«Майская бойня» и письма

Владимир Максимов. Фото 19 августа 1944 г.

Майские бои 1942 год

Может быть правильнее было бы назвать события конца апреля – начала мая – «майская бойня»? Всякая неудачная, на авось  начатая операция может быть названа бойней. Наша бойня была верхом бездарности, авантюризма, безответственности. Недаром в сборнике Генштаба «не ниже командиров батальонов» (он попался мне в конце 1943г.) было написано, что Кестеньгская операция апреля-май 1942 г.  была плохо подготовлена. Еще в марте, бывая в штабе 23-ей гвардейской,  я по дороге дивился — зачем в тайге расчищают широкие просеки. По невежеству я не знал, что это – готовят колонные пути для будущей операции.

Все началось 13 апреля. Приняли какую-то непонятную. Отрывочную, искаженную при зашифровке телефонограмму: направить какую-то роту, а зачем и куда – неясно. Решили отправить в штадив меня, благо надо было получить инструкцию о подписке на заем. День 14 апреля был великолепный; от снежных озер и болот шло такое сияние, так сверкал снег, что больно было смотреть. На подходе к штадиву мы (со мной был ординарец) очутились на озере в тот момент, когда низко прошел немецкий самолет. Иногда они стреляли по одиночкам, почему-либо оказавшимся  на озере или болоте. Пронесло. Около штадива таяло. Я был в одной гимнастерке, но холода не чувствовал: тогда я лихо ходил на лыжах.

Оказалось, что надо выслать роту к Верхнему Черному озеру для расчистки дороги. Впрочем, оперативники сказали, что в батальон пошла вторая телефонограмма и там все знают. И еще – что мы вливаемся в новую лыжную бригаду. К нам подойдут лыжные батальоны, приедет командование и… Одним словом, будем воевать.

За 3-4 дня действительно подошло еще 3 батальона, стали прибывать офицеры, появился начальник штаба бригады – майор; приехал командир бригады – высокий грузный полковник; он хромал от недавней раны. Был седоват, краснолиц, говорил с акцентом, не то финским, не то латышским. Носил орден Ленина.

Наша, так недавно отделанная землянка, отошла под штаб бригады.

На голом месте сформировали бригаду. Никто в штабе  раньше не знал друг – друга. Что уж говорить о сколоченности! В бой шли люди, впервые видящие друг друга. Почти никто из солдат раньше не был в бою. Почему – бы не собрать нас хотя бы за 15-20 дней, хоть как-то притереться? А вооружение было отличное: у большинства автоматы; были и станковые и ручные пулеметы, минометы, гранаты.

Несколько дней бестолковой суматохи и вот наступило 21 апреля. Уже таяло. Лыжи оставили на месте и тронулись пешим порядком.

В согнутый тетрадный лист  вложены письма и заметки. На листе помечено «Фронт и госпитали» На другой стороне «1941-45гг.».

***

Адрес: г. Москва 14 п/о Большая Оленья ул. д. 21 кв 11 Максимовой Марии Васильевне

Максимов В А  г. Вологда почтовый ящик № 32 (тридцать два)  Штемпель «Проверено военной цензурой», «Вологда Ж..Д.П.О. 13.10.41.» «Москва 21.10.41.12», «Москва.21.10.41.14» Треугольный штамп  «Красноармейское письмо бесплатно Эвакогоспиталь 1186».

Дорогая мама! Я жив и здоров, в общем — 29 сентября, во время наступления меня ранили. Рана легкая: пуля насквозь пробила правую лодыжку. Сквозная рана всегда лучше: кровь стекает обильнее и очищает рану. В самый момент, когда пуля проходит сквозь тело – боли нет. Боль наступает через 1/2 — 1 мин и длится недолго. Я перевязал себя; самое трудное было – выползти из-под обстрела: проползти 10-20 м. Затем я свободно прошел километра 2.

Сегодня ночью приехал в Вологду. Видимо, здесь и буду лежать. Все мое небольшое имущество осталось на фронте. Эти немногие дни на фронте прошли как во сне: налеты авиации, когда бомбы рвутся в 10-15 метрах, противный визг мин, треск разрывных пуль, кровь, дым. В конце концов, ко всему привыкаешь. Вот пока и все. Напиши Клаве, я ей пишу, но – на тот случай, если открытка не дойдет – напиши и ты. Если не трудно – позвоните Е-1-03-49 Комаровой Зинаиде Васильевне. Целую всех.  Володя 4 Х-41

Вологда почт. ящик № 32

 ***

Почтовая карточка.

