Мама нас троих вытащила

У всех у нас, выживших в блокаде, есть общие воспоминания о пережитом голоде, холоде, бомбежках, обстрелах. Но есть и свои личные переживания. В моем детском сознании блокада началась не 8 сентября, а раньше, в июле 41-го, когда мама отправила меня и моих младших сестру и брата в эвакуацию.

По дороге в Вятскую область нам пришлось пережить бомбежки, начавшиеся от Старой Руссы. Помню, что мы не выпрыгивали из вагонов поезда, как другие, во время бомбежек, а прятались под скамейку — все втроем. Многие из выбегавших потом не возвращались обратно в вагон, а мы благополучно доехали.

Но через короткое время за нами, как и за многими другими детьми, приехала мама, чтобы забрать с собой обратно в Ленинград. Об этом я просила ее в каждом письме. Возвращались в августе того же года. На обратном пути натерпелись много страха из-за массированных бомбежек Волховстроя (тогда я не знала, что это такое). Оказалось, что въезд в Ленинград закрыт и пропускали только военные эшелоны. Мама сумела кого-то уговорить, чтобы нас спрятали на платформе с зенитками под брезентом. В Ленинграде на вокзале мы вылезли из-под брезента черные от копоти.

Из первых бомбежек города помню, как горели Американские горы. Жили мы тогда на Кировском проспекте, дом 22/11. Во дворе был небольшой скверик с горкой. С этой горки мы видели страшное зарево пожара и летящие головешки. Это было время, когда нас, старших детей, допускали на чердак гасить зажигательные бомбы. На чердаке стояли ящики с песком и бочки с водой. Нас научили специальными щипцами хватать зажигалку и опускать ее в песок или воду. Сама зажигалка небольшая, но делать все надо быстро. Конечно, мы не одни, с нами были взрослые. Дежурство наше на чердаке продолжалось до тех пор, пока мы то ли случайно, то ли нарочно сбросили бомбу во двор, где был гараж. Возник пожар, и на этом наше дежурство на чердаке закончилось.

Расскажу немного о доме, в котором мы жили. Сам дом — очень красивый, шикарный парадный вход, прекрасная мраморная лестница с высокими окнами. Круглый вестибюль украшали две статуи, как бы приветствующие входящих. Был даже лифт, правда, он при нашем проживании в этом доме с 7 мая 1933 г. по 17 января 1945 г. не работал. Квартира наша располагалась на третьем этаже и, разумеется, была коммуналкой, в комнат пятнадцать, не меньше. Сколько жильцов в ней обитало — не помню. По фамилиям помню три семьи: Семашко, Загальские, Жулдыбины и мы — Михайловы. Детей много.

С начала войны квартира наша начала быстро пустеть. Некоторые сумели эвакуироваться, а ближе к зиме началось вымирание, и началось оно с интеллигенции, не подготовленной к трудностям. Они быстро остались без денег, добро продавали и обменивали на продукты на рынке. Всего хватило ненадолго. Наиболее стойкими в блокадной жизни оказались люди рабоче-крестьянского происхождения: здоровьем крепче, выносливее и лучше приспособлены к добыванию необходимого минимума. Блокаду пережили всего четыре семьи из нашей квартиры. Нам, детям, тоже досталось немало. Самое страшное было ожидание матерей из похода на передовую. Рано утром матери, оставив детей, шли на Среднюю Рогатку менять в воинской части табак на буханку хлеба и маленький кусочек мыла. В морозы нашим матерям из таких походов иногда доставалось и по вещевому мешку замерзшей конины. Можно представить, сколько страха пережили в это время и они, и мы. Выжить в блокаду на продуктовой карточке невозможно, поэтому добытчиками были и взрослые, и мы, дети.

Наша мама работала на заводе «Красногвардеец», откуда ушел на фронт мой отец. Мы получали большую помощь от завода и, во многом, благодаря этому выжили. Из-за скудного питания многие во время блокады болели цингой. Не обошла эта беда и нас. У нас расшатывались зубы, опухали и кровоточили десна. Завод выделил нам большой кусок лимонной кислоты, благодаря чему вылечились.

Рядом с заводом «Красногвардеец» стояла зенитная батарея. Я ходила туда и мне, иногда, давали картофельные очистки, из которых мама пекла лепешки.

С приходом весны дети начинали заниматься собиранием трав, которые можно употреблять в пищу. Мы собирали лебеду, крапиву, одуванчики, которые добавляли в пищу и варили из них щи.

В одиннадцать лет я уже считалась большой, была помощницей маме. Первая блокадная зима наступила рано и была очень суровой. Отопление в домах отсутствовало. Приходилось думать, чем обогреваться. В ходу были буржуйки. Были сожжены книги, потом мебель, разобрали деревянные дома в Новой и Старой деревне. Дрова перевозили на санках.

Весной стали ловить бревна на реке Невке, тут же эти мокрые тяжелые бревна пилили, связывали в вязанки и с большим трудом перетаскивали домой. Мы, дети, наравне со взрослыми, выполняли эту непосильную работу. А иначе было невозможно. Буржуйка топилась только тогда, когда мама дома. Пилить и колоть дрова я научилась быстро. В процессе обучения я получала подзатыльники и проливала слезы.

