Начало войны: происходило что-то непонятное

С 1948 – 1986 гг. служил в полку специального назначения, в настоящее время это — Президентский полк. Подполковник в отставке. Имеет правительственные награды.

22 июня 1941 г. началась война, неожиданно, хотя ее все и ожидали. Из Ленинграда стали выезжать пионерские лагеря. Мои родители также, на других глядя, отправили нас подальше от предполагаемых бомбежек города. Меня отправили на ст. Струги-Красные, что за Лугой к родственникам. Никто и в страшном сне не мог предположить, что произойдет впоследствии. Следует отметить большой патриотический подъем в стране среди населения. У военкоматов образовывались очереди добровольцев. Мой отец имел бронь, однако ушел на фронт добровольцем. Мои сверстники убегали сами.

Уже находясь в Стругах-Красных, постепенно наступало понимание, отрезвление. Происходило что-то непонятное. В сообщениях по радио хотя и говорилось об оставлении того или другого города, однако в целом якобы было все хорошо, что враг будет разбит и победа будет за нами. Об этом мне сказал и мой дедушка. Примерно так: «Мы прольем много крови, но победа будет за нами. Россию никто не может победить».

Но были также и тревожные слухи, и огромные колонны беженцев с домашним скотом и скарбом на телегах. Тянулись колонны уставших красноармейцев, отходивших на новые рубежи обороны. На вопросы, что происходит, они отмалчивались, не отвечали, видимо, было запрещено. Местные власти создавали небольшие отряды, вооружали их, и они куда-то уходили, как потом выяснилось, в леса. В Струго-Красненских и Лужских лесах, как стало известно впоследствии, был создан партизанский край, действовало более 200 партизанских отрядов. Оттуда в самые голодные дни в Ленинград прибыл санный обоз с продовольствием. Обыватель мало что понимал. Одно было ясно, что фронт приближался.

Недалеко от нашего дома, кажется Вокзальная 10, была установлена счетверенная пулеметная точка для борьбы с самолетами противника. Там находилась группа красноармейцев, и я там был своим человеком, доставлял воду, продукты, за которыми они меня посылали, присутствовал при отражении налетов на станцию. Вокруг станции было расположено 4 таких точки. Скопления беженцев и красноармейцев немецкие самолеты расстреливали из пулеметов, не спускаясь слишком низко. Все уходящие составы со станции фашистские летчики бомбили и расстреливали уже с низких высот за станцией. Нередко видел, как летчики гонялись за отдельными людьми, но сделать ничего было нельзя. Ни наших самолетов, ни пулеметов, прикрывавших эшелоны, не было.

Наблюдая за собой, я обнаружил, что особого страха не испытывал. Не впадал в панику, не бегал, а ложился в любую яму и пережидал, когда это кончится. Таким образом, я, уезжая из Ленинграда от бомбежек, по воле случая оказался практически в гуще событий. Еще раз о страхе. Страх, конечно, был, как и у всех людей, но не такой животный, как приходилось наблюдать у других. Некоторыми овладевало какое-то помешательство, которое заражало других. Я уходил от таких людей.

Немцы жестоко бомбили беженцев и военных, расстреливали из пулеметов, бросали рассверленные рельсы (куски), которые производили страшный вой и свист, чем приводили некоторых людей в помешательство. Немцы стремились сохранить все пристанционные службы, необходимые им при захвате станций. А эшелоны бомбили за станциями. Преимущество немцев в воздухе было огромным. Наши самолеты появлялись редко, их в этот период было мало. Мы потеряли большое количество самолетов, но и немцы в первый день войны потеряли также 200 самолетов, 16 из них было сбито воздушными таранами. С такой войной они еще не встречались. Все это нам стало известно после войны.

На станции начались грабежи магазинов. Один раз я наблюдал это. Все происходило как в кинофильмах времен гражданской войны. Кажется, власти уже не было. Слышалась ружейно-пулеметная стрельба за станцией. На путях стояли два состава, один состоял из вагонов, а другой из открытых площадок. В середине состава были расположены 4 вагона, в которых находились раненые. На крышах вагонов были нарисованы кресты. Состав стал уходить. Пристанционное радио многократно объявляло, что формируется последний состав. Вот в этот состав на предпоследнюю площадку я и сел. Раннее утро, солнце еще не всходило, но было светло. Народу много, это были женщины, почему-то в белых платках, возможно об этом объявляли, и дети разного возраста, но большей частью грудные и маленькие. Я считал себя уже взрослым.