Куда: Москва 14 Большая Оленья улица. Д. 21 кв 11

Кому: Максимовой Мари Васильевне

Адрес отправителя: г. Вологда – центр. почт. Ящик №32. Максимов В.А.

Штампы: Армейское письмо бесплатно эвакогоспиталь №1186.

Текст на обороте (карандашная пометка 5.10, видимо – 5-е октября 1941)

Дорогие мама, бабушка и Валя!

Я уже писал вам, что 29 сентября меня ранили пулей навылет в правую ногу. Рана – нетяжелая, еще не выяснено, правда, состояние кости, но видно до конца октября я буду вне строя. Госпиталь мой – по-видимому  из хороших. Вчера я долго отмывался под горячим душем. Кормят  хорошо (завтрак – белый и черный хлеб, яйцо. Масло, сыр, кофе; обед–борщ, котлеты, яблоко). Поят рыбьим жиром и витамином С.  Большая слабость. Есть книги. Очень скучаю без вас. Сегодня воскресенье, слушаю радио и так живо представил себе и тебя и бабушку. В первый раз за эти немногие фронтовые дни стало грустно. А там – ни о чем не думал – ведь каждую минуту мог ожидать раны или смерти, все время в действии, в напряжении… Вещи остались на фронте.

Привет в квартире. Жду письма поскорее.

***

2/ХI 41 г.

Дорогая моя мама!

Вчера, наконец-то получил твою первую открытку. Вчера же послал тебе телеграмму и открытку. Меня очень огорчило, что ты, видимо, расстроилась из-за моей раны. Расстраиваться было совершенно ни к чему. Прежде всего, рана-то была легкая и ничем не осложненная. Кость цела, нагноения не было и к 12-15 октября она уже затянулась. Остальное время ушло на «разработку» ноги: надо было ее разгибать, сгибать, вращать и т.п. Мне повезло, что пуля оказалась не разрывной.

Вообще, я рассматриваю весь этот эпизод, как неожиданный отпуск и хочу надеяться, что и на этот раз мне также повезет. Время в госпитале, если не считать бесплодного ожидания писем, я всегда буду вспоминать, как одно из лучших. Прежде всего, хорошее питание. Утром – каша, чай, белый и черный хлеб, масло, сахар; обед – 2-3 блюда; ужин – каша или сырники, белый хлеб, чай, сахар. Давали иногда молоко, раза два – портвейн. А потом – ни с чем несравнимое ощущение покоя, тишины, безопасности.  Не слышно ни треска разрывных пуль, ни противнейшего воя мин, не чувствуешь еще более противного запаха от дыма разорвавшейся мины, никто не кричит: «Воздух!» (Это соответствует московскому: «граждане – воздушная тревога») и тебе не приходится следить – куда летят самолеты, а если на тебя, то сбросили они бомбы или нет (это видно простым глазом), не приходится прижиматься к земле, стараясь втиснуться в нее, если немецким гадам приходит фантазия снизиться над самым лесом и почесать его из пулемета.

Ты знаешь, что люди, которых ты видишь утром, доживут и до завтрашнего дня, и никакая мина не прервет быстро зарождающейся фронтовой дружбы.

Я перечел написанное и начинаю опасаться, что ты преувеличишь фронтовые опасности. Видишь ли, если не терять головы, то много возможностей быть раненым или убитым (а убивают очень-очень немногих) – совершенно отпадают. Существуют простые правила: при налете самолетов следи за направлением их полета, если они бомбят твое местоположение  — укройся в блиндаж, в ямку, между кочками, просто ляг на землю – но не бегай.  Боже тебя упаси бегать – от осколков не убежишь; на передовой линии – не бегай зря, маскируйся, не рискуй глупо и т.д. и т.п.

