Главная награда

Надежда Марковна Пилипенко

Я, Пилипенко Надежда Марковна, ро­дилась 10 октября 1923 года на Украи­не, в селе Ружине Житомирской области. Украинка. Крещена в православной вере. В партии не состояла, была комсомолкой. Росла и училась сначала в Житомир­ской, а затем в Киевской области (ст. Мироновка), куда переехала вместе со всей многочисленной семьей в 1932 году.

У моих родителей было 11 детей, из которых выжили шестеро — два моих брата, три сестры и я. Папа был бух­галтером, замечательным специалистом и большим тружеником. А еще — человеком редкой доброты и интеллигентности. Что­бы содержать большую семью, работал он одновременно в нескольких организациях, выходные проводил на охоте, летом каж­дое утро на рассвете шел на рыбалку, и зимой у нас в погребе всегда стоял внуши­тельных размеров бочонок соленой рыбы. Мама занималась семьей, хозяйством, дер­жала детей в маленьких, но крепких руках и всеми силами поддерживала папин ав­торитет.

И до войны, благодаря родитель­ским усилиям, жили мы в материальном отношении безбедно, а в голодные годы помогали многочисленной родне. Посто­янно оставались у нас на более или менее долгое время какие-нибудь дальние род­ственники, и жил даже малыш-подкидыш, которого оставили на пороге дома. Через год вернулась за ним его мама, плакала, родителям моим руки целовала за то, что спасли ее Пантюшу от голодной смерти.

Вообще родители хоть и выросли в совсем простых семьях, были очень на­читанными людьми, высоко ценили зна­ния и всем нам, своим детям, дали хоро­шее образование. Семья у нас была очень дружная, работящая; умели и трудиться, и отдыхать. У всех детей были постоянные обязанности (я, например, кроме всего про­чего, ухаживала за коровой-кормилицей, кормила, доила ее), и при этом все очень много читали, все играли на музыкальных инструментах, папа даже на нескольких, младший брат в четыре года лихо бренчал на балалайке, под которую с удовольстви­ем отплясывал наш дед. У мамы был заме­чательный голос, в свое время ее пригла­шали в Киевский оперный театр. Отчасти передала этот дар по наследству и доче­рям: пели все.

В 1940 году я окончила среднюю школу. К этому времени у двух старших сестер, получивших агрономическое образование, были свои семьи, дети, а любимого наше­го старшего брата, Толи, уже не стало: он умер от малярии на Кавказе, куда был на­правлен на работу после техникума.

В школе я училась очень хорошо и лег­ко поступила в Киевский государственный университет. Глупость сделала несусвет­ную: больше любых других предметов лю­била математику, но, послушав безграмот­ных знакомых, которые запугали тем, что на математическом якобы от непосильных нагрузок с ума сходят, в последний мо­мент передала документы на химический факультет. Потом очень жалела. Люби­мым для меня предме­том по-прежнему оставалась математика, а вот химия действительно наносила вред здоровью: надышавшись реактивов, неред­ко падала в обморок. Но, так или иначе, студенческая жизнь шла своим чередом. Жили мы с девчонками-однокурсницами вдесятером в одной комнате, питались в основном винегретом и селедкой, которые за копейки покупали в буфете общежития, и тем, что передавали родители из дома. Шла нормальная студенческая жизнь: с зачетами и экзаменами, праздниками, песнями, влюбленностями… Но студенткой мне довелось быть только один год.

Общежитие наше до войны располага­лось на окраине Киева, Соломенке, рядом с аэродромом Жуляны, тогда единствен­ным на всю столицу Украины. Кроме не­многочисленных гражданских самолетов, в Жулянах базировались и полки военной авиации — истребители и бомбардировщи­ки. Естественно, немецкая разведка знала об этом, и первый авианалет на Киев был совершен именно в Жулянах, по нашей авиации.

