Мы живы благодаря чуду

Софья Ильинична Солитерман, фото 2011 года

Я, Софья Ильинична Солитерман (до замужества Иофф), родилась в Октябрьском районе г. Ленинграда на улице 3-го июля (Садовой), напротив Юсуповского сада. Семья наша состояла из 5 человек: папа — Илья Исаакович (1890 г.р.), мама — Любовь Абрамовна (1892 г.р.), брат Исаак (1923 г.р.), я и брат Вениамин (1930 г.р.).

Папа был часовым мастером. Старший из 9-ти детей, рано потеряв отца, вынужден был пойти с 9 лет работать и окончил всего 4 класса начальной школы. Мама окончила царскую гимназию. Она свободно владела французским языком. Папа тоже знал французский язык, так как во время Первой Мировой Войны он был в плену во Франции.

Мы, дети, росли в дружной, трудолюбивой семье, учились в общеобразовательной и музыкальной школах. Несмотря на то, что жили мы в одной комнате в коммунальной квартире, мы были благодарны за наше счастливое детство.

В июне 1941 года, окончив 8 классов школы (я начала учиться с 7 лет), я с нетерпением ждала 27-го числа, когда мне должно было исполниться 15 лет. Мне была куплена первая путёвка в пионерский лагерь, и, кроме того, папа сказал, что меня ожидает хороший подарок. Подарком оказался золотой кулончик, на котором было выгравировано: «Дорогой доченьке от папы. Храни тебя Бог». Как этот кулончик мне впоследствии пригодился!  Старшему брату был куплен первый велосипед в связи с окончанием 10 класса.

Но 22 июня, в воскресенье в 12 часов дня все услышали по радио что началась война. Мы, младшие дети, не очень представляли себе, что это сообщение значило и что оно перевернёт всю нашу последующую жизнь. Через неделю после выпускного вечера в школе старший брат Исаак обратился в Военкомат с просьбой  мобилизовать его. Ему было отказано, так как 1923 год ещё не призывали. Но 30 июня он пошёл снова, и на этот раз его даже не отпустили домой попрощаться. Родители побежали к нему, плакали, будто чувствовали, что больше не придётся им встретиться.

В июле или августе началась эвакуация школьников. Вениамин был эвакуирован в Кострому с музыкальной школой-десятилеткой при Ленинградской Консерватории, учеником которой он был. Но через две недели мама настояла, чтобы папа поехал и привёз брата обратно: «Как там ребёнок будет один? Если что-то случится, то мы должны быть вместе». Это была роковая ошибка. Не брата нужно было привести обратно в Ленинград, а всем нам поехать к нему. Может быть, не случилось бы то, что случилось….

Но родители, как и многие тогда, не могли решиться, боялись бросить комнату, привычную жизнь и уехать в неизвестность. Все думали и говорили, что война быстро закончится и всё будет по-старому. Но по-старому больше никогда не было. Папа много работал, иногда ему платили картошкой и луком, и мы ещё не голодали.

Но в сентябре всё изменилось. Немцы приблизились к Ленинграду. Начались регулярные бомбёжки, артобстрелы и пожары. Почти каждый вечер около 6 часов по радио раздавалась сирена, возвещающая о воздушной тревоге. Это значило, что надо всем идти в бомбоубежище. Введённые нормы — карточки на хлеб и другие продукты — снижались. К декабрю 1941 года на нашу семью из 4-х человек полагалось 725 грамм хлеба — 350 грамм папе, и нам, иждивенцам, по 125 грамм каждому. Из чего был этот хлеб, я сейчас сказать не могу — какая-то тяжёлая, влажная масса. Папа ещё ходил на рынок, где удавалось выменять приличную одежду или посуду на отруби, дуранду (выжимки из сои и разных семян) или картофельные очистки. Мама из этих «продуктов» варила суп. В мои обязанности входило принести из магазина хлеб. В 3-4 часа ночи я уходила в булочную. Нужно было занять очередь в магазин, который открывался в 9 часов, если хлеб привезут. Бывало, что и не привозили, или привозили недостаточно. Было страшно идти одной, так как изголодавшиеся люди часто выхватывали хлеб из рук. Мне повезло, со мной это ни разу не случилось.

Родители слабели с каждым днём и вскоре заболели. Папа не мог больше работать, всё чаще оставался дома и не вставал с кровати. Ноги его отекли от голода и цинги, он не мог снять валенки и в них спал. Мама, узнав, что семьи её брата и сестры были уничтожены в гетто в её городе Велиже (Белоруссия), совсем слегла и больше не вставала.

Зима 1941 — 1942 годов была очень морозной и снежной. Не было электричества, вода в кранах замёрзла. Я ходила на Неву, где из проруби доставали воду кастрюлями, чашками, бидонами. Пока я везла два ведра воды на саночках по дороге, по наледям и сугробам, воды оставалось меньше половины. Я кипятила воду в чайнике на буржуйке (маленькая печка из жести) и пыталась как-то согреть родителей и брата.