Было ли мне когда-нибудь очень страшно? Было. В первый раз – под первыми бомбами, когда нас бомбили подряд несколько раз. Я никогда не забуду, как подпрыгивала болотистая почва в лесу и как свистели бомбы. Но  я лежал и многого избежал. Во второй раз – вечером, в лесу. Мы сидели (я, мой писарь, командир батальона и еще два командира в четырехугольной яме, ели хлеб с маслом (в два пальца толщиной было масло), печенье, курили. Смеркалось. И вот стали  падать мины, да как часто. Вообще такая яма как наша, представляла столько же гарантий от мин, как больница от брюшного тифа: бывают случаи, что мины залетают прямо в яму (а если она покрыта хотя бы толстыми жердями то – людям ничего не грозит), но редко. Мои товарищи были обстрелянными людьми и спокойно ели, а мне было страшно. Самое смешное – когда страх прошел, у меня стала дрожать нога.

А потом – все пригляделось, и я вел себя как и другие. Теперь мне осталось повидать атаку танков и тогда мое воспитание закончится. Сейчас я – в резерве, пока не придет требования на адъютантов. Я здоров, ноги ходят, ем много. И единственно, что меня беспокоит, это ваша московская жизнь, прежде всего бомбардировки, а потом – твое материальное положение. Моя зарплата переводится Клаве, если она ее получила, то она тебе вышлет. Если бы не вы, в Москве, то сердце мое было бы на месте. В Москву я попасть никак не мог; с этого фронта раненых эвакуируют на Восток (Свердловск, Омск). Если повезет, то поеду на московское направление. Я послал тебе несколько открыток и писем. Посылок никаких не посылай – они меня не застанут, да я ни в чем и не нуждаюсь. Привет всем, всех крепко целую.

Володя.

Вологда п/я №25 литер 20

***

Вологда  4/ XI  Давно не испытанное удовольствие: я сижу в читальне  и читаю. Подавляющее большинство читателей – молодые красноармейцы. Видимо, это разной степени интеллигенты, у которых война отняла книгу.

Я не помню, писал ли я тебе подробно о материальной стороне  своей жизни. На всякий случай опишу ее такой, как она сложилась после ранения. Чемоданчик мой остался где-то в тылах (т.е. в обозе, расположенном за 10-12 км от передовой линии). Он для меня погиб, а с ним и бритвы и мыло и твои меховые рукавицы и носки и пр и пр. Самая тяжелая потеря, это – носовые платки.

Итак, уезжая в госпиталь, я был свободен от всякого имущества, вплоть до того, что у меня остался всего один левый сапог, а правый валялся где-то около окопчика, в котором я отлеживался, и ожидал момента для выползания.

Уж потом, в вагоне фельдшерица Клавочка дала мне оливкового цвета косынку для ноги, а то пришлось бы мне прибыть в Вологду с одной необутой ногой, что было бы уж совсем неприлично.

Теперь я обзавожусь хозяйством: у меня уже есть полотенце, две пары белья, пара теплого белья, мыло. А вот носовых платков пока нет. Хотя, я в них и не нуждаюсь, пока.  С кормежкой дело обстоит весьма неплохо, если не считать моего непомерного аппетита. Для примера: сегодня за завтраком я съел: порцию жареной колбасы, две порции пшенной каши и 400 гр. черного хлеба! Я с удивлением вспоминаю, что я с трудом съедал  летом в день 300 гр. хорошего белого хлеба.

У нас тоже карточки: хлеба я получаю 800 гр., а мяса – 60 гр. Но, уповая на то, что я здесь проживу не более 2-х недель, я ем авансом мясо. На худой конец перейду на вегетарианский стол.

В общем, мамочка, жизнь – безбедная и бездельная. Но, странное дело, мне уже не по нутру это мирное существование и меня тянет на фронт. То ли потому, что там все отношения упрощаются, а люди становятся теми, какими они являются на самом деле – т.е. либо хорошими товарищами, либо сволочью, то ли   потому, что как-то стыдно сидеть в Вологде, когда люди воюют, но только тянет меня на фронт.

