Как устроили все, как надо, пришла война

Отец мой был крестьянин из деревни Жеребуд. Их там у бабушки было четверо, четыре брата: Иван Степанович, Александр Степанович, Дмитрий Степанович и Василий Степано­вич. Дядю Ваню я не знаю. У него семья была — девять человек. У дядьки Сашки было только трое, он имел заводишко: делали горшки. А работали там: отец мой и еще какие-то люди. А при Советской власти ему дали за это два года, он сидел.

Отец с матерью до революции жили в Териоки (в нынешнем Зеленогорске). Отец там работал садовником. Мама была домохозяйкой. А потом отец семь с половиной лет был на войне. С начала [Первой мировой] войны, потом в революцию, потом в гражданскую. Семь с половиной лет. В гражданскую он старшиной был у красных. А где воевал? Помню, он говорил, что на Украине, в Польше.

А мама потом приехала оттуда в Жеребуд. Она сама родом была из Псковской области, деревня Горки. Бабушку ту я не знала. И деда того не знала. Дед был в Турецкой войне {по-видимому, имеется в виду Крымская война 1853-1856 гг.), пришел оттуда раненый: у него на маклаке (на спине) была дыра. Мама говорила, что если положить туда яйцо, оно не вы­валится. Сколько он прожил после этого, я не знаю. Не видела ни деда, ни бабушку. А этот, отцов, дед Степа, он здесь жил, ходил к людям, работал: где печки клал, где что построить, где что делал.

Дядя Саша был мастер по керамике: по горшкам, по кринкам да по чайной посуде. Он красивую посуду делал: с орнаментом, с лепными цветочками (образцы его продукции в Музей этнографии народов СССР забрали — кофейник и чашку с блюдцем, расписка у меня есть). Вот у меня сохранились чашечки чайные, сахарница. Точил [на гончарном круге] отец, а цветы — это уж я приделывала.

До конца двадцатых годов мы жили на хуторе. Те, у кого были большие семьи, имели очень маленькие наделы, поэтому все, кому разрешалось уезжать, жили на хуторах. Вот дя­дя Ваня уехал на хутор, и отец мой, и дядька Саша. Отсюда километра полтора, наверное (по дороге на Жеребуд). А на хуторах давали землю. Это было уже после революции. У них было 14 гектаров земли: там был и лес, и покос, и пашня. Построили там дом, сарай, гумно. Был у них необходимый сельхозинвентарь. Сеяли пшеницу, рожь, сажали картошку. У них было четыре коровы и лошадь. Не так, чтобы богато жили, но неплохо.

У отца с матерью было шесть человек детей. Старшая сестра 1909 года, умерла в 1996 году, брат 1912 года, он погиб на Невском пятачке, еще была сестра 1914 года, брат 1919 года, потом сестра 1925 года (это я), а потом брат 1927 года. Сеяли пшеницу, рожь, мололи на жерновах (они и сейчас у меня лежат, потому что в прошлую войну на этих жер­новах опять мололи: вся деревня — приходили с ведерком, и отец молол). Жили они так до 30 года, а в 30 году они вступили в колхоз.

Тут была часовня в Мерёво, ее только после войны срыли. Тогда в часовню только но­сили мертвых. Люди пришли, проводили как-то, похоронили, и никаких священников. А теперь никуда не носим, дома держим покойников. А церковь была на Троице. Троица — называется местечко, где Поддубское озеро, чуть ближе Троицкого поворота. Сейчас там кладбище тоже. Там старое кладбище ближе к речке было, оно там и осталось, но там сей­час никто не хоронит, а теперь вся площадка, которая пустая была (ближе к дороге), она теперь вся занята кладбищем. И не только что наши, а из Ленинграда привозят сюда хоро­нить. Вот это — Троица. Там была церковь. И меня там крестили. Всех там крестили в шесть недель [от рождения].