Бомбили Киев на рассвете 22 июня 1941 года. Под эту бомбежку попала и я. Мне тогда не было еще и восемнадцати. Июнь в университете, как и сейчас, — самая напря­женная пора: идут экзамены. Все знают, что 22 июня было воскресеньем. А в поне­дельник нам предстоял очередной экзамен, и ранним утром я уже не спала: дорожила каждой минутой для подготовки. В ком­нате общежития на третьем (последнем) этаже было открыто окно, легкий ветер шевелил занавески, солнце просвечивало через ветви деревьев, росших у стен до­мов. Тишина; на аэродроме, видневшемся сквозь листья, еще не прогревали двигате­ли самолетов. Я сидела у самого окна, чи­тая учебник. И даже усиливавшийся гул авиамоторов (настолько он был привы­чен), доносившийся с запада, не отвлекал внимания. Поэтому шок от взрыва первой бомбы был неописуем. Шарахнуло так, что весь старинной кладки кирпичный дом затрясло, как картонную коробку. Подпрыгнул стол, упала книжная полка, взметнулись занавески, лопнуло оконное стекло. Осколки бомбы чудом не попали в комнату, а вонзились рядом с открытым окном в стену здания. И пошло-поехало! Девчата, попадав на пол, от страха визжа­ли, инстинктивно закрыв головы руками.

Сначала подумали, что идут учения. Но потом увидели на расположенном неподалеку военном аэродроме взрывы, маши­ны «скорой помощи» не успевали увозить раненых и убитых… А в небе я заметила самолет с крестами на крыльях и фюзеля­же. И тогда мы поняли: это война. Вместе с девчатами вышли на улицу, немецкий летчик заметил и дал по нам, студенткам, очередь из пулемета. К счастью, никого не задело. С того дня бомбежки Киева не прекращались ни на один день, вплоть до взятия столицы Украины фашистами в сентябре 1941 года…

Вой моторов, взрывы бомб, горький гу­стой дым пожаров (даже солнца не было видно) — длилось это будто вечность. Хотя часы показывали, что первый налет был скоротечным, всего 30 минут. Когда пре­кратилась бомбежка, аэродром полыхал: горели гражданские и военные самолеты, бензохранилища, здание аэровокзала, ка­зармы, многие дома. Отовсюду слышались крики и стоны людей. Студенты кинулись помогать раненым (в общежитии, куда не попали бомбы, раненых и убитых не было), тушили пожары, растаскивали об­ломки. Затем военные все организовали и студентов отослали восвояси.

Несмотря на воскресенье, всем обще­житием мы отправились в университет (транспорт в этот день работал в городе с перебоями — бомбили и железнодорожный узел, и речной порт, и мосты через Днепр, и заводы, и воинские части, и многое дру­гое). Уже после обеда университет был за­полнен сотнями ребят и девчат. Толком никто нам ничего сказать не мог, ректорат отправил студентов по домам. А в поне­дельник экзамен не отменили! И хотя все нервничали, время от времени поглядыва­ли на окна в аудитории (не летят ли?), сдавать математику пришлось. Я тогда по­лучила пятерку. Запомнила этот экзамен на всю жизнь. Ничего удивительного: он отметил перелом в моей судьбе, стал для меня точкой отсчета всех выпавших на нашу страну горестей и бед.

Следующих экзаменов уже не было. Немцы шли на Киев. Юноши-студенты массово направились в военкомат. А дев­чат отослали на окопы. В районе Ирпеня, в двух десятках километров на запад от Киева, тысячи женщин рыли противотанковые рвы, траншеи и блиндажи для пехоты, артиллерийские укрытия. Сообщить домой, в Мироновку, я ничего не могла.

Немецкая авиация бомбила педантич­но, по нескольку раз в день. Прятались мы кто где мог: в лесу, в канавах, в тех же недорытых рвах и окопах. Там первый раз я была контужена. Но Бог миловал, тогда осколками не зацепило.

Кормили на окопах неплохо. Армей­ские полевые кухни обеспечивали горячий приварок. Жители близлежащих сел и де­ревень приносили свежее моло­ко, хлеб, овощи. А председатели колхозов отпускали мясо.

С первых дней июля все чаще разда­вались сигналы воздушной тревоги. Все больше женщин гибло от бомбежек, все тревожнее становилось на душе. И когда в августе с запада донеслись первые, едва слышные звуки артиллерийской канона­ды, поступил приказ на эвакуацию в Киев. Поздним вечером подошли машины, и ко­лонна отправилась на восток.