Между прочим, если тебе случайно придется собирать Толю на фронт – даю пару советов. Самый главный возможно: меньше вещей и запасов. Мыла -1, максимум 2 куска (только туалетного); все равно мыться не приходится. Лезвий для бритвы – 2 десятка, пару рукавиц, пару носков теплых; пару или 2 теплых портянок (можно сделать из старых тонких брюк, или рукавов пиджаков); ну одно полотенце. Мешок обязательно защитного цвета и очень хорошо, если внутри его положить клеенку. И ему дать совет: с мешком не расставаться, а то затеряется.

Да – очень хорошо взять свитер. Я думаю, что он будет первое время в запасном полку, где-нибудь под Москвой. И все эти мои советы легко будет выполнить. Смысл их простой. Собираться не на год, а на 1-2 месяца. На фронте очень скоро можно выйти из строя и лишние запасы только мешают.

Очень хорошо иметь небольшой запас (ну ¼- ½ литра)  коньяку. Самое лучшее средство от холода и от неприятных переживаний, во время первого обстрела.

Как видишь, по моему письму, я ни в чем не нуждаюсь, здоров и т.п.

Конечно, это слишком мало для счастья. Я не могу без глубокой грусти смотреть  на маленьких ребят – мне все вспоминается Борис.

Приближаются праздники и впервые за долгие годы я не побываю на праздниках у тебя, моя дорогая старушка. Многого, очень многого не хватает для счастья. Хотелось бы уцелеть, пережить военные годы, собраться всем вместе и обнять всех и каждого. Но не верится. Да и думать об этом не стоит. Целую тебя крепко-крепко и всех, кто еще остался в кв. № 11.

   

Телеграмма (11.42?)14-го

Нахожусь госпитале случай легкие Архангельск 370 Володя

***

17 мая 42 г. Сонливость и безразличие, такие обычные для первых госпитальных дней, прошли. Попытаюсь написать письмо. Прежде всего о ране, чтобы ты не выдумывала, моя дорогая мама, каких-нибудь смешных ужасов. В большинстве случаев раны в руку, плечо, лопатку, даже легкие сопровождаются потерей движения. А у меня рука вращается как мельница. Пуля скользнула по лопатке, оставив два небольших отверстия в мышцах. История двух-трех недель. Температура нормальная, сон 12-14 часов и т.п. Как видишь, мне повезло. Могло быть гораздо хуже, в самом буквальном смысле.

5 мая мы далеко забрались в тыл к финнам. До этого мы прошли десятки километров по болотам (ох, эти карельские болота!) лесам, горам; освободили порядочный кусок земли, выбили финнов из нескольких деревень. Но – наша группа увлеклась. Мы оторвались от тылов, и сами оказались в окружении. В лесу воевать скверно: в тебя  стреляют на расстоянии 20 м, а ты – даже не видишь, кто в тебя стреляет.

И вот представь себе: сосновый лес, пасмурное утро, талый снег, беспорядочная трескотня автоматов такая же трескотня от сотен разрывающихся пуль (разрывные пули имеют милую особенность рваться при ударе даже о мельчайшие веточки), резкие хлопки полуавтоматов, длинные очереди пулеметов. Весь воздух, кажется, прошит свистом пуль. К счастью вражеские минометы бьют сзади нас, и мы привычно отмечаем про себя, что мины упадут позади. И вот мы должны прорвать это кольцо. Сперва мы залегаем. Лежим, стреляем, ползем. Меня посылают к полковнику: с информацией и просьбой – поскорее подтянуть вторую группу. Бегу по лесу, каждую минуту ждешь, что какая-нибудь кукушка всадит тебе пулю. Вот начинается полоса минометного обстрела. На бегу отмечаю подходящие, т.е толстые с ямкой у корней деревья – на случай  если придется укрываться от мины, пожелавшей разорваться рядом с тобой. Стреляет батарея из 5 минометов. Заслышав характерное двойное «пах-пах» приостанавливаешься и слушаешь. Вот, завывая, летит первая. Ага! – разрыв метрах в 40 от тебя, вторая падает ближе: ложись, скорее ложись…  Ничего, все 5 разрывов легли дальше 20 м. Теперь – 40 секунд передышки: беги сломя голову; во-первых ты уходишь из зоны огня, во-вторых – у тебя приказ. Все обходится. Через полчаса я возвращаюсь. Появились первые убитые и раненые. Вот идет бледный шифровальщик и несет левую руку в правой… «У меня оторвало кисть» — стонет он. «Да ведь ты выдумал, от боли тебе так кажется» На самом деле кисть на месте.