Итак, мы медленно, но выезжали со станции. Медленно потому, что железнодорожные рабочие очищали путь от разбитых вагонов, так как ушедший ранее нас состав был разбит. Появился «Юнкерс», я уже в них разбирался. Поезд остановился. Паровоз стал как бы жалобно кричать, подавая сигналы. Народ с площадок стал прыгать и разбегаться в разные стороны. Самолет прошелся над составом дважды, видимо, расстреляв свой боезапас. Я никуда не побежал, а прижался к борту платформы, укрывшись каким-то одеялом. Щепа от пулеметных очередей больно била меня через одеяло. Из вагонов, где были раненые, раздавались страшные, нечеловеческие крики.

После того как самолет улетел, стали собирать раненых и грузить на платформы, а мертвых складывать на обочине железнодорожного полотна. Народу на площадках значительно поубавилось. Надо сказать, что до ст. Луга нас фашистские самолеты больше уже не беспокоили. На ст. Луга наблюдался уже более или менее порядок, хотя и она была забита беженцами и военными, ждавшими своей очереди для отправки. Я расположился в пристанционном сквере, обосновался у мешков, народу там было очень много. Как потом выяснилось, это были деньги, кто-то вез их, но не довез, скорее всего, погиб. Особенно много серебряных монет, были упаковки мягких денег.

Каждый день мы пытались уехать. Формировались только поезда для военных, гражданских пока не брали. В один из дней мы наблюдали воздушный бой и сопереживали нашему летчику. Наш самолет был один, а дрался он с группой мессершмитов. Не сразу, но он был сбит. Летчик же выбросился на парашюте. И это было его ошибкой. Об этом мне стало известно позже. Немцы организовали вокруг спускающегося летчика карусель и расстреляли его на глазах большого количества людей. А самолеты продолжали кружить и расстреливать парашют до тех пор, пока летчик не спустился к земле кулем.

На другой день фашистские самолеты, не пикируя, с большой высоты, ибо с земли велся сильный пулеметный огонь, стали бомбить пристанционный сквер. Я был в укрытии из денежных мешков. Кто-то с другой стороны разрезал мешок и стал брать, как мне показалось, деньги. Бомба упала с другой стороны, там, где был человек. Я был контужен. Его кровью я был залит. Очнулся я в куче людей, приготовленных к отправке для захоронения. Я услышал голос, который сказал: «Он, кажется, шевелится». Меня облили водой, я встал, и пошел прочь от трупов. Несколько дней не находил себе места. Мне удалось незаметно забраться на буфер отходящего состава. Курящие красноармейцы заметили меня и втащили в вагон. Видимо, я выглядел плохо — они за мной ухаживали и кормили.

Так я добрался до Ленинграда. Здесь еще было тихо. В августе противовоздушная оборона еще справлялась на дальних подступах с группировками фашистских самолетов.

Возвратившись в Ленинград из Струг-Красных с «отдыха» я долго приходил в себя после контузии в Луге. Но, в конце концов, отошел и стал заниматься всем тем, чем занимались ленинградцы в то время: красил чердаки специальной противопожарной краской (она спасла от пожаров многие дома в Ленинграде), дежурил на чердаках и крышах, тушил зажигалки. К счастью нашему, зажигалок на наш дом упало немного, и их все погасили, фугасок не было вообще. Падали они близко и большие, по 250 кг, но за домами, которые как бы нас защищали. Дома большие, каменные, а наш — деревянный двухэтажный, его после нашего отъезда вскоре разобрали на дрова.

Оглядываясь назад с болью в сердце, я, порой удивляюсь, как нам удалось пережить ту страшную голодную, холодную зиму. Морозы доходили до 40 градусов, нам казалось, что они все время были такими. Запасов продуктов никаких. Снижение нормы на них, кажется, шли друг за другом, вплоть до 20 ноября 1941 г. Декабрьский хлеб 125 г. практически был не хлеб, он был сырым, горчил и более походил на замазку, к тому же пахнул тавотом. Хлебные формы смазывали эмульсией, которая своим запахом напоминала именно то, о чем я сказал. Нам хотелось хотя бы такого хлеба, и больше.

