Мы еще живы и храним память о наших друзьях…

Г.Б. Удинцев

На одной из недель я покатил на велосипеде в Замостье (это примерно 25 км) читать по просьбе штурмана корпуса полковника Цветкова лекцию астрономической навигации командирам полков. Прихожу к полковнику Цветкову, докладываю о готовности проводить занятия, а он мне: «Как ты вовремя пришел! Тут сейчас инспектор АДД по кадрам маршал Скрипко как раз все дела по увольнениям решает. Беги к нему!» Бегу, запыхавшийся рвусь в кабинет: «Разрешите обратиться, товарищ маршал?» Он сидит за столом, и на столе перед ним три папки личных дел. Из одной, средней, берет, читает представление к увольнению в запас и откладывает — одни направо, с одобрением увольнение, другие налево, с отказом. Спрашивает: — «Ты кто такой?»

— «Лейтенант Удинцев — я! Об увольнении прошу!»

— «Так тебя уволить нельзя, у тебя же ограничения к летной работе нет!»

— «Как нет, товарищ маршал? Вот оно!» — и хвать справку из кармана гимнастерки, слава Богу, что с собой ее все время ношу! Посмотрел маршал, видит и впрямь ограничение, и перекладывает мою папку из левой стопки в правую. Слава тебе, Боже! Улыбнулся маршал: «Доволен? Тут за тебя Иван Дмитриевич Папанин просит, уважу героя-полярника. Привет ему от меня передай!» Как не передать, передам, конечно: «Спасибо, товарищ маршал!» И рванул я без оглядки, едва успев поблагодарить полковника Цветкова за выручку, к себе в полк в Щебжешин, жму на все педали — доложить полковнику Глазкову, спасибо ему, отцу-командиру, за поддержку сказать.

Глазков от души поздравил меня с успехом и спросил, как я собираюсь поступать дальше, а я, конечно же, хотел как можно скорее попасть в Москву. Но он посоветовал мне не спешить, а подождать неделю и воспользоваться его помощью. Предстояло перебазирование нашего полка из Щебжешина в Россию, на аэродром Белой Церкви. На днях Глазков полетит туда на разведку и предлагает мне лететь вместе с ним, чтобы миновать Львов, переполненный демобилизующимися армейцами, уходящими из Европы. Я с радостью принял его предложение и через несколько дней полетел с ним в Белую Церковь. Это был мой последний полет на самолете Ил-4, который часто мне вспоминается. Этот Ил был настоящим самолетом-солдатом. Не очень комфортабельный, но надежный и эффективный в боевом применении. Его конструктор Ильюшин писал: «…чтобы темной ночью улетать в тыл врага… летчику нужно очень сильно верить в надежность… самолета и мотора». Ил-4 такую веру заслужил, ох заслужили веру в себя и летавшие на нем летчики АДД.

Из Белой Церкви я без труда добрался до Киева, оформил часть документов на увольнение из армии в канцеляриях Киевского округа, повидался с семьей Федора Аристарховича Удинцева, поблагодарил еще раз Андрея за добрый совет, как получить нужную мне справку, и за одну ночь скорым поездом доехал до Москвы.

17 июня 1946 г. я получил в своем родном военкомате военный билет, в милиции паспорт, в университете студенческий билет и направление на двухнедельную летнюю географическую практику, а придя в тот же день в Институт океанологии, был зачислен на скромную и несколько загадочно называвшуюся должность экспериментального рабочего. До начала географической практики я смог начать работу в Институте океанологии. С этого дня началась моя служба в Академии наук.

Расставшись с 3-м Гвардейским краснознаменным Смоленско-Берлинским авиационным полком, я не сразу оборвал свои связи с ним. Первое время часто обменивался письмами с Юрой Комарицким, с Мишей Красновским и с чрезвычайно симпатичными мне командиром нашего звена Мишей Бондаренко и штурманом эскадрильи Мишей Шумило. Признаюсь, что Юра Комарицкий для меня оставался моим командиром-героем. И он меня не забывал, но каждое Юрино письмо для меня было немым напоминанием о моей тяжкой ошибке, стоившей жизни двум молодым и прекрасным парням. Вечная память им! Переписка с Юрой Комарицким прервалась по непонятным мне причинам. Спрашиваю в письмах у однополчан — что с ним? Никто не знает, убыл из полка неизвестно куда. Еще несколько лет происходили почти регулярные встречи ветеранов-однополчан. Ездил на эти встречи и я, если не в море в это время работал. Кто-то сказал мне: «А ты знаешь, Юру-то, говорят, вскоре после войны арестовали, попал в лагеря на «проверку», как это называлось, а там и погиб от туберкулеза, работая на лесоповале». — «Какая чушь, проверка, в чем его проверяли?» — «Ну как, тогда ведь так водилось, что на всякий случай допытывались — почему из-под Бреслау живым один вернулся, без экипажа?» Вот и допытались. Не ручался этот мой собеседник за правильность сообщенного, но только так и сгинул из моего поля зрения и слуха дорогой мой командир Юра Комарицкий.