Вот мы поднимаемся, кричим: «Ура!». На ходу стреляем, бежим вперед — не зимовать же здесь. Убитые падают молча. Раненые – по-разному. Вот тяжелораненый сапер; даже под грязью видно как он побледнел. Пуля пробила ему грудь. Он ползет – на ходу освобождаю его от  ящика, привязанного за спиной. Он ползет дальше, к фельдшеру. Обстрел так силен, что мы опять залегаем. Я кричу: «Вперед, все равно минами всех побьет». Поднимаюсь, в разных местах встают люди. Мы бежим. Кто-то палкой бьет меня по левой лопатке. От силы удара я падаю. На всякий случай (если в меня стреляет снайпер) я дергаю ногами, как убитый. Лезу под гимнастерку: ага, кровь; двигаю рукой – совсем не больно. Лежу, постепенно раздеваюсь. Мимо пробегает один командир. Вдруг он вопит и падает. Катается по земле и стонет. Я его знаю и не люблю – жадный, хам, трус. Но сейчас я его жалею: по всем признакам он ранен в живот. Вот, наконец, показывается наш молодой фельдшер. Мы зовем его «доктор», а я – Мишенькой. Мы делим с ним хлеб и мясо, когда они есть; по ночам – спим под одной плащпалаткой (когда удается спать). Изредка он нелегально угощает меня спиртом (Увы! Я привык к водке). «Доктор, доктор – перевяжите» — кричу ему — «а потом ко мне».  Мишенька склоняется над моим воющим соседом. Какая сволочь! У него всего-навсего пробита мякоть бедра, что не лишает его возможности даже ходить! А он ревет как роженица.

Пока Мишенька заматывает меня – кольцо окружения прорвано. Мы устремляемся в прорыв. Вот и окопы. Валяются убитые немцы, распотрошенные мешки, ящики с патронами, какие-то свитры, белье, оружие.  Проходим мимо палаток около них  роется в брошенном барахле боец – ищет электрический фонарь. На ходу я хватаю горсть мокрых галет из кучи у палатки (я не ел целые сутки). Длинными цепочками  мы тянемся по лесу. Все возбуждены, многие ранены… «Скорее, скорее». Мой бывший комиссар несет трофеи: немецкий автомат (их захватили десятка полтора) и какой-то  косарь – не-то секач.  Почему-то он вручает косарь мне. Я зажимаю его раненой рукой (она подвешена на ремне) и машинально несу. Опомнившись, бросаю.

Что было дальше – не стану рассказывать. Опишу только заключительный «аккорд». Озеро. На берегу маленькая ложбинка. Мы лежим в ней уже три часа. Идти или бежать некуда: со всех сторон мы окружены. Нас – человек 40. Ночь, т.е. ночь по времени, а по свету – московские сумерки. Руки и ноги уже окоченели и ничего не чувствуют. Сонливость и безразличие ко всему. Иногда финны пытаются нас атаковать. Две-три очереди и они откатываются. Где-то совсем близко, должны быть наши. Но – где они? Один за другим умирают товарищи. Можно застрелиться, но какая-то ниточка надежды остается. В открытую «они» нас боятся брать. Следовательно, мы можем ждать или пробиваться. Вот только что делать с тяжелоранеными? Я не могу отчетливо припомнить – что думал я в эти безнадежные часы?

Развязка наступила неожиданно. Один из наших прополз метров 200 и наткнулся на наш дозор. Финны ушли. На этот раз мы будем жить.

Вот почему я считаю, что 6 мая я родился во второй раз.

(На этом и следующем листах письма штамп «Проверено военной цензурой»

Совсем рассвело, когда я добрался до своих обозов. Я вышел одним из первых. До пояса я мокрый. Мне подносят большую кружку водки. Залпом пью, хватаю белый хлеб, соленую свинину, монпасье, топленое масло, ем лапшу, борщ, опять хлеб. Раздеваюсь, остаюсь в одной рубашке, заворачиваюсь  в чей-то полушубок, ложусь у костра. Мало-помалу возбуждение спадает; я умолкаю, засыпаю. Появляются все новые «выходцы». Не все, не все возвращаются. Опять ем, пью, греюсь.

