Надежда ленинградцев

Родилась 16 августа 1936 года в Ленинском районе Ленинграда. Мы жили большой дружной семьей в трехкомнатной квартире на улице Курляндской. Главой семьи была бабушка Елена – добрая, теплая, уютная, от нее исходил какой-то вкусный запах. Она жила на кухне. Там стоял большой старый сундук, на который она часто усаживала нас с сестренкой в 1930 г.), доставала громадную с твердыми обложками книгу «Божию», где были чудесные картинки, и читала нам.

В самой большой комнате (14 кв. м.) жила наша семья: папа, мама и мы с сестрой. До нашего рождения мама работала на конвейере завода «Красный треугольник», папа работал на мебельной фабрике. Во второй комнате жила с мужем мамина старшая сестра, которая работала телефонисткой. У них был сын, ушедший из жизни 9 месяцев от роду от пневмонии. Тетя была моей крестной матерью. В самой маленькой комнате жил мамин младший брат. Это был любимый дядя, которого я всегда с нетерпением ждала с работы, забиралась на колени. Он угощал меня жареной, шипящей прямо со сковороды картошкой, рассказывал смешные истории, от него пахло бензином – он работал шофером. Был у нас и дедушка, с которым мы остались дружны до самой его смерти.

Картины детства часто напоминают о себе. Иногда напрочь забываешь, что было недавно, и отчетливо помнишь, что было очень давно. Например, такой эпизод: к празднику 1 мая мне папа купил красненькое пальто, мне очень хотелось, чтобы сразу все ребята увидели, какая я красивая. Мы вышли с папой на улицу, летали самолеты. Папа сразу стал очень серьезным, и на мой вопрос, кто они такие, сказал, грустно задумавшись – это наши враги (самолеты были финские). С высоты возраста я очень ценю, что папа всегда серьезно старался отвечать на тысячи наших вопросов. Поэтому было особенно непонятно, когда отец, уходя добровольцем на фронт, прощаясь с нами в июле 1941 года, держал меня на руках и не мог сдержать слез, а я, перебирая всякие ремни на его груди (он был политруком), гладила его по щекам и уговаривала, чтобы он ничего не боялся, а мы будем его ждать. Отец чувствовал, что видит нас последний раз. 22 сентября он погиб в боях под Ленинградом. Это было первое военное горе в нашей семье.

Ушли добровольцами на фронт тетя с мужем. Она была связисткой, и все волновались именно за нее. Несколько раз к нам забегал, в прямом смысле этого слова, папин младший брат Стас, летчик, который тоже погиб под Ленинградом. Несчастья сыпались на каждую семью, люди становились суровее, мужественнее и, казалось, сильнее. Дети рано взрослели. Наступила жуткая зима 1941-1942 гг. Единственной надеждой ленинградцев оставалась Ладога, которую они называли «Дорогой Жизни». Через первый лед шли первые машины с продовольствием, несколько из них ушли под лед. Среди водителей этих машин был и мой дядя Павел Андреев. Голод и несчастья окончательно подорвали здоровье бабушки, и 2 марта 1942 года после тяжелой болезни она умерла.

Когда началась массовая эвакуация из Ленинграда, а в первую очередь вывозили детей и заводы, мама устроилась работать дворником. После стольких потерь она не соглашалась отправить нас одних и всегда хотела быть рядом. Сестра ходила в школу, а я помогала маме. Работа была тяжелая. Изголодавшиеся люди (кожа и кости) падали везде, не было сил подняться и дойти до дома, либо попадали под бомбежку. Тех, у кого не было родных, складывали на тачки (тележки с двумя большими колесами, которые толкают вперед) и везли в «пункты назначения» к вокзалу или на Бадаевские склады, откуда уже на машинах увозили на Пискаревку для захоронения в братских могилах. Но это были чужие люди, и дети воспринимали это как неизбежность, а бабушка была очень дорогим и близким человеком, и ее смерть меня потрясла.

На саночках ее гроб мы везли на Волково кладбище. Начиналась весна, местами уже сошел снег.

В 1990 году рядом с могилой бабушки мы похоронили нашу маму. С мамой до самой ее смерти сохранились особые отношения, всегда хотелось с ней разделить все пополам. Началось с тех страшных дней, когда был самый пик блокадного голода. Мы садились за стол, и мама выдавала нам по кусочку твердого черного хлеба, который в момент исчезал до последней крошечки. А вечером она подавала нам с сестренкой еще по полкусочка, приговаривая, что ей дали дополнительный паек. К счастью мы очень скоро поняли, что съедали ее хлеб, начали делить свой, и когда она подавала «дополнительный паек», доставали свои «заначки» и тоже заставляли ее съесть.

