Месяцы Блокады

Анна Ноевна Соскина

По происхождению — коренная ленинградка. До войны училась в 13-й школе, которая находилась на Исаакиевской площади рядом с Адмиралтейством.

Жили мы на ул. Герцена рядом с гостиницей «Астория». Когда я закончила 7 классов, мы с моей лучшей подругой Аллочкой Черкасовой подали документы в техникум оптики.

Яркие воспоминания остались о первых доблокадных месяцах. Мы с бабушкой и папой поехали на дачу под Ленинградом. В б часов утра в воскресенье по радио передали объявление о том, что началась война. Первые мои впечатления трудно описать, но точно, могу сказать,- заволновался папа. Мы сразу уехали в город, который находился в возбужденном состоянии. Первые дни войны трудно было представить, что может произойти дальше. Я только помню, что нас собрали в школу, и мы все записались в добровольческие бригады помощи фронту.

Что они должны были делать? Нам могли позвонить по телефону в 5 часов утра. Мы собирались и шли мыть баржи. Мыли госпитали. Нас могли поднять в любое время ночи по тревоге, когда нужно было. Мы это все воспринимали, как должное. Для нас это имело колоссальное значение, так как мы чувствовали себя причастными к стране и к тому, что страна встала на защиту, весь народ встал на защиту. И мы этим очень гордились, хотя мы были еще девчонками и мальчишками. Потом все наши мальчики ушли в спецшколы. И больше я о мальчиках ничего не знаю. А я частично жила у бабушки на улице Восстания и частично у мамы на Герцена. Школа практически перестала работать.

Самые страшные дни были, когда начались бомбежки Ленинграда. В июле было еще ничего, но 8 сентября загорелись Бадаевские склады. Это было самое сильное впечатление для всех ленинградцев, потому что это были склады с продовольствием. Огонь и зарево стояли над городом несколько дней, текли ручьи сахарной патоки. Город был лишен запасов своей провизии. Некоторые ленинградцы считают, что поджег был неслучайным.

Потом некоторых мальчишек и девчонок настроили на то, что в Ленинграде очень много шпионов. В каждом проходящем и не так взглядывающем на нас мужчине, мы видели врага. Это было, конечно, детство, но мы воспринимали это серьезно. Так как в то время в Ленинграде действительно было много шпионов и диверсантов, потому что, когда начали бомбить Ленинград, они точно знали, где и что находится. Помимо пожара на Бадаевских складах на меня большое впечатление произвела бомбежка госпиталя. Это было ужасное зрелище — трупы, раненые, сожженные кровати. Это очень тяжело откладывается в детском сознании. Так закончился июль-август.

Пока еще не чувствовалось ни голода, ни холода. Однажды, папа пришел и сказал, чтобы мы сожгли все произведения Ленина и Сталина, что у нас есть в комнате. Но мы с мамой ничего не сожгли. То, что немец не войдет в город, ни у кого сомнения не вызывало.

Тяжелые события начались с сентября месяца, когда началась блокада Ленинграда и бомбежки. Я очень боялась бомбежек, а мама не боялась. Она была в команде, которая боролась с зажигательными бомбами. Когда начинались воздушные тревоги, она находилась на крыше. У меня был маленький чемоданчик, где лежало несколько плиток шоколада и что-то еще. Я хватала этот чемоданчик и бежала как сумасшедшая в бомбоубежище. Тревоги длились долго по четыре-шесть часов, в основном ночью. Потом тревоги проходили, я возвращалась обратно. И жизнь возобновлялась. Я помню, даже встречалась с каким-то мальчиком, ходила с ним в кино. Был какой-то девичий роман.

В сентябре стало намного тяжелее: участились бомбежки, и начали срезать пайки. В бомбоубежище, куда я бегала, где были очень крепкие взрослые мужчины, передо мной сидела одна цветущая девушка с такими пылающими алыми щеками, что я не могла на нее налюбоваться. И вот день за днем на моих глазах они постепенно бледнели. Потом я этих людей не встречала, возможно, они погибли, так как у них не хватало сил ходить в бомбоубежище.

Начиная с октября, я не помню точно, нам очень сильно снизили норму хлеба. С наступлением холодов перестал работать водопровод, перестала идти горячая вода. В то время мы жили в коммунальной квартире, где находились четверо жильцов. Одна соседка была внучкой композитора Балакирева, старая дева. Вторая была вдовой генерала. Третья семья была из дворянского рода — биологи, муж и жена, которые позднее эвакуировались. Внучка Балакирева зимой упала на льду, а потом умерла в больнице. А мы все переселились в комнату к Лидии Михайловне — вдове генерала. Она была близким для всех нас человеком. Мы жили все вместе. Дети ее уехали в эвакуацию, а ее оставили охранять вещи. И когда начались холода, папа нам принес печурку железную, и мы начали пилить мебель, чтобы топить эту печурку. Мне было 15 лет и руководство семьей, как ни странно, я взяла на себя. Я получала все по карточкам, и нас с мамой спасло наверно то, что весь паек я делила на три части, жарила на печурке и три раза в день мы с мамой ели эти жалкие кусочки. Те же, кто получал паек и съедал его сразу, умирал.

Самые тяжелые месяцы были декабрь и январь. В эти месяцы была самая ужасная норма — 125 граммов. В ход пошло все — кофейная гуща, из которой пекли лепешки, варили кожаные ремни, делали студень из клея. Спали одетыми. Меня спасал папа, он каждый день приходил пешком через весь город и что-нибудь приносил мне в кармане. Вот эта мелочь как-то выручала. Было очень тяжело ходить за пайками, потому что были частые артиллерийские обстрелы. Я помню, мы с соседкой пошли отоваривать карточки, начался обстрел, и снаряд упал рядом с домом, где мы стояли в очереди. Я ужасно кричала. Там было очень много трупов.