____________

Вот и все. Я не смог передать ничего из пережитого за эти сутки. Для этого нужно «отойти». Я еще не отошел. Сейчас я молчу. Мне не хочется говорить. Я спасаюсь в сон и книги.

Сегодня здесь совсем тепло. Первый весенний день. С фронта мы ехали в пассажирском поезде. Чувствую я себя хорошо. По мере того как я  «отхожу» начинаю скучать и рваться в Москву. Это письмо предназначается и для Толи и для Левы. У меня нет настроения писать сейчас всем отдельно. Пусть извиняют меня. Отвечать на это  письмо по этому адресу  ты вряд ли успеешь. На всякий случай напиши открыточку по этому адресу и по другому: Архангельск гл. почтамт, до востребования. Больше никуда не пиши. Я послал телеграммы Шуре, Вере, Клаве и Зине.

Ну вот и все.

Всех обнимаю и целую.

Володя.

***

21 мая. Дорогая мама! Пользуюсь оказией (один раненый уезжает в Москву) и пишу тебе. Думаю, что ты уже получила  от меня и телеграмму и открытку и письмо. Из них ты знаешь, что 6 мая я был ранен – очень легко, гораздо легче, чем в сентябре: пуля прошла над лопаткой, не затронув ни кости, ни сколько-нибудь крупных кровеносных сосудов и даже – большая редкость – совершенно не отразилась на движении левой руки. Мне повезло и в том отношении, что пуля оказалась неразрывной. Это избавило меня от гипса и прочих неприятностей.

Живу я довольно-таки неплохо. Часов в 9- 9-30  я уже сплю (первые дни плохо спал на левом боку —  из-за раны). Просыпаюсь часов в 6-7.  Дремлю или читаю до завтрака. В эти же часы ссорюсь с сестрой из-за  термометра – лень ставить. Самая высокая температура  за все время  у меня была 37. Из этого ты можешь судить – как все идет у меня благополучно.

Завтрак: каша какая-нибудь или картошка  (а сегодня даже дали селедку с картошкой), чай, хлеб (600 гр. в день), масло (я делю его на утро и вечер). До обхода врача либо сплю, либо читаю. Потом меняю книги. Опять сплю или читаю. В 2-3 обед: суп – немного мяса, картофель, крупа; второе – мясо с кашей или картошкой; иногда бывает и кисель. Мертвый час обычно сплю. Часов в 7-8 ужин: каша, чай, хлеб. Через день дают киносеанс. Большей частью, я ленюсь и валяюсь в постели. Вот и вся моя жизнь.

Видимо до 1 июня я уже выпишусь. Поеду опять в свою болотистую Карелию. Приятного в этом мало. Леса, озера, сопки и болота мне порядком надоели. Ну, конечно, лучше работать со знакомыми людьми (хотя их и не так много осталось) и в этом — единственное утешение. Разыщи на карте местность – километров 60 от полярного круга и к западу от железной дороги и это будет место, где я был. Ты не думай, что  время боев было только тяжелым и опасным. Далеко нет. Дело в том, что я был не в батальоне, а работал при штабе бригады: ответственности за людей у меня не было, а это – самое главное. Засунешь руки в карманы брюк (я полушубок и рукавицы и ватные брюки сдал, в чем почти не раскаивался), автомат привычно болтается на шее, уткнешь подбородок в овчинную безрукавку (мне посчастливилось найти  хорошую овчинную безрукавку которую я одевал под ватную куртку) и меряешь километр за километром. То идешь по лесу, то прыгаешь по кочкам болота, то лезешь на каменистые сопки. Иногда появляются самолеты. Движение прекращается, все прячутся на проталины, под деревья.  Несколько томительных минут: самолеты летят медленно – ищут. Но вот они улетели и опять бесконечной вереницей тянемся мы. К рассвету голова наполняется звоном, чудятся какие-то звуки и голоса (чему немало способствуют  токующие глухари и тетерева и посвистывающие рябчики) В такой именно час я чуть было не «убил» начальника штаба бригады. Слушая его, я заснул и начал падать. Падая, я стукнул его по лбу козырьком каски. Как мы спали: наломаешь еловых веток, набросаешь их по возможности на мох (а то и на снег) и ложишься. Часто мы спали с фельдшером Мишенькой. Если он был в хорошем настроении, то после еды он угощал спиртом. Во всяком случае, у него была плащ палатка, и под ней не было холодно даже в 5-6 градусов мороза.  Ни насморков, ни кашлей  у нас не было. Портянки были проблемой в первые дни: приходилось их сушить в карманах или за пазухой. Потом мы сделали себе портянки из финских шинелей это было чудесно: они хорошо грели, медленно намокали и были очень теплыми.