29-го января 1942 года я увидела, что маме совсем плохо. Я растерялась, не знала что делать, размешала немного жмыха в воде и стала на буржуйке печь оладьи. Старалась покормить маму, но она, качая головой, отказывалась есть и непонятным хриплым голосом шептала: «ребёнку, ребёнку», имея в виду моего брата. Это были её последние слова. Я побежала в жилищную контору и попросила помочь мне как-то доставить маму в больницу. Мне дали лошадь с телегой, на которую положили маму, посадили папу и меня. Дворник повёз нас в больницу имени 25-го Октября. Когда мы приехали туда, маму унесли в приёмный покой. Через полчаса оттуда вышла санитарка и протянула мне мамины серьги и обручальное кольцо со словами: «Возьми, девочка, маме они больше не нужны». Я, плохо понимая, что произошло, стала искать возможность увезти папу домой. Два солдата, проезжавшие мимо больницы, предложили отвести нас домой и ни за что не хотели взять у меня кусок хлеба, который я им предложила. Когда мы приехали домой, было 3 часа ночи — моё время идти за хлебом. Испуганный и замёрзший Веня остался один дома. Я уложила его в кровать и поплелась.

В 9 часов утра Веня пришёл ко мне и сказал, что, наверное, папа тоже умер. Принеся хлеб домой, я увидела что это так. Папа сидел на диване мёртвый. То, что они умерли в один день, не было совпадением. Папа не мог пережить, что мама умерла, и его покинули последние силы. Папе был 51 год, маме — 49.

Папино застывшее тело оставалось в квартире в течение 2-х недель, так как специальная служба, занимавшаяся отправкой тел в морги, не успевала справляться. Через много лет мы нашли в архивах Пискарёвского кладбища документы, что мама и папа числятся под номерами 1272 и 1273 в братской могиле номер 23, куда захоранивали умерших в январе-феврале 1942 года.

Братская могила номер 23, где захоронены родители.

Так в один день мы стали круглыми сиротами. Мне — 15 лет, Вене 11. В городе и нигде ни одной родной души, есть на фронте старший брат, но с ним не было связи. Оказалось, что он в это время был в окружении. Мы остались в пустой холодной квартире с выбитыми снарядами стёклами в окнах. Целью моей жизни было как-то спасти моего младшего брата. На следующий день после смерти родителей я спустилась во двор, где был наш сарай с наколотыми дровами. К моему ужасу сарай оказался пуст. Все дрова были украдены.

Так как папа умер в конце января, он успел получить хлебные и продуктовые карточки на февраль на всех нас. Хлеба было не 250 грамм, как полагалось на двоих, а 725. Я приносила этот кусок, разрезала, чтобы не съесть всё сразу. Мы съедали дневную норму, ложились в кровать, накрывались всем, что было в доме, и пытались согреться.

К сожалению, нам недолго удалось пользоваться четырьмя карточками. Однажды я проходила мимо столовой на улице Садовой и увидела через стекло, что люди едят что-то горячее. Ко мне подошла женщина и спросила, что я хочу. Я ответила, что хотела бы тоже что-нибудь поесть. Она сказала, что поможет мне, взяла мои карточки и вошла в столовую. Её долго не было, я думала, что не увижу её никогда. Неожиданно она появилась, протянула мне карточки и сказала, что ничего не получилось, там нужно специальное прикрепление. Она исчезла, а я увидела, что за предстоящие две недели вырезаны все купоны. Это грозило голодной смертью. Соседи по нашему двору сказали мне, что если вынести на рынок что-нибудь ценное, то можно это обменять на продукты. Вот тут-то мне и пригодился подаренный папой кулончик, за который я получила кусок хлеба и три картофелины. В другой раз я обменяла велосипед брата. Пошло в ход и мамино обручальное кольцо. А серьги мамины, которые мне отдала в больнице санитарка, я потеряла где-то по дороге домой. Эти же знакомые по двору помогли мне заготавливать какое-то топливо — стулья, стол, книжные полки. А как трещал в печи расколотый лакированный футляр от виолончели, на которой до войны играл старший брат Исаак!

Но всё подходило к концу. От голода у меня началась дистрофия (истощение), и силы иссякали. Однажды в конце февраля к нам зашёл папин сотрудник и друг дядя Миша. Он пришёл узнать, почему папа давно не приходит на работу. От того, что он увидел, он пришёл в ужас. Дядя Миша сказал, что постарается как-то нам помочь, может быть, найдёт детский дом. Через несколько дней он появился снова и сказал, что мы назавтра должны помыться и переодеться, так как мы куда-то пойдём. На улице Вознесенской работала небольшая баня, где была чуть подогретая вода. В темноте при свечах в одном зале бродили истощённые мужчины и женщины и пытались хоть как-то помыться.