Попасть никуда было нельзя. Трамваи, автобусы не ходили. Люди, как могли, ходили пешком. Помню, приезжал с фронта дядя. Привозил какие-то кусочки хлеба, но сам был опухшим от голода. Так мы очень трудно прожили декабрь, январь. В январе я очень сильно заболела. У меня на почве голода началось воспаление лимфатических желез, совершенно пропал аппетит. Ни одна больница не работала, ни одна поликлиника, не было ни одного врача. Не знаю, за какие деньги, за какие вещи, папа нашел морского врача, который пришел домой и стал меня лечить. Потом у меня заболела мама. У нее начался кровавый понос, который означал в Ленинграде смерть. Было это в конце февраля — начале марта. Маму с трудом уложили в больницу, и нужно было найти пол-литра портвейна, чтобы ее спасти. Папа продавал вещи, чтобы достать этот портвейн.

Еще одна была страшная вещь в блокадном Ленинграде — ледовая дорога через Ладожское озеро. Зимой на машинах людей вывозили. Эту дорогу обстреливали. Машины уходили под лед вместе с людьми. Ледовая дорога была единственным местом, которое соединяло Ленинград со страной. По ней шли машины с зерном, мукой, и по этой дороге вывозили детей. Многие дети остались сиротами…

Сообщение с Ленинградом по льду Ладожского озера

Началось мародерство. Этим, в основном, занимались дворники. Они знали, где и в какой квартире находились ценные вещи, кто и как живет. У них были ключи от квартир. Например, квартира нашего умершего соседа, где находились антикварные вещи, была моментально разворована дворниками. Когда умерла внучка Балакирева, дворник поселил там свою племянницу. Там тоже были интересные вещи, картины. Ни у кого не было сил сопротивляться мародерству.

Людей хоронили не в гробах, завязывали в какие-то тряпки, если могли — довозили до кладбища, если не могли — бросали на улице. Встречались грузовики с мертвыми телами, друг на друга наваленными.

Много людей обогатилось на Ленинградской блокаде. Продавали все за бесценок. Лидия Михайловна, жена генерала, продавала картины, бриллианты за полкило или килограмм хлеба. В основном, наживались работники торговли, те, кто работал в столовых, кто работал на резке хлеба, в магазинах. Люди наживали целые состояния, так что ни о каком социальном равенстве и речи быть не могло. Мы ничего этого не понимали, мы только знали, что если купим полкило хлеба, то это может продлить наши жизни еще на несколько дней.

Собственный моральный дух и моральный дух окружающих? Мы тогда слепо верили в Смольный. О том, что Смольный жил иначе мы узнали только после войны. Обычные же люди были похожи на обтянутые скелеты, с изменившимися выражениями лиц, с изменившимся строем мысли. Люди теряли человеческий облик. Однако даже в этот момент не было мысли, что немец войдет в Ленинград…

С марта 1942 г. стало уже легче. Нам добавили немножко хлеба: сначала стали давать по 150 грамм, а потом по 250. Когда началась оттепель, мы сильно испугались эпидемических болезней. Дистрофические люди выходили и очищали улицы от грязи и льда. Пошел первый трамвай в Ленинграде. В мае месяце нас собрали в школе и сказали, что, может быть, начнутся занятия.

В мае люди начали засевать газоны укропом, щавелем, чтобы были какие-то витамины. Настаивали иголки от хвои, чтобы что-то пить. Но это мало помогало. В июне нас собрали в школе и отправили на помощь колхозу. Мы все уехали в район работать в поле на целый месяц. Кормили немножко лучше, но тоже очень плохо. Когда я оттуда приехала, я увидела, что моя мама собирает вещи, для того чтоб уехать из Ленинграда. Я была против этого, но папа поставил передо мной вопрос так, что он не уедет из Ленинграда, пока я не уеду. А для меня этот город был частью моей жизни. Но отец настоял, и папина сестра и моя мама устроились в детский дом, который эвакуировался из Ленинграда с дистрофическими детьми, оставшимися без родителей. Тетя устроилась туда бухгалтером, а мама — завхозом.

Вместе с нами уезжали дедушка с бабушкой, В августе отправились сначала поездом до Ладоги, а потом на барже через Ладожское озеро. Потом поездом до Ярославля нас увезли в деревню. Весь поезд был набит дистрофиками. Поездка была очень тяжелой. Когда мы ехали в поезде, нам сразу увеличили пайки. Давали сгущенку, печенье, каши, что-то еще. Я не помню сейчас. Дети стали объедаться, у них начался понос. С поезда стали сбрасывать трупы. У меня очень заболел в поезде дедушка. Врач сказал нам, что мы дедушку не довезем. Но мы его все-таки не оставили и довезли до деревни, где позднее он сошел с ума на почве голода. Когда мы жили в деревне, он каждый день ходил в лес и приносил бабушке корзину мухоморов и говорил ей: «Свари мне грибов».

В деревне нас очень хорошо встретил председатель сельсовета. Нам выделили маленький однокомнатный домик с русской печкой, где жили мама, я, тетя, бабушка, дедушка и двоюродная сестра. В 15-16 лет меня взяли воспитательницей в детский дом. Так мы прожили 2 года. Отец эвакуировался в Новосибирск к своей сестре и забрал нас с мамой. Здесь мы прожили 7 лет на частных квартирах, после чего я уехала учиться в Ленинград, где тоже жила на частных квартирах. И только в 35 лет я получила с мужем квартиру в подвале в г. Новосибирске, куда мы приехали после окончания институтов.

Записала Елена Заверткина.

Источник: 900 блокадных дней: Сборник воспоминаний. Новосибирск, 2004 г.