Как мы кормились? Время от времени у нас появлялось мясо (типа бабушкиных окороков с чердака) более или менее соленое, топленое масло, сухари и сахар. Выпадала и водка. Сухарь размачивался в ближайшей лужице и намазывался маслом и посыпался сахаром. Бывали случаи, что нам перепадали консервы и финские трофеи: концентраты, маргарин, консервы, сахар – вплоть до сапогов, одеял и револьверов.

Мы действовали в тылу, поэтому  доставлять к нам продукты было трудно: только на вьюках за десятки километров, чуть ли не по компасу и с риском налететь на финнов. Бывали и совсем пустые дни. В один из таких дней мы с  Мишенькой сварили кашу из сухарных крошек, сдобрив их чужим маслом. Мусор во внимание не принимался. (Это была редкость, потому что костры мы раскладывали в редчайших случаях) А однажды мы сжарили сухари в котелке, потом в нем же скипятили воды и надавив клюквы, назвали это варево «чаем».

Вот так мы и жили.

Жизнь приобретает совершенно своеобразный оттенок, когда знаешь, что любое утро может быть твоим последним утром. Тем более приятно  целыми днями спать и разглядывать руки – до того они непривычно чистые. Говорить не обязательно, вспоминать – тоже.

—

На всякий случай напишите 3 открытки по адресам: «Архангельск,  гл. почтамт, до востребования. Беломорск – Карело-финской СССР, до востреб  и станция Лоухи Карело-Финской СССР – до востреб. привет всем. письмо – для всех. Володя.

 

***

31 мая 42 г. Белое здание госпиталя, вытянутое буквой Г так ярко освещено солнцем, что глазам — больно. На лужайке около палисадника и вокруг пруда, группами и в одиночку сидят и лежат люди. Разнообразно одетые – кто в халате, кто в пижамах, кто в одном белье, а кто и голый до пояса – они еще более разнообразно испорчены: кто на костылях, у кого – рука на привязи, у третьих – белые наклейки на спине или на груди; некоторые щеголяют в гипсовых рубашках, к которым  неподвижно прикреплены руки – приподнятые до той высоты, какую допускают изломанные кости или порванные связки. За палисадником раскинулась необъятно широкая река. В траве пробиваются желтые лютики; с тополей падают чудесно пахнущие клейкие оболочки почек. Неизвестно откуда забравшиеся ребятишки. Самых различных возрастов предаются радостям жизни: стреляют из рогаток, катаются по пруду на половинке ворот; девочки рвут цветы.

Время от времени появляется старик и с руганью гоняется за ребятами: независимо от пола и возраста все они подозреваются в том, что топчут грядки. Это – час прогулки. Утром и вечером нас выпускают в сад часа на 1,1\2 – 2. Я приобрел способность, которую ты, без сомнения, высоко оценишь: я могу часами сидеть, не двигаясь, не читая и не отрываясь смотреть на небо или реку, ни о чем не думая, не вспоминая, не жалея и ни о чем не мечтая. Я иногда удивляюсь: куда девалась моя былая непоседливость?

Вчера и сегодня стоит прекрасная погода. Просыпаясь, я вдруг начинаю вспоминать наши дачные выходные дни; закрывая глаза, я вспоминаю: вот уже 7 часов, Боречка еще спит, ты принимаешься за выходной обед, я бегу купаться; трава еще сырая, вода в Истре – зеркальная…

 

Орфография и знаки препинания рукописи в основном сохранены

Письма и фотография любезно предоставлены из семейного архива для публикации.

Материал для публикации на портале www.world-war.ru
передал внук Кирилл Владимирович Родионов