Другие друзья оказались разбросаны по так называемому постсоветскому пространству, с ними увидаться стало нелегко. Встречи однополчан прекратились сами собой. Шла мирная жизнь, я регулярно работал в морских экспедициях и был счастлив, но переписка с боевыми друзьями становилась все реже и реже, а потом уже сообщения о кончинах пошли. Погиб в авиационной катастрофе Миша Бондаренко, умер от сердечного недуга Миша Шумило. Сейчас, когда пишу эти строки, уже большинство однополчан из жизни ушли. Не дожив несколько дней до праздника 60-летия Дня Победы, ушел из жизни мой первый пилот и друг Миша Красновский — он жил неподалеку от Москвы, в Егорьевске.

Полковник Глазков и его штурман полковник Чугуев вызывали у нас восхищение и уважение безмерное. Их обоих я всегда вспоминаю. Глазков — худощавый, подвижный, почти всегда с улыбкой на лице, слегка насмешливой, дружелюбно-иронической, с голосом глуховатым, но с произношением четким, командным, был человеком очень простым в общении с подчиненными. В авиацию он пришел по комсомольскому призыву в начале 30-х гг., а до того был рабочим в Волоколамске. Было в его манере держаться и разговаривать что-то природно-интеллигентное, и речь его всегда была умной и выразительной. Штурман его — Чугуев Семен Порфирьевич — был человеком плотным, коренастым, спокойным. Чувствовалась в нем богатырская сила шахтера из Донбасса, откуда он пошел в авиацию, как и Глазков, по комсомольскому призыву. Речь его обычно была спокойной, даже медлительной, пока до штурманских дел не доходила. А как дойдет, тут он оживлялся и почти таким же разговорчивым, как Глазков, становился.

Глазков и Чугуев немало помогли мне, бывшему студенту МГУ, вернуться после войны на географический факультет, после первого курса которого с началом войны я ушел в армию. Уже окончив геофак и работая в Институте океанологии, я повстречал как-то в Москве Глазкова — он учился в Военно-воздушной академии. Мы с ним несколько раз встречались, вспоминали жизнь нашего полка. От него я узнал, что в Москве работает профессором в Академии генерального штаба комиссар нашего полка — Сергей Николаевич Соколов, прекрасный летчик, Герой Советского Союза, регулярно ходивший на боевые вылеты, хотя и мог бы, наверное, ограничиться политико-воспитательной работой. Но он нас, молодых, больше своими боевыми вылетами воспитывал. В Москве он жил неподалеку от меня, и я мог довольно часто видеться с ним.

После окончания академии генерал-лейтенант Глазков командовал дивизией на Дальнем Востоке, а потом ушел в отставку по причине будто бы какой-то хворобы, но по слухам, не поладив с начальством. Боевые летчики часто несговорчивый характер имели. О том, что он, уйдя из армии, в Серпухове жил, я не знал. Теперь его не стало, его хоронили 8 ноября 1977 г. Сергей Николаевич Соколов известил меня, что можно присоединиться к группе сослуживцев, поехать на похороны Глазкова в Серпухов — командование ВВС дало для этого автобус.

Чугуев на похороны из Киева прилетел, где он в каком-то ЖЭКе малым чиновником работал. Работа невидная, как и у многих бывших авиаторов. Пока в строю — они асами были, а вышли в гражданку — что делать, кому столько асов нужно? Кто сел за канцелярские столы, кто — в гражданской обороне, в ЖЭКах, в райвоенкоматах, а то и в конторах разных и магазинах. На встречах однополчан — наденут ордена и медали, снова асы, а в будние дни в помятых пиджачках: кто не знает, за гоголевского Акакия Акакиевича посчитают.

Возвращались с похорон Глазкова в Москву поздно вечером. В ушах еще звучали салютные выстрелы над могилой, в памяти — речи на поминках. Изумили меня рассказы руководителей завода тем, как генерал-лейтенант в отставке, Герой Советского Союза, пришел работать у них на заводе простым рабочим в цеху. Вспоминали, что сначала упрекали его: «Что вы, Павел Петрович, Герой Советского Союза и генерал, под рабочую кость прибедняетесь?» А он: «Я же до авиации рабочим и был. Не стал больше нужен авиации — на прежнее место вернулся, большего мне не надо». Потом уж привыкли. Вспоминали, как частенько запросто обращались к нему: «Дядя Паша, принеси инструменты со склада, «Дядя Паша, убери вон те ящики с прохода…» Единственно, в чем он от рабочего своего положения отступал, вспоминают, так это то, что он после работы охотно молодежи лекции о войне и военном деле читал — тут он снова командиром, генералом становился. На встречах ветеранов всегда бывал, хотя приходил одетым скромно, в пиджачке, одной своей Золотой Звездой украшенным. В беседах всегда вспоминал наш 3-й Гвардейский краснознаменный Смоленско-Берлинский полк АДД. Там его главные годы жизни остались.