Переночевав в общежитии, утром пош­ли в университет. Ректор объявил: «Кто живет близко от Киева, добирайтесь до­мой сами. Кто из дальних районов страны, будем вместе эвакуироваться в Харьков». Надо покидать город, а как? Поезда в юж­ном направлении уже не ходили. У Белой Церкви, крупной станции Юго-Западной железной дороги, шли тяжелые бои, до­рога была под обстрелом. Единственный вариант — по прямой на юг, вдоль Дне­пра, а это 104 километра! Я с подружка­ми — три землячки — трое суток шагали вдоль железной дороги к Мироновке. Но­чевали в деревнях у добрых людей, под­кармливались у сердобольных хозяек. Помню, какие гостеприимные были люди: куда ни зайдешь, везде покормят, напоят, спать уложат. И снова мы шли. На ногах у меня были босоножки, к концу пути от них остались только ремешки. Сбив в кровь ноги, вечером третьего дня добра­лась до родного порога, а девчонки пошли дальше. Дом пустовал, в глаза бросились лишь следы лихорадочных сборов. И даже горькая мысль о том, что уехали, не до­ждавшись, сильно не затронула. Без сил, свалившись на кровать, уснула мгновенно. Разбудило в вечерних сумерках ласковое прикосновение шершавой мужской ладо­ни к голове и приглушенное рыдание. Это был папа. Просто случайно зайдя в дом на несколько минут, он обнаружил там меня, спящую. Эвакуировав за Днепр маму с младшими детьми, он стал бойцом истре­бительного батальона и должен был утром отправиться на запад, навстречу немцам. А домой забежал за сменой белья, чтобы затем следовать к месту сбора батальона.

В 1941 году папе было за пятьдесят. Унтер-офицер царской армии, первый но­мер пулеметного расчета, он провоевал первую мировую и гражданскую войны, имел ранения и награды и дореволюцион­ной, и послереволюционной поры. С граж­данской принес именную саблю, вручен­ную ему за храбрость. (Зарыл ее в ящике с наиболее ценными книгами в огороде перед приходом немцев.) До войны у нас была огромнейшая даже по нынешним меркам домашняя библиотека, собирал ее папа. Большая советская энциклопедия первого выпуска, вся мировая и русская классика, коллекции репродукций картин крупнейших музеев… Почти все погибло в пламени войны. С остатков этой библио­теки — порядка 500 книг — начал собирать свою книжную коллекцию мой сын.

Записавшись добровольцем в истре­бительный батальон, папа отступал, от­биваясь пулеметным огнем, до Воронежа, где немцев остановили. Затем его демо­билизовали, мотивируя это преклонным возрастом. Пришлось подчиниться, хотя боевой опыт и выносливость пулеметчика двух войн могли пригодиться на фронте.

Встретив меня, по невероятному стече­нию обстоятельств, дома, папа той же но­чью, вместе с отступавшей автоколонной одной из воинских частей, отправил меня в город Канев, к Днепру, наказав, чтобы я добиралась к Ростову-на-Дону, в Зерноград, где в зерносовхозе «Гигант» жила и работала агрономом замужняя старшая дочь, Лариса. Туда же несколькими днями раньше уехала мама с младшими — моей сестрой Лилей и братом Леней. К концу августа, на попутных машинах, с пересад­ками, измучившись бесконечными дорога­ми, бомбежками, пересадками, недоедани­ем и обносившись до предела, добралась до своих. По пути жена какого-то лейтенанта отдала мне свое пальто: практически все мои вещи остались в общежитии. Осенью к нам приехал из Воронежа и папа.

В Зернограде устроилась на работу, с ней проблем не было: почти всех военно­обязанных мужчин забрали в армию. Но враг вскоре пришел и в Ростовскую об­ласть. К лету 1942 года немцы были все ближе и ближе. Пришлось бежать дальше на восток. На железнодорожной платфор­ме, груженной колесами от вагонов, в со­всем недалекий Сталинград добирались больше месяца.

