Фронтовой блокнот: встре­ча 1942 года

Читайте первую часть воспоминаний:
Медицина — запасная профессия на случай?

Л.Ф. Савченко, сташий сержант

Мне хочется написать также о комиссаре нашего медсанбата Марии Константиновне Ивановой. Эта невысокая женщина обла­дала необыкновенной душевностью. Она умела так подойти к че­ловеку, что ему становилось легче в самых тяжелых условиях.

Что такое медсанбат? Это дивизионный пункт, куда доставляют раненых, где делают операции, а затем отправляют в тыл. Знали бы вы, как делались эти, операции! Свет в палатку пода­вался в лучшем случае от видавшего виды движка, но чаще это были фонари «летучая мышь» или лучина. А ведь делали слож­нейшие операции при ранениях в живот, в грудную клетку, ампу­тации конечностей… Среди хирургов были специалисты с боль­шим стажем, но были и новоиспеченные: нам присылали зубных врачей, психиатров, студентов-старшекурсников. Эту разношерст­ную публику надо было организовать, научить, чтобы после боя принять 350-400, а иногда и 500 раненых, всех прооперировать, накормить, эвакуировать…

Чтобы справиться с этой задачей, нужна была крепкая рука в помощь ведущему хирургу Кац-Ермонок. Этой рукой была Мария Константиновна Иванова.

Мы часто удивлялись, как она помогала в трудную минуту. Делала это тактично, чтобы не ущемить самолюбия врачей или младшего персонала. Медсанбат имел сортировочное отделение, хирургический блок, эвакоотделение, шоковую и терапевтическую палатки, пищеблок.

Для работы в шоковой Мария Константиновна находила ду­шевных людей. В шоковую палатку попадали люди в бессозна­тельном состоянии, потерявшие много крови. Их надо было выха­живать.

Медсестры Анна Федорова, Оля Парменова, Лена Петрова дела­ли все возможное, чтобы не дать умереть ни одному бойцу. Мне хочется привести такие слова:

Белые халаты,
Вы не виноваты,
Что не все солдаты
Выжили в тот раз.
Если виноваты
Белые халаты,
Только в том, что сутками
Их не снимали с плеч.

Всюду нужна была комиссар Иванова. Затор в сортировочном отделении — она там. Подсказывала, кого взять в операционную в первую очередь, и в своих прогнозах никогда не ошибалась, хотя медицинского образования не имела.

Она следила, чтобы все раненые были своевременно накормлены, чтобы в дорогу всем дали сухие пайки. Вдруг оказывалось, что не привезли достаточно воды. Каждый день проходил в заботах и хлопотах. Но там, где появлялась Мария Константиновна, уста­навливался порядок.

Почти у всех медработников родные находились в блокадном Ленинграде. Многие не получали писем. Мария Константиновна писала всевозможные требования, и добивалась командировки кого-нибудь из сотрудников в Ленинград. Ее интересовало все: почему долго проходит разгрузка, чем кормят личный состав, как работает аптека…

В момент затишья в медсанбате собиралась молодежь. Пели песни и готовили перевязочный материал. Хорошо пели Люся Ан­токольская, Галя Криволуцкая. Филипп Соловьев обладал отмен­ным баритоном и пел «Соловьи», «Вьется в тесной печурке огонь», «На солнечной поляночке». Мария Константиновна читала «Евге­ния Онегина», «Медного всадника», у нее была отличная память.

Много трудностей было при переездах: только успеем развер­нуть палатки, замаскировать, как раздавалась команда «свернуть» — и приходилось все бросать и ехать дальше. И так всю войну. Редко на одном месте стояли пять-шесть дней. Это страшно изма­тывало медработников. Комиссар Мария Константиновна руково­дила нами, как дирижер большим оркестром, и мы играли слажен­но, хорошо выполняли свое дело: ведь 80 % раненых воз­вращались в строй.

Перед Новым годом дивизию перебросили к Пулковским высо­там, наш медсанбат — в Ленинград, на Расстанную улицу.

Перелистывая свой фронтовой блокнот, я вспомнила, как встре­чала 1942 год. Комбат Горелик сказал: «Товарищ старший сер­жант, Вам задание: сходите в полки и поздравьте от меня и на­чальства всех медработников с Новым годом».

Отправилась я засветло. Вы представляете, где Расстанная ули­ца, а где Пулковские высоты: пока я шла, начало темнеть. Попут­ных машин не было. Наконец дошла. Поздравила всех с Новым годом.

