначить меня командиром хозвзвода. Никуда я, по его мнению, больше не годился. ПНШ-1 меня отстоял. Впрочем – ненадолго.

21 февраля настала и наша очередь. В сумерках погрузились в эшелоны. Поздно вечером, уже в Исакогорке погрузили оружие. Батальон ехал на фронт, а люди впервые в жизни увидели автоматы, минометы, ручные и станковые пулеметы.

23 февраля проехали Кемь, а на рассвете 24 февраля эшелон пришел в Лоухи. Первое, что бросилось в глаза – было разрушенное здание депо. В сизом тумане тонули деревянные постройки станции. За ней и вокруг стеной стояла карельская тайга.

У военного коменданта нас ждали офицеры из 23-ей гвардейской дивизии. У них был вид людей, вполне притерпевшихся ко всему, что нас окружало: мороз, тайга, война. Тем временем  эшелон подали в лес, подальше от станции. У самой линии теснились ели. В снегу метровой глубины пыталось размяться наше воинство.

Кликните на изображение, чтобы его увеличить

Скоро распогодилось. По безоблачному небу неторопливо летал немецкий самолет. Было страшно холодно. Из-за самолета не топили печурки, не варили горячего. Грызли сухари, размачивая их снегом.

Когда стемнело, подошел паровоз, и мы покатили в лес. На 34-ом километре долго выгружались. Бочаров приказал взять из штабного вагона печурку, хотя это было категорически запрещено. Конечно, все остальные последовали этому благому примеру. Все уже привыкли к тому, что война все спишет.

Потом шли по шоссе километров пять. Вдоль дороги, под плотными снеговыми шапками стояли большие, прочно устроенные дзоты, конечно, пустые.

С непривычки автомат оттягивал шею; из-за него было трудно устроить удобно лыжи, которые мы несли на плече. Свернули в лес, нашли пустые полуразрушенные землянки, стали размещаться. День прошел в бестолковой суете. Всем было холодно, все были неустроенны и от этого злы и крикливы.

Всем штабом батальона сходили на 34 км, где размещался штадив-23. там показали район, где в межозерных дефиле должен был занять позиции наш 201 ОЛБ.

Орфография и знаки препинания рукописи сохранены

Материал для публикации на портале www.world-war.ru
передал внук Кирилл Владимирович Родионов