Положение на фронтах все ухудшалось. Немцы, невзирая на потери, упорно рва­лись к Волге. Семья наша снова вынуж­дена была продолжить бегство. Ненадол­го остановились в Аксае. На этот раз я твердо решила: хватит. Такая злость была на фашистов, которые разрушили нашу жизнь, так горько и противно было все время бежать, отступать, что и страха не стало. Здесь, в Аксае, я записалась добро­вольцем в Красную Армию, несмотря на сопротивление родителей.

8 марта 1942 года ЦК ВЛКСМ призвал девушек-комсомолок встать на защиту Ро­дины и отправиться на фронт. Насильно никого не забирали, только добровольцев. Меня сначала брать не хотели, но по­сле визита к первому секретарю горкома партии я своего добилась. И оказалась в Сталинграде. Казармы и штаб зенитно-артиллерийского полка, в который меня определили на службу, поначалу распола­гался в жилом пятиэтажном доме, жильцы которого уже были эвакуированы. Хотели меня оставить при штабе, но я просилась на передовую. И меня, «красноармейца Пилипенко», направили в девичью коман­ду, обслуживающую прибор управления зенитным артиллерийским огнем (ПУА-ЗО). Поначалу не было у меня ни обмундирования, ни оружия.

Однако армия есть армия. Через некото­рое время начальник штаба сказал, что за­бирает меня под свое прямое руководство, а в ответ на протест заявил, что солдаты в армии возражать командиру не имеют права. Определили меня на службу в 6-й отдел штаба Сталинградского Краснозна­менного корпусного района ПВО. Почерк у меня был каллиграфический, закончен­ный первый курс университета считался тогда более чем приличным образованием, и назначили меня на должность началь­ника секретной части полка. Звучит по нынешним временам, конечно, громко. От меня требовались исключительная пун­ктуальность и внимание. В ведении моем были секретные и наградные документы, помещение нельзя было оставить без при­смотра ни на секунду; ключи от кабинета и печать всегда были при мне. Привычка не выпускать их из рук была настолько силь­ной, что до сегодняшнего дня я ни разу не потеряла ни перчаток, ни зонтика, ни лю­бой мелочи, которую держала в руках. Но поначалу приключались разные истории. Помните фильм «Место встречи изменить нельзя», сцену, где Жеглов прячет от Ша­рапова папку с «делом», оставленную тем на столе? Что-то похожее было и у меня. Командир научил меня на всю оставшую­ся жизнь…

Не думайте, что вот так, в штабе, я и «отсиживалась» до самой демобилизации. Совсем скоро грань между штабной рабо­той и боевой исчезла без следа: началась великая Сталинградская битва.

Наш зенитный полк не только сбивал немецкие самолеты, но и участвовал в ис­треблении вражеских танков, которым, правда, занимались не только зенитки. Мы тоже сидели в окопах, причем прак­тически безоружные. Уничтожали танки бутылками с зажигательной смесью, про­званными в народе «коктейль Молотова». А далеко ли я, девчонка, могла такую бу­тылку бросить? Но что было делать, ка­тастрофически не хватало всего: оружия, боеприпасов, одежды, продуктов… Зато был приказ Сталина: «Ни шагу назад, за Волгой земли для нас нет!» Точно знаю, что на моем счету два подорванных танка. Может, и больше, только разве в таком аду можно разобрать, чей именно «коктейль» попал фашистам?

Рядом с позициями зенитчиц, в лож­бинке между двумя сопками, стояла «ка­тюша», периодически покидавшая укры­тие для залпа. Немцы ее очень боялись. Экипаж — два человека: водитель и офи­цер, с высшим образованием. На вооружении полка был еще маленький деревянный   самолет,   носящий   громкое «имя» — ночной бомбардировщик «По-2». Несмотря на свою тихоходность (130 км/ час), его пилот (тоже женщина, между прочим) умудрилась уничтожить новей­ший по тем временам немецкий истреби­тель «Мессершмитт — 109 Ф», развивавший скорость более 550 км/час. «Мессер» по­гнался за нашим самолетом, но летчица опустилась на предельно малую высоту и юркнула за сопку. Фашистский ас не со­владал с управлением и врезался в землю. Женщине засчитали его как сбитый вра­жеский самолет. Фашисты ненавидели эти невзрачные бипланы, хотя и называли их презрительно «рус фанер».