С освещением дело было проще: у всех коптилки, а у нас в этой роли — алюминиевая кружка. В нее наливали немного керосина и закрывали крышкой с дырочкой посередине, в которую вставлялся фитиль. Фитиль делали сами, а из чего — не помню. Света нам хватало, так как в темное время мы лежали на полу на матрацах, укрывшись несколькими одеялами. И мне приходилось занимать рассказами сестру и брата.

Если с дровами выручала Невка, то с водой — Нева. Как ходили за водой ленинградцы зимой 1941 — 1942 гг., знают все. Я тоже ходила с саночками, к которым были привязаны кастрюли, бидоны. Воды нужно много не только для питья и варки еды, но и для мытья и стирки. Ходить за водой приходилось несколько раз в день. Слава Богу, от Кировского проспекта до Невки и Невы не так далеко, как до Новой и Старой деревни.

С весны 1942 г. все скверы, газоны, начиная с Кировского моста, были под огородами. В Старой деревне — совхозные поля, на которых выращивали капусту. После сбора урожая нам разрешали добирать листья и кочерыжки. Мама их рубила и солила. Нас, детей, туда притягивало как магнитом. Потом стали давать землю под огороды, и мы тоже бросились за ней и тоже получили небольшой участочек в совхозе «Старая деревня». Мы сажали морковку, капусту и картошку. Не знаю, откуда взялись семена, но картошку, помню, сажали глазками и очистками. И, представьте, все росло.

В совхозе содержали также свиней. Я помню такую деталь: когда было совсем худо, наверное, весной 1942 г. мама дала мне мешочек и сказала, чтобы я залезла в свинарник через окошко и взяла то, чем кормили свиней. Какой ужас я испытывала, когда лезла в этот свинарник! Свиньи визжали, а я и без того была перепугана до смерти! Но мать мне сказала, что надо. Я подобралась к кормушке и набрала целый тряпичный мешочек кукурузы. Но кукуруза была не такая как сейчас — зерна крупные и твердые. Их можно было только молотком дома измельчать и подсыпать в еду. Это очень нас спасало, конечно.

Помогал и случай. Так, 12 октября 1941 г. моя тетя родила сына Геннадия и получила молочную карточку для ребенка. А тут ей пришла срочная депеша явиться на эвакопункт, где сообщили о срочной эвакуации. Карточку она оставила нам, и я ходила с ней в 40-градусный мороз в ботиночках, так как другой обуви у меня не было, в больницу Эрисмана. По этой молочной карточке я получала, по-моему, один рожок молока. Это молоко нас спасало всю зиму. Конечно, карточка когда-то кончилась, но я была девчонка маленького роста и, видно, та медсестра, что выдавала молоко, меня жалела и прониклась ко мне симпатией. Когда карточка кончилась, она продолжала выдавать мне этот рожок всю зиму. Для нас это была большая поддержка.

И все равно мы не избежали голода. Был такой момент, когда мы, трое детей, лежали на полу — мама еще ходила на завод, а мы ослабли. Вдруг появился отец. Он был на ленинградском фронте, и без всякого предупреждения (в часть телефон не давали) он пришел и принес трехдневный паек! Это был целый рюкзак с едой! Он пришел в такой момент, когда нам это было совершенно необходимо. Он натопил буржуйку, согрел воды и давал нам все время пить. С нами он оставался дня два. Он давал нам питье, но кормил понемногу — сразу много нельзя. Весной, когда трава пошла и начались огороды — это была уже счастливая жизнь.

А вот еще такой случай расскажу. По-моему, это было, когда уже прорвали блокаду. Открылся какой-то коммерческий магазинчик. Меня, как старшую, всегда будили, маме — на работу, а мне идти в очередь. Я все очереди отстаивала. Так для нас в этом коммерческом магазинчике был ходовой товар — конфеты «подушечки». Они, кажется «обсыпкой» назывались (подушечки, обсыпанные сахаром). И вот, на какие, не знаю, деньги, я покупала их, а потом с младшими детьми мы все шли к Финляндскому вокзалу. Там на площади мы эти подушечки продавали. Но как? Я — главная. У меня товар — 100 грамм, а Генка и Нинка были продавцами. Я прячусь и слежу за ними. Но разве могли мы обсыпанные сахаром «подушечки» просто так продавать? Мы их втроем облизывали до блеска, ну точно половину слизывали, так что начинка просвечивала. Милиция нас гоняла иногда. Продавцов было много. Большие дети с товаром сразу прятались в подворотнях, а маленькие разбегались. Когда милиция уходила, торговля возобновлялась. Главное — у нас их покупали! На следующий день я — опять в очередь. Таким образом, у нас был большой доход.

