Горе, рожденное войной

Январь 1942 года. Налеты прекратились, зато начались артобстрелы. Свист летящих снарядов создает напряженную атмосферу. Куда упадет следующий? И так каждый день…

На нашем участке два пожара. Выгорел огромный дом на 7-й линии между Большим и Средним проспектами. Остались только стены. Нашу команду вызвали сюда последней. Пожарные машины стояли в бездействии: кончилась вода. Много людей выстроилось цепочкой и передавали ведра со снегом. Что мы могли еще сделать? Влились в цепочку, стали помогать. Дом спасти не удалось.

Второй пожар случился неподалеку на 6-й линии. Здесь пожарные машины работали, и огонь удалось потушить.

Команда становится все более малочисленной: голод уносит одного бойца за другим. Умер Веселов, мужчина-богатырь, косая сажень в плечах. Это его умелыми руками были сделаны железные печурки — «буржуйки», около которых мы отогревались. Люди его комплекции, здоровые, сильные, нехватку еды ощущали острее… Абрамов ушел получать зарплату в свое учреждение и не вернулся. Потом узнали — обессилел дорогой, умер у самого порога учреждения.

Смерть заглянула и в нашу семью. 3 января скончался Константин Михайлович, мой тесть. Хлеба своего он дождался, на январь карточки получили, но оказалось — уже поздно. Организм был бесповоротно подорван. Ни 1-го, ни 2-го января старик уже не смог съесть свой паек… Бойцы помогли мне схоронить его на Смоленском кладбище.

Уходя с кладбища, я оглянулся. Найду ли после войны могилу близкого мне человека, сумею ли показать Соне, где похоронен ее отец? Мелькнула горькая мысль: сам-то доживу ли до конца войны, не лягу ли раньше по соседству? Медленно пошел дальше, жалея, что нет под рукой палки: без нее передвигаться уже трудно…

Февраль 1942 года. 

Списочный состав команды продолжает сокращаться, в помещениях казармы все просторнее, много свободных коек. Зато покойницкую приходится переводить в самый большой класс на втором этаже, рядом с лестницей. В этом классе учился мой Костя!..

Организму не хватает белков, витаминов, особенно витамина С, в связи с чем появляется цинга. Откуда взяться витаминам? В столовой на первое блюдо преимущественно дрожжевой суп, на второе — пареная немолотая пшеница, извлеченная из затонувших на Ладожском озере барж; хлеб наполовину состоит из примесей. В порядке «самозаготовки» доставали отруби, столярный и фруктовый клей. Из последнего мы с Т.М. Чиковым пекли лепешки.

Тимофею Матвеевичу приходится хуже, чем мне. У него здесь остались жена, сын и дочь, моложе, чем мои дети. Я вижу, как он изводится в заботе о них, как отрывает от своей мизерной нормы, чтобы снести домой какой-нибудь фунт отрубей, малосъедобных шрот…

Еще с осени в городе переловили голубей, ворон, галок. Теперь взялись за кошек и собак. Однажды Чиков явился в команду с улыбкой на лице:

— Ну, Николай, мяса сегодня достал!

— Да что ты! Какого же?

— Кошачьего!..

Говорили, что своим вкусом это мясо напоминало кроличье. Не знаю, я так никогда и не решился его попробовать.

Впрочем, мое семейство тоже уехало не все. Квартира недалеко от казармы и, выбрав минуту-другую, я забегаю домой: посмотреть, как живут обе дочери, внучка, зять.

По пути домой в конце Тучкова переулка, у домов № 15 и 17, каждый раз натыкаюсь на покойников. Одни завернуты в простыни и одеяла, другие лежат, как умерли. Жители соседних домов знают, что мы отвозим тела на кладбище, и подкладывают покойников нам.

В феврале больше всего заняты именно этой тягостной работой — на кладбищах. Чиков с несколькими бойцами ходит на Смоленское. Но основной наш объект — Серафимовское кладбище. Туда направляем из каждой команды всех, кто еще на своих ногах.