Самые ожесточенные оборонительные бои наши войска вели в августе-сентябре 1942 года. В это время ночей в Сталин­граде не было: круглые сутки — зарево от пожаров, немецких осветительных ракет и орудийных залпов. В конце битвы оказа­лось, что в городе не осталось ни одного целого дома. Но самым тяжелым было те­рять сослуживцев, с которыми только что ела из одного котелка. На моих глазах по­гибла самая близкая подруга, Зина, с ко­торой бок о бок бились с танками. Как-то мы с девчонками пошли к источнику спо­лоснуть ноги — ведь целый день в сапо­гах в жару. Откуда ни возьмись — немец­кий бомбардировщик. Я успела нырнуть в укрытие, а остальных бомба разорвала в клочья… В другой раз опять уцелела толь­ко чудом: снаряд упал в полутора метрах и… не разорвался!

Вообще Бог меня миловал. За всю войну я была ранена только один раз и трижды контужена. Частичная глухота, как память о самой серьезной контузии, сохранилась до сих пор. И вся моя семья осталась жива, даже муж старшей сестры, который воевал на «катюше», приводив­шей фашистов в ужас. Только есть раны телесные, и есть раны душевные. И труд­но измерить, какой шрам остался на сердце, когда нашли мы трех наших зенитчиц, которые попали в руки немцев. Убили их, конечно, но перед этим надругались как только могли, груди отрезали, звезды на телах повырезали, глаза выкололи…

А сейчас нам говорят про «толерантность». Знали бы мы тогда это слово и следовали бы ему — войну бы не выиграли. Держа­лось все на ненависти к врагам, на любви к родным и земле своей, на терпении, а не на терпимости. Ведь никому не было дела до того, что ты женщина, что тебе 20 лет. Ты солдат. И женщины-фронтовики сполна разделяли с мужчинами все тяготы войны. По приказу главнокомандующего вместо фронтовых ста граммов нам был положен шоколад. Но я его ни разу не ви­дела. А в Сталинграде, бывало, дадут одну баночку консервов на двоих (причем не мясных — овощных), и все — иди, воюй. Но мы не жаловались, понимали, что сей­час всем тяжело.

На войне я вообще все стала чувство­вать и видеть по-другому. Там не скроешь ни подлости, ни трусости. Уверена: все, кто через фронт прошел, кто честно вое­вал, достойны звания Героя. И, как чело­век, который к наградам самое прямое от­ношение имел, точно знаю: подвигов было совершено в сотни раз больше, чем вру­чено орденов и медалей. Ведь как опреде­лялось, кому награду вручать? Приходит разнарядка на подразделение: один орден, пять медалей. А заслуживают этих наград все двадцать, кто после очередного боя живым остался, и те, кто из него не вер­нулся. И вот тогда проверяют анкеты — не «замаран» ли в прошлом, смотрят, сколько прослужил, давно ли предыдущую медаль получил… Так многих героев их награды и не нашли.

Очень тяжело вспоминать это время, я редко о нем рассказываю, потом всю ночь не сплю, плачу… Вот говорят, не верь­те, мол, тем, кто хвастает, что на войне ему страшно не было. Удивительно, но в Сталинграде я не чувствовала страха, это правда. Только всю ту же злость, что привела меня на фронт, и ненависть. На­верное, она тоже бывает созидательной. А страх появился потом, когда все закончи­лось. После войны я сказала об этом маме, и она воскликнула: «А почему ты тогда седая с войны пришла?» Я не знала, что ответить.

После Сталинграда были в моей фрон­товой судьбе освобождение Украины, Молдавии, бои в Румынии, Болгарии… На границе этих двух стран 9 ноября 1944 года и закончилась для меня война. Я была демобилизована из действующей армии в звании сержанта. Совсем скоро должен был родиться мой сын. Война не отменяет ни молодости, ни любви…

Вернулась я к своим, на Волгу. Семья жила уже не в Аксае, а в городе Чапаеве (бывший Лбищенск, место гибели Васи­лия Ивановича Чапаева). Рассказывали, как оказались там. Из Аксая добрались на лошадях. Этих бесхозных породистых ска­кунов папа выловил в степи, нашел телегу и, погрузив семью с нехитрыми пожитка­ми, прямиком, минуя дороги (что спасло от бомбежек) выехал к Волге. Соорудив из всего, что могло держаться на плаву, большой плот (все-таки старые бойцы умели очень многое!), переправился через громадную реку вместе с семьей, телегой и лошадьми и по безводной степи доехал до реки Урал. Там, в Чапаеве, наша семья и осела до середины 1947 года — времени возвращения на родину, разрушенную и разграбленную Украину. Там появился на свет мой единственный сын, Игорь.