Софья Солитерман с новой мамой, Ташкент, 1944 год

Наутро мы ждали дядю Мишу. Транспорта в городе не было, мы одели на себя всё что могли и побрели еле-еле на улицу Маяковского, где нас ждало наше «чудо». Нам открыла дверь невысокого роста женщина с улыбкой, чистенькая, в белом передничке. Мы не могли поверить, что это не сон. В середине большой комнаты на буржуйке в кастрюле что-то булькало. Это был суп из дуранды и рядом пшённая каша… Накормив нас, наша новая знакомая стала спрашивать нас и дядю Мишу обо всём что её интересовало и велела придти завтра. Как же нам не хотелось уходить! Но дядя Миша сказал, что пора идти домой. Нашу добрую «фею» звали Толя (Тоби) Ефимовна Зелькович. Она была родом из Варшавы и жила в Ленинграде уже много лет. Ей было 50 лет, она очень любила детей, хотя своих детей у неё никогда не было. Она случайно услышала от дяди Миши нашу историю и решила познакомиться с нами. Мы стали приходить к ней каждый день, и через десять дней, 24 марта 1942 года она сказала нам: «Дети, вы больше никуда не уйдёте, это теперь ваш дом». Мы обрели новую семью и новый дом. Наша мужественная новая мама оформила на нас официальное опекунство, и это в такое-то время!

Пришла весна, нормы по карточкам увеличились. Несмотря на это, состояние моего здоровья ухудшалось. Мама пригласила врача посоветоваться, как поставить детей «на ноги». Доктор Качка работал в детской больнице имени Раухфуса, где лечились истощённые дети. Он сказал, что брата моего маме удастся поправить, а на меня надежды мало, так как у меня дистрофия третьей степени. Тем не менее, он положил меня в больницу, хотя туда принимали детей до 12 лет, а мне было уже почти 16. От продолжительного голодания у меня заболела печень, но усиленное детское питание и врачебный надзор сделали своё дело. Через два месяца я вышла из больницы поправившаяся и окрепшая. Хотя следы голодания оставили отпечаток на всю жизнь. Недавнее обследование показало, что и сейчас моя печень покрыта многочисленными шрамами.

Вениамин с новой мамой, Ленинград, 1945 год

В августе 1942 года мы с братом и нашей новой мамой эвакуировались из Ленинграда. Выезжали мы с большими трудностями через Ладожское озеро по так называемой «Дороге Жизни». По пути нас постоянно бомбили и обстреливали, много людей погибло. Конечным пунктом нашей эвакуации был Ташкент. Мама решила ехать туда, потому что там была ленинградская школа при консерватории, где до войны учился Веня.

Наша новая мама работала днём и ночью и делала все, чтобы мы имели возможность продолжить наше образование. В Ташкенте я окончила среднюю школу и поступила на геологический факультет университета. Диплом геолога я получила уже в Ленинграде, куда мы вернулись в конце войны. У меня 35 лет стажа работы в геологии. Занималась поисками и разведкой цветных камней, золота и алмазов. Брат мой продолжал учиться в музыкальной школе, а затем в консерватории.

После войны.

В 1951 году, возвращаясь из экспедиции в самолёте «Хабаровск — Москва», я познакомилась со своим будущим мужем Григорием Солитерманом. В 1953 году у нас родился сын Илья. Сейчас у него четверо детей: два мальчика и две девочки. Одну зовут Софья, другую Тоби в память о нашей спасительнице, второй маме. У Вениамина, как и у меня, один сын, тоже Илья. Он известный в России скрипач, заслуженный артист России, руководит ансамблем «Дивертисмент», часто с ансамблем выезжает на гастроли в Европу.

Мама скончалась в начале 1986 года, я была с ней до последней минуты её жизни. Прожив с нами 43 года, в возрасте 93 лет она умерла у меня на руках. Светлая память о ней всегда будет с нами, мы все ей обязаны жизнью.

В апреле 2007 года ушёл из жизни мой дорогой муж, с которым мы счастливо прожили 55 лет. Вениамин, с которым мы в блокаду делили кусок хлеба, по сей день работает скрипачом одного из крупных оркестров Санкт Петербурга. Мой старший брат Исаак, инвалид Отечественной Войны, был трижды ранен. Его четырёхлетний боевой путь отмечен Орденом Красной Звезды, Орденом Отечественной Войны и медалями.

Слева направо Вениамин, Софья, Исаак, Санкт-Петербург, 2003 год.

Я рада, что мне представилась возможность рассказать историю о моей жизни и необычной судьбе, и я надеюсь, это будет интересно читателям Интернет-портала «Непридуманные рассказы о войне».

www.world-war.ru