Общим любимцем в полку был штурман нашей эскадрильи одессит Миша Шумило. Его я также постоянно вспоминал. Он не то, что в полку, а в дивизии острым языком своим славился, за что и терпел, как я думаю. Ему бы давно героем быть за постоянные опаснейшие вылеты на фотографирование цели, за что другим вскоре героя давали, а ему — нет. Заканчивал он свои дни в Ростове-на-Дону преподавателем штурманского дела летчикам Аэрофлота. Каждое письмо его было для меня большой радостью.

Признаюсь, получая от однополчан письма или, по счастливой возможности, встречаясь с ними, хотел воскликнуть по-суворовски: «Мы — русские, какой восторг! Мы еще живы и храним память о наших друзьях, погибших за спасение Родины, за великую и немеркнущую Победу! Вечная всем им память!» И пишу это в память о наших доблестных воинах, в надежде, что прочитает о них наша молодежь и соберется с душевными силами отстоять поруганную великую Россию от нового иноплеменного нашествия. Дай Бог силы вам, наследники боевой славы нашей Родины!

Общее впечатление о моих однополчанах на всю жизнь — это были необычайно скромные и как бы ничем не выделяющиеся друг перед другом люди. Однако в тесном общении с ними я понимал, что фактически это были беззаветно храбрые герои и специалисты своего дела самого высокого класса. Один из таких челябинских курсантов Б. С. Корбут стал в 1970-е гг. главным штурманом всей дальней авиации. Между ними всеми установились тесные дружеские отношения и была создана обстановка равенства перед воинским долгом, опирающегося на высокую нравственную мощь, воспитанную Родиной. Конечно, экстремальная обстановка войны сильно способствует сплочению человеческой общности, заставляя подавлять в себе эгоистические начала. Но и независимо от этого была у всех воинов большая нравственная мощь, подготовленная еще предвоенным, семейным и школьным предармейским идеологическим воспитанием, а затем уже усиленная армейским общинным взаимовоздействием — как в своем слое, так и со стороны хороших начальников. В этом и вижу я слагаемый всеми полками нашей армии и общинами производственными и крестьянскими в тылу фундамент нашей Победы в Великой Отечественной войне. А о моих однополчанах мне хочется сказать словами поэта:

Гвозди бы делать из этих людей,
Крепче б не было в мире гвоздей!

Конечно, мне сейчас приходится говорить, что такого счастья общинного — полкового бытия, какое получил я в годы службы в 3-м Гвардейском краснознаменном Смоленско-Берлинском полку АДД, в гражданской моей жизни я уже не испытал. Жизнь моя в науке была очень интересной и даже счастливой, но счастья полной общности с моим «научным полком» даже в океанских экспедициях, наиболее приближенных к условиям боевой жизни, такого счастья, к сожалению, я часто не находил. Главную причину такого различия в свойствах общинности — боевой и гражданской — я вижу в том, что присущее всем людям стремление к успеху и соревнованию в боевых условиях означает только одно — готовность пренебрегать желанием сохранения жизни. Эгоисты в этом соревновании отсеиваются изначально.

Иное дело, что, прожив в науке тоже счастливую и необычайно интересную жизнь, приняв участие в более чем 50 увлекательных экспедициях, я не раз напарывался на острые подводные скалы зависти, интриг, клеветы и подлого предательства. Всякого нагляделся. Боролся и со своими собственными грехами, ибо не было уже и у меня того сдерживающего понимания, что всякий личный успех должен сознаваться самим как выдвижение на смертельно опасный рубеж, как это было на войне. Но там такое выдвижение было исполнением присущего большинству воинского и нравственного долга, а в мирной жизни чувство нравственного долга и совести (у кого они были) могли оказаться в тяжелой борьбе с желанием успеха и выгоды, поощряемых общей атмосферой сниженной нравственности (в силу недостатков воспитания или принижающей погони за успехом).

Сказав все это на страницах своих военных воспоминаний, к сожалению, не богатых описанием славных сражений, а больше касающихся военного быта на фоне великих событий Отечественной войны, я попытался дать ответ на вопрос: как нам удалось победить очень сильную германскую армию в этой неслыханно тяжелой войне? Благодаря нравственному подвигу нашего народа!

Источник: Удинцев Г.Б. Записки по гидрографии. Магеллановы Облака (Очерки исследования дна океанов. Тираж 400 экз.). – СПб. 2009. с. 129-132.