Во дворе росла гора человеческих трупов, которые сначала складывали, но их становилось все больше, и никто уже не мог их укладывать, и трупы заняли практически весь двор.

Соседи — кто-то эвакуировался, остальные умерли. Мы остались на этаже одни. Для отопления использовали сперва мебель, затем книги. У нас их было много, у отца — 3-е издание Ленина полностью. Все это пошло в печь. Я долго не мог отдать на топку книгу «Белый вождь» Майн Рида, но, в конце концов, и она попала в печь. К слову сказать, у нас были дрова. Отец, уходя в ополчение добровольцем, завез нам дрова, но, к сожалению, ими особенно не пришлось попользоваться. Их просто украли.

Основным добытчиком продуктов «питания» был я. Отец в бою под Кингиссепом был контужен и некоторое время находился на излечении в госпитале недалеко от Московского вокзала (в настоящее время этого дома нет). При встрече с ним я получил своего рода наказ сохранить семью: «Ты старший, ты отвечаешь за всех». Так как я рвался на фронт, он сказал, что придет и мое время, на фронте непонятно, что происходит.

Его командира дивизии генерала Пядышева несколько позже расстреляют. Это был героический человек. Он реабилитирован, но за что был арестован, неизвестно. Такие люди расплачиваются за чужие ошибки.

Итак, о семье: мама, тетя — нянька моя, брат и я — вот и вся моя семья. Остались мы живы, как я считаю, только лишь за счет дисциплины и организации быта и питания. Все, что получалось, что доставалось, делилось на два раза: утро и вечер. Вес, что я доставал, приносил полностью, не утаивая ничего! Даже голодного воробья сварили и «съели» сообща, вернее, пылили.

Мне «фантастически» везло. После того, как сгорели Бадаевские склады, удалось принести «хороший» кусок горелой сладкой земли, которую мы растворили в воде и процедили. Я разделил так, что каждому досталось по полстакана два раза в день. Все ценное и вещи я обменивал на небольшой «толкучке» на столярный клей, дуранду, разные типы жмыхов, крахмал гнилого картофеля, и дважды мне удалось принести с Пискаревских сахарных складов выбивку из мешков. Конечно, это была грязь, но сахарная пыль там все же была, а это — два солдатских заплечных мешка, кои я с большим трудом и опасностью принес с Пискаревки на Нижегородскую улицу.

За водой я ходил с нянькой на Неву к проруби. Таким образом, наполняли трехведерную емкость, процеживали несколько раз и пили. Мне кажется, что это нас и спасло. Ведь дважды не выдавали хлеб, а потом получили мукой. Один раз, когда мы стояли трое суток с тетей в очереди (поочередно), муку получить досталось ей. Открыв дверь в комнату, она упала, но муку не выронила. Мы с трудом ложкой открыли ей рот, влили туда болтушку, и она ожила.

Нормы выдачи продуктов стали увеличиваться, заработали столовые, где выдавались соевые и дрожжевые супы, витаминные напитки против цинги. Стало жить немного легче, но мама и тетя как-то стали вести себя неадекватно, что-то с ними произошло.

Я пошел в райисполком, туда, где отец ранее работал. Райисполком находился недалеко. О нас уже знали и практически эвакуационные документы были готовы. Отец опять находился в госпитале, который размещался в помещениях Мариинского дворца. Я догадался, что отец позаботился о нас. Вокзал был рядом, и в начале апреля мы эвакуировались, взяв с собой только самое необходимое: белье, теплую одежду и чемодан постельного белья, которое нам очень пригодилось в эвакуации. Но это уже другой разговор.

Я посещаю салон ленинградских блокадников «На берегах Невы». У нас принято негласное решение не говорить о том, что нам пришлось пережить.

***

Ленгорисполком принял Постановление о создании в 1942 году собственной овощной базы. Семена были завезены по Ладоге. Многие жители занялись огородничеством. Под огороды были отданы все свободные в городе земли. Грядки появились на площадях, набережных, в скверах и парках. В сквере Исаакиевского собора посадили капусту.

15 апреля возобновилось пассажирское трамвайное движение. В городе стали курсировать 5 трамвайных маршрутов, открылось несколько бань и парикмахерских.

Источник: Моя блокада (документальные очерки). – М.: Издательство ИКАР, 2009. с. 187-193.