В 30 году в колхоз вступили. Как там за колхоз агитировали, я не помню, но помню, как мать плакала, что коров надо отдавать: она их только вырастила, столько труда вложила, и вот они отелились, а тут их отдавать надо. Папа рассказывал, что пока он гнал этих коров [в колхоз сдавать] от хутора до деревни слышно было, как мама ревела. Трудно досталось вырастить, и вот тебе, пожалуйста, взяли. И лошадку, и коров. Одна толь­ко корова осталась. Была такая большущая рыжая корова. «Кухарка» ее звали. Помню, мы с братом маленькие были, она ляжет, и мы ей на спину ляжем… Еще на хуторе овцы были, поросенка держали. Все отобрали. И землю. Ничего не осталось. Отец стал в колхозе рабо­тать. Как все: куда пошлют. Пахать, сеять, косить. Колхозное стадо пасли определенные люди, опытные пастухи. А потом — я не знаю, как он очутился у дядюшки там [на гончар­ном заводе]. Тогда ведь дядюшкин завод перевели в райисполком. Он стал называться: ар­тель «Прогресс». Там уже люди от города (Луги) командовали. Присылали оттуда председа­теля, и делали там горшки, больше уже ничего не делали. Вот отец там работал до самой войны.

ШКОЛА

В 1933 году я пошла учиться в Мерёвскую начальную школу. Она была в большом бар­ском доме на горе. В школе было две классные комнаты, в каждой занималось примерно по тридцать человек. 1-й и 3-й классы учились у одной учительницы, а 2-й и 4-й — у другой. Мою учительницу звали Эмилия Адольфовна Тышко. Ее родственники и сейчас в Мерёво живут. А другие два класса учил Иван Федорович Березецкий. Он был очень хороший учи­тель. А Эмилия Адольфовна еще только начинала, мы были ее первыми учениками. Но она была очень добрая, к нам хорошо относилась.

В классной комнате парты обычные стояли друг за дружкой вот так, в два ряда. По два человека за партой — тридцать человек. Пятнадцать парт. Чернильницы-непроливашки. Ручки-вставочки. Но сначала карандашом писали, а потом уже учились писать пером. Меж­ду двумя рядами парт проход был. Доска висела.

Там еще была комната, где учительница жила. Дом барский, так что там наверху еще комнаты были. Мы туда не ходили. Иван Федорович жил с семьей в другом месте.

В пятый класс я пошла учиться в Оредеж, потому что около Оредежа — сестра туда вышла замуж, и там до школы было три километра, а здесь ближайшая средняя школа была за озером, в Изорях, туда труднее было добираться, особенно осенью и весной. «Чумиха» та школа называлась, там был ручей Чумиха, и там был дом (я не знаю, чей это был дом — может, барский, а может, раскулаченных). Можно было и в Лугу, но там платить надо было бы за меня, потому что где-то надо было бы жить. А в Оредеже — там у меня сестра была, я у нее ночевала, а домой только на выходные, пешочком. И то страшно. Зимой идешь — уже темнеет, а надо же мимо кладбища идти (у Троицкого поворота). Один раз, помню, кто-то там, на кладбище, разговаривал, так я так бежала! Там Заплотье деревня (совсем молодая, на карте 20-х годов ее еще нет), под горку спустилась, а там эстонцы жили на хуторах. И вот — собаки бегут. Женщины идут оттуда с бани (они уже переехали в Заплотье из хуторов, а бани оставши на хуторах были), так я потом уже успокоилась… Домой пришла поздно. Ме­ня спрашивают: «Не боялась идти так поздно?» — «Нет, — говорю, — а чего бояться?» А такой портной ходил, Семен, ходил по домам, костюмы [на заказ] шил, платья. А в этот день он уже лежал в часовне. А я-то не знала, храбрая была. Домой-то на выходной охота было прийти. В бане помыться, а на другой день мама вкусненького чего-то с собой даст — и об­ратно в Оредеж.

До войны у нас электричества не было, а вот радио было: такая большая черная «тарел­ка». Но это не трансляция была, а приемник. Работал он на батареях. Отец, когда в Лугу ез­дил горшки отвозить (у них там от артели «Прогресс» свой ларек был), вот он тогда приво­зил такие большие батареи для этого приемника. А света у нас не было…

ВОЙНА

В 39-м, 40 годах брат был на Финской войне. Он отцу рассказывал, но мне это не осо­бенно интересно было, я мало что запомнила. Говорил, что был связистом, по горам ходил, столбы устанавливал, провода тянул. Сколько там? Полгода война была. Потом он вер­нулся…

Нас как раз в то время с хуторов стали выгонять, но мы еще не уехали оттуда. И вот пришли к нам председатель этого колхоза «8 Марта», Павел Николаевич, и председатель Сельсовета, Богданов. Пришли выгонять нас с хутора. Папа говорит: «Вот придет Валя (мой старший брат), и мы сразу поедем». Так они взяли, сняли крышу [с нашего дома], и мы там на гончарном [заводе] жили вместе с рабочими целый год. А потом, когда мы только-только дом перевезли [в деревню Мерёво], устроили все, как надо, тут война.