Не могу сказать, что время, прожитое в Казахстане, было очень тяжелым с точ­ки зрения физического выживания. Я с огромной теплотой вспоминаю народ этой земли, его доброту, щедрость, открытость. Хорошо помню огромный мешок зерна, пятилитровую бутыль топленого сли­вочного масла и несколько кругов сыра, которые папа обменял у казахов на свой старый льняной пиджак. И, для сравнения — ту буханку хлеба — большую, пышную, но одну и съеденную нами за насколько минут многонедельного пути к Аксаю, которую мы поменяли   на два вышитых мамиными руками больших украинских полотенца («рушника») у жителей юж­ных областей России, едва приоткрывших высоченные бревенчатые ворота во вре­мя обмена. В Казахстане нашлась работа всем взрослым членам нашей семьи, папа обучил меня своей профессии, и так по­лучилось, что она потом стала главной в моей жизни. Словом, жили мы неплохо, но сердца рвались на родину. И мы верну­лись на Украину.

Трудно передать смятение от увиденно­го. Дом наш уцелел, но был разграблен. Жизнь начинали с нуля. О том достатке, который был у нас до войны, пришлось забыть навсегда. Заработанных денег едва хватало на элементарное выживание. Не спасала и благодатная украинская земля. До сих пор у меня болит сердце за ту бед­ность, в которой доживали свои дни мои родители. Я работала в разных организа­циях Мироновки — лаборантом, школьной пионервожатой, счетоводом, бухгалтером, — а потом получила предложение о рабо­те на Дальнем Востоке. Чтобы заработать немного денег, отправилась на Сахалин, потом на Камчатку. Через несколько лет вновь вернулась домой. Работала, подни­мала сына, параллельно училась в Киевском институте народного хозяйства. В 1964 году получила диплом о высшем эко­номическом образовании. А в 1970 году приехала в Ухту: позвала сестра, которая жила здесь уже несколько лет. Экономи­сты с высшим образованием в развиваю­щемся промышленном регионе были нуж­ны. Освоилась, обустроилась и позвала сюда сына с семьей. Вот так мы все оказа­лись на севере. Здесь я работала на разных предприятиях, последняя моя должность, с 1977 по 1986 год, — заместитель глав­ного бухгалтера ныне расформированной организации «Главкомигазнефтестрой». В 63 года вышла на пенсию.

Самая высокая награда, полученная за участие в войне — орден Отечественной войны II степени (удостоверение Д номер 493390 от 11 марта 1985 года, номер ордена 56555403); самая дорогая, врученная еще на фронте, — медаль «За оборону Сталин­града» (вручена 19 мая 1943 года, номер 04994). Потом была медаль «За победу над Германией в Великой Отечественной вой­не 1941-1945 гг.» (удостоверение К номер 0313109, вручена 23 марта 1946 г. Чапаев­ским райвоенкомом), восемь юбилейных медалей, медаль Жукова (удостоверение А номер 004792 от 12.02.1996 г.), памят­ный знак «60 лет победы в Сталинград­ской битве», знак «Фронтовик 1941-1945», медаль «Ветеран труда».

Но самая главная награда — это то, что вы есть, ребята, что вы смогли родиться, что есть наша страна, наша земля, и как бы ее ни старались при­брать к рукам, она по-прежнему — наша.

Ноябрь 2009 г.

В подготовке текста настоящих воспоминаний оказала помощь Беляева Оксана Игоревна, старший преподаватель кафедры истории и культуры Ухтинского государственного технического университета.

Источник: Память о войне длиною в жизнь. Воспоминания жителей г. Ухты и Ухтинского района — ветеранов Великой Отечественной войны. — Ухта, 2010. — С. 279-285.