А еще в блокаду мы с мамой таскали бревна с Невки. Самим топиться надо, а потом у нас это тоже стало доходом! Мама и я брали багры и вытаскивали из воды бревна. Мы все пилили, сушили и продавали. Ну как без всего этого одной матери было нас троих вытащить?! Мать у меня — просто героиня! Вот я до сих пор боготворю свою мать, потому что, если бы не она и не ее такое великое желание нас защитить, мы бы не выжили. Нам много раз предлагали эвакуироваться. Но мама не хотела, мол «раз я их привезла в блокаду, то они будут со мной, как бы ни было тяжело».

После прорыва блокады нам, конечно, стало легче. Открылись школы, организовались агитбригады, куда записывали нас, детей. Нас учили выступать и мы ездили по госпиталям, выступали перед ранеными. Я была и чтец, и танцор, и певица.

Однажды (это уже конец 1943 г.) мы выступали в Военно-медицинской академии. Сначала выступали в зале для раненых, которые могли ходить. Мы дали наш концерт, а потом шли по палатам и тоже пели и читали для тех, кто ходить не мог. Раненые нас обнимали и целовали. Все соскучились по детям. И нам совали кулечки с чайной ложечкой сахарного песка. И вот в одной из палат я случайно обратила внимание на койку слева. Там лежал раненый: нога у него была на подвесе, а голова и левая рука — перевязаны. Я прохожу мимо и на спинке кровати вижу — табличка «Михайлов Захар Тихонович», мой отец. Я его увидела и даже сразу не поняла — он или нет. Он мне рукой машет, и слезы радости, конечно, на глазах. С тех пор в эту палату мне вход был открыт. Он лежал в палате тяжело раненых. Я туда бегала, как только мне удавалось, и меня всегда пускали: кому что-нибудь расскажу, спою, напишу за кого-то письмо, в общем, стала им как своя.

Когда папа пошел на поправку — уже и маму стали пускать. Когда он выздоровел и вышел из госпиталя, мы провожали его опять на фронт. Пункт, где их формировали, находился за знаменитыми ленинградскими «Крестами». Отец был трижды ранен и всякий раз потом уходил на фронт, а в этот раз мы с мамой его провожали. Больше мы его уже не видели. 23 апреля 1944 года он погиб. Но сохранились письма отца, проникнутые любовью к матери, жене своей, и любовью к нам. В каждом письме писал маме: «Береги детей!» Вот какое чувство было у человека! И в письмах всегда полная уверенность в победе! Будто знал, что немного немцам осталось терзать нас, бедных.

Еще один у меня есть интересный случай. На карточки давали не только табак, но и папиросы и водку. Вот я шла с Кировского проспекта, где стоял наш дом, на набережную Лейтенанта Шмидта, где стояли корабли. Там прямым попаданием бомбы погиб большой корабль — крейсер «Марат». Я ходила пешочком на набережную менять у моряков табак и водку на хлеб. Оповещение, где бомбят, где обстрел, было четко в Ленинграде налажено. Все хорошо знали, где надо укрыться, в каких убежищах. Мы научились тогда различать по звукам, где бомбят, чтобы ориентироваться, касается нас это или нет. И также во время обстрела знали, какая сторона опасная, а какая нет. Сейчас об этом напоминает табличка на Невском проспекте, на одном из домов. И вот я однажды шла на эту набережную, чтобы выменять хлеб, по безопасной стороне, когда начался обстрел. Все укрылись, и вдруг снаряд попадает на опасную сторону, а меня, храбрую, взрывная волна швыряет прямо в дверь парадной! Я ничего не понимала и очухалась, когда меня схватили люди, прятавшиеся в этой парадной. Одни меня ругали за безрассудность, другие жалели. Но все окончилось для меня удачно. Страх пришел потом.

Вообще, есть страшные вещи, которые я не люблю вспоминать, но упомяну. Наш дом находился на углу Кировского проспекта и улицы Скороходова. Во время бомбежек больше всего доставалось улице Скороходова. На ней находился завод «Пирометр», который выпускал оборонную продукцию, и два госпиталя, располагавшиеся в бывших школах. Большинство зданий на четной стороне улицы Скороходова было разрушено. И я стала очевидицей, когда бомба попала в военный госпиталь. Это была школа, в которой я начинала учиться. Бомба попала сбоку, и вся стена рухнула, а на обнаженной части здания были видны палаты, из которых вниз неестественно свисали больничные койки. Картина была жуткая.

А у второго госпиталя я видела, как умерших раненых зимой складывали, как дрова, штабелями. Я там часто проходила мимо, и эта ужасная сцена врезалась мне в память. Видно, немцы метили в завод «Пирометр», а он-то как раз и не пострадал.

После войны я стала учительницей. Педагогический стаж 41 год. «Отличник народного просвещения». Отработала положенных 3 года в Ленинградской области, а затем работала уже в Ленинграде. Сначала учителем в начальных классах, потом учителем истории, завучем и затем директором школы. После выхода на пенсию проработала более 25 лет в восьмилетней школе № 334 воспитателем группы продленного дня.

Источник: Моя блокада (документальные очерки). – М.: Издательство ИКАР, 2009.  с.57-64. (Тираж 200 экз.)