Помню, я пошла к соседской девчонке поболтать (я уж большая была, как раз окончила семь классов Оредежской средней школы), и как раз попала, что по радио выступал Молотов и говорил о начале войны с Германией. Я сама не слушала, а соседи, дед с бабкой (но они еще не такие старые были) в доме сидели, а у них радио было включено. Такая же тоже «тарел­ка». Вот они слушали и нам рассказали. Я пошла домой, сказала маме.

А брат только что с Финской войны вернулся и работал в пионерском лагере. Там от Изорей в сторону Луги были дома (чьи это были дома, кто их построил — я не знаю). Там был пионерлагерь. И брат работал шофером (можно сказать, от Ленинграда) в этом лагере. Отработает там день, приходит домой. И вот 22 июня началась война, а 16 июля брат ушел на фронт. А у него жена осталась туберкулезная и мальчонка 40 года с менингитом (тогда у многих в деревне был менингит). Мы проводили тогда брата, с отцом по дороге шли не­множко и вернулись домой. А он пошел в Лугу, в военкомат. И других парней из деревни тоже забрали. Два у нас было: Лёшка Гусев и Сенька Поликарпов, они, наверное, с 21 года были…

Напротив дома стояла такая вышка (триангуляционный пункт), и нас посылали туда дежурить: наблюдать, если самолеты летят или кто-нибудь пришел. Это ближе к осени, после того как слух прошел, что немцы могут десант высадить. И вот мы наблюдали, чтобы в деревню никто чужой не пришел неожиданно.

В августе месяце мимо нас стали отходить от Батецкой наши части. Организованно от­ходили. Шли на Лугу. У нас в доме несколько дней находился их штаб. Командир был, пи­саря. А по лесу было накопано много окопов. Был ли тут бой, я не знаю. Потому что в то время все мы и еще бухгалтерша с этого завода (у нее ребенок был) — мы на лошадь погру­зили все необходимое имущество и поехали в лес. А тут как раз наши стали отступать за озеро. И мы поехали вместе с ними. Солдаты шли, а мы ехали на лошади. Еще кто-то раке­ты пускали, нас предупреждали, мол, скорей, скорей. И вот мы поехали туда, где брат Валя работал на Федоровке. Там Луга-река делает излучину такую. В этой излучине скрывались не только мы, но и многие лужские. Много было народу набито, потому что все боялись бомбежек.

Чьи там были дома, не знаю. Может, помещиков. В Изорях же раньше жили помещики. Когда мы туда приехали, спустились в подвал и увидели вот такие толстые стены [едва ли крестьяне могли бы такое построить]…

Мы с этой женщиной-бухгалтером пошли в пионерлагерь достать что-нибудь поесть для детей (у нее был мальчонка шестилетний и у меня племянник с менингитом, который не соображал ничего). Только вышли, а в это время немцы идут вот так полосой, прочесывают лес: с закатанными рукавами, в касках, с автоматами. А народ, собравшись, стоит. Немцы — на нас. Ну, я в школе хорошо училась, по-немецки немного понимала. Они одну послали к од­ной сосне, а другую — к другой. Что думать? Будешь жить или не будешь? Продержали нас так с полчаса. У страха глаза велики. Страшно. Но потом все-таки отпустили нас.

И вот тогда мы поехали оттуда обратно. И весь народ оттуда разошелся: которые в Лу­гу поехали, которые по деревням. Подъехали мы к переволоке, что соединяет Лугу-реку с Мерёвским озером, она так и называется: «Переволока» (когда-то, говорят, тут лодки пере­таскивали). Подъехали, а мостика нет. Наши, когда уходили, его взорвали. Но там уже было положено несколько бревен. Люди из Мерёво рядом на острове Посельском у Луги-реки прятались. Вот мы подъехали туда. А у нас две козы с собой было. Мать стала переводить коз через эти мосточки. А еще один мужчина был, он стал на лошади переезжать реку, и лошадь встала задним копытом на мину. И вот такая картина: он сидит на передней части лошади, а заднюю всю оторвало и кишки у лошади все вырвало. А мать в это время по мосткам переходила с козой. Как мина взорвалась, мы думали, что и мать там убило. Но мать жива осталась…

Продолжение следует.

Источник: Битва за Ленинград в судьбах жителей города и области  (воспоминания защитников и жителей города и оккупированных территорий). СПб.: Изд-во С.-Петербург университета, 2005. с. 288-291.