А там нас ждет страшная и тяжелая работа. Стоит лютый мороз. Земля — как камень, ее не берут ни лопата, ни лом. Саперы укладывают на дне траншеи тол, гремит взрыв, мерзлый грунт поднят до мягкого слоя. Еще одна братская могила для ленинградцев готова…

Быть может, только здесь каждый из нас осознал, прочувствовал меру и масштаб трагедии, разыгравшейся по вине фашистов. Трупы везут каждый день. Я как-то попробовал посчитать, быстро дошел до шестисот, сбился и бросил… Везут в одиночку, на саночках… Одна картина горестнее другой.

Вот мать, еле передвигаясь, подтащила саночки, а на них тело мальчика лет шести-семи. Женщина плачет, а слез нет. Просит:

— Положите его получше, моего милого…

Я осторожно беру тело ребенка, опускаю в могилу. Она долго стоит у края, убитая горем, полуживая. Потом, согнувшись под тяжестью несчастья, медленно уходит. Я не мог сказать ей каких-нибудь слов утешения. Нет утешения людям в таком горе. Велико всенародное горе, рожденное войной.

В медсанкоманде случилось ЧП, которое грозит мне серьезными последствиями. Пропала автодушевая установка (АДУ). Эти машины стояли у казармы под охраной дневальных, и вдруг одна исчезла. Потеря имущества в дни войны карается очень строго.

Начальник штаба П.А. Жуков, выслушав меня, не кричал, не грозил. Сказал:

— Даю тебе три дня. Ищи. Не найдешь — пеняй на себя. Рапорт пойдет в штаб города.

Несколько человек из нашей команды ходят по окрестным дворам, ищут. Хожу и я. И вдруг осенило: я вспомнил, что в штаб района как-то приходил завхоз соседнего госпиталя, просил АДУ, а ему отказали. Не завхоз ли тот злоумышленник, мой погубитель?

Тороплюсь как могу на 1-ю линию, где в доме № 54 располагается госпиталь. Захожу во двор. Батюшки, да вот же она, наша АДУ! Стоит целехонька! Слава Богу! Трибунал миновал, а уж отсюда я ее, голубушку, выручу. Тут появился и завхоз.

Позвонил и дочерям: они тоже в тот день волновались за меня. Когда говорил с Верой, у них начался артобстрел. Снаряды падали на углу 16-й линии и набережной Невы, рядом с магазином, где она работала. Разрывы были такими сильными, что я слышал их в телефонную трубку. Вера все спрашивала:

— Папа, слышишь?

— Слышу…

— Страшно!..

И вдруг голос Веры исчезает, разговор внезапно прерывается. Я кричу в трубку, стучу по аппарату — бесполезно, он пугающе молчит. Думай, отец, как хочешь, о том, что могло случиться… Только на другое утро узнал, что дочка жива.

В тот же день меня остановила доктор Евгения Владимировна Зеленина.

— Я должна навестить и осмотреть трех бойцов, находящихся в квартирах, — сказала она, а идти, кроме как с вами, не с кем…

Я для нее тоже не ахти какой помощник, но делать нечего, иду. Да, ослабела медицинская группа. Все девять наших женщин — три врача, шесть медсестер — поражены голодными отеками, им бы лежать. Но они без жалоб, без хныканья исполняют свой долг. На их попечении не только своя, но и другие команды участка, в том числе бойцы, которые лежат у себя дома. Сколько жизней спасли эти девять скромных и отважных женщин!

Иду рядом с Евгенией Владимировной и удивляюсь: откуда у нее берутся силы? Двигаемся медленно, сделаем два десятка шагов и отдыхаем. Всякая колдобина на мостовой для нас — овраг, каждый сугроб — гора. В некоторых местах бомбы разрушили водопроводную магистраль, вода затопила улицы, превратила их в каток. Скользим, падаем, встаем, идем дальше…

До темноты обошли все три намеченные квартиры.

Обычная картина. В них царит холод. Стены и потолки от печек и коптилок черны, как в кузнице, больные лежат в кровати одетыми, накрыты поверх одеял всем, чем можно. Евгения Владимировна осмотрела каждого, каждому сказала ободряющее слово, дала совет, снабдила лекарствами. Когда мы уходили, люди с благодарностью смотрели ей вслед.

Продолжение следует.

Источник: Н.М. Суворов Сирены зовут на посты.

Читайте также:
Война ворвалась в нашу жизнь
Город живет войной
Тревожные вести
Глухое кольцо
Спастись от голода!