Съедено было все, что можно. Женщины ходили на окраины города рыть окопы, иногда кто-то приносил несколько мерзлых картошин, иногда замерзший сладкий турнепс, тогда в семье был праздник. Но вскоре мама совсем слегла, добивала и страшная цинга.

Неожиданно нам помог совсем чужой человек. Напротив нашего дома был дрожжевой завод, откуда на фронт в бочках вывозили патоку ( какая-то горячая густая сладкая масса). Дети с кружечками встречали эти машины, выпрашивая у грузчиков и шоферов патоку. Рабочие не могли равнодушно смотреть на голодных детей. Иногда, не устояв, черпали ковшом из бочки патоку и делили ее в протянутые кружки. Однажды шофер, видя, что я с кружкой, но стою в стороне и плачу, стал меня расспрашивать, почему же я не бегу за патокой. Я рассказала о маме, которая уже не поднималась. Он дал мне патоки, а на следующий день привез маленькую сосну и объяснил, как я должна заваривать хвойные иголки и поить маму. Через пару дней он привез котелочек «хряпы» (верхние зеленые листья от капусты, которую солили для скота), велел понемногу давать маме. Больше он не появлялся, я даже не узнала его имени. Мама начала поправляться. Еще дети добывали «дуранду» — это спрессованные жмыхи, которыми кормили лошадей. Мы каждый день выстраивались в очередь к керосиновой лавке, где продавали «дуранду», и, когда нам везло, мы счастливые бегали и сосали эти кусочки как шоколадки.

22 августа 1942 года нас в числе последних семей с детьми эвакуировали из Ленинграда. Вывозили нас через Ладогу на трех больших баржах, наша шла в середине. Бомбили с воздуха, не переставая, две крайние баржи были разбиты и пошли ко дну. Зрелище было страшное: изможденные, отчаявшиеся люди цеплялись за плавающие узлы и чемоданы, тонули на глазах у остальных, помочь никто не мог. Те, кто были на нашей барже, плакали и прикрывали собой детей. Дальше нас долго (никто не знал куда) везли в товарных вагонах, было душно и темно, двери открывали иногда на ходу поезда, чтобы выбросить умерших, таким образом спасти тех, кто еще был жив. Кругом был сыпной тиф. Иногда, когда выбрасывали мертвого ребенка, обезумевшая мать бросалась за ним. На остановках нас всех «гнали» на санобработку. Запомнилась бесконечная, шевелящаяся очередь, мы подходили к каким-то людям в черных халатах и перчатках, они мазали волосы чем-то таким противным, густым с запахом дегтя, что потом было очень трудно смыть водой.

Так от Ленинграда до Казани мы добирались почти месяц, потом нас посадили на подводы и на лошадях развезли по селам. Мы остановились на станции Нурлат, деревня Нижняя Баланда. Среди окружавших нас простых сельских людей были чуваши, башкиры, мордовцы. Нам отвели заброшенную баньку, где мы и прожили полтора года. Весной 1944 года мы вернулись в Ленинград по вызову, который сделала мамина сестра, так и воевавшая на Ленинградском фронте до конца войны.

День Победы Ленинград отметил «буйно»: люди бросались в объятия незнакомых людей, плакали и смеялись от счастья и от пережитого горя, был незабываемый салют, все жители города были на улицах.

А дальше – все от мала до велика вышли на восстановление города. Дети, которые уже могли помогать (это мы), выстраивались «ручейком» и передавали кирпичи в одну сторону, строительный мусор в другую. Так называемые «не основные» уроки отменялись, выходные дни тоже, на восстановление города шли все: рабочие, молодежь, учителя, врачи, артисты, пленные.

Хочется отметить характерную черту наших детей. Когда шли на стройку колонны пленных немцев, дети, несмотря на ненависть к фашистам, сочувствовали им, что они не на Родине, что их тоже ждут семьи и дети, и часто давали им хлеб, которого в первые послевоенные годы и у нас было немного.

Источник: 900 блокадных дней: Сборник воспоминаний. Новосибирск, 2004.