На передовой стояла зловещая тишина, а тишины я всегда боя­лась. Вот и на этот раз не ошиблась. Пока разговаривала, начался сильный обстрел. Мины ложились то ближе, то дальше наших позиций. К счастью, никто не пострадал. Продолжила свой путь. Мороз становился все крепче. Когда подошла к следующему под­разделению, один из караульных крикнул: «Стой! Кто идет?» Я назвала пароль и хотела пройти дальше, когда какой-то балагур сказал: «Иди к нам, сестричка, мы тебя вмиг согреем…»

Я за словом в карман не полезла и выдала им на всю новогод­нюю катушку. Из землянки вышел старший лейтенант Прохоров, сказал бойцу, который отпустил сомнительную шутку: «Доведи до следующего подразделения и возвращайся». И добавил: «Может, в дороге поладите, только не заведи в немецкие траншеи…»

Пробирались мы то ползком, то перебежками, а где были глубо­кие траншеи, шли в полный рост. Идти было скользко. Довел он меня до 103-го полка и все извинялся за те слова. Начался силь­ный обстрел. Пострадали разведчики, ходившие за «языком». Сре­ди раненых я увидела санинструктора Гришу Соловьева, который ползал на нейтралку, чтобы вытащить бойца. Там он и получил тяжелое ранение в обе ноги. Гриша потерял много крови. С того времени прошло больше девяти часов. Он лежал на носилках, из-под которых виднелись его ноги, вытянутые к топившейся печур­ке. Я обратила внимание на одну из них. Сначала думала, что нога обута в черный носок, потом разглядела — и сердце мое сжалось. Работая в медсанбате, видела много рук и ног, которые мы отпили­вали как дрова, когда начиналась гангрена. Я стала развязывать ногу, а врач Мокин сказал: «Что вы делаете, у нас уже нет бинтов. Остался только малый операционный набор и немного стерильно­го материала. Да, наконец, кто вы такая? Почему яйцо курицу учит? »

Мокин был хорошим врачом. Я его попросила выйти со мной из землянки и сказала: «Жгуты лежат уже девять часов, в спешке никто на это не обратил внимания. У Гриши гангрена, надо что-то срочно делать. Иначе он останется без обеих ног. Хоть вы и капи­тан, и я приказывать вам не имею права, но я — операционная сестра, да и Вера Чертилова нам поможет».

Мокин быстро принял решение. Тут начался сильный обстрел, но мы отделили простыней большую часть землянки, поставили табуретки, положили на них Гришу. Быстро вымыли руки (благо в котелках был растопленный снег) и приступили к вынужденной операции. Нужна была кровь. Спасти товарища вызвались два бойца, у которых оказалась первая группа крови: казах Абайдулин и грузин Абинашвили. Сделали прямое переливание крови, и больной на глазах ожил. Когда все закончили, доложили в медсан­бат Горелику. Горелик сказал Мокину: «Передайте старшему сер­жанту Савченко: за превышение власти — пять суток ареста».

В четыре часа ночи приехал на автобусе шофер Баранов и всех увезли в медсанбат. Отрезанную стопу мы завернули в простыню и отдали медикам: пусть рассудят, правильно мы поступили или нет. Я же надела полушубок и пошла дальше выполнять задание. Дошла до 167-го артполка. Командир Гусев сказал: «Спасибо, стар­ший сержант, что не забыли нас поздравить. Зачем комбат послал вас ползать по передовой? Позвонил бы…» Я ответила, что прика­зы выполняются, но не обсуждаются, и пошла дальше, в другое подразделение.

Я шла с фонариком, освещая себе путь, по траншее. Вдруг кто-то шлепнулся мне под ноги. Я поскользнулась и упала. Услыша­ла душераздирающий крик, встала и увидела… зайца. Я его при­давила своим телом. Думала, он мертв, взяла за лапы, а он очнулся и укусил меня за варежку, чуть не вырвался из рук. Тут я его стукнула прикладом.

Взяла зайца, иду в последний батальон. В землянке шум, смех. Смотрю — за стол усаживаются 14 человек. На всех шесть суха­рей, шесть полугнилых картофелин, испеченных в печке, одна лу­ковица и кружки, наполненные наркомовскими ста граммами. Когда я к ним ввалилась, еле волоча ноги, они вскочили и окружили меня:

— Да ваш полушубок весь в крови! Вы ранены?

— Нет, это, видимо, от зайца, когда я его прикладом стукнула.

Сказав это, села у печурки и заснула мертвецким сном. Сколь­ко я проспала — не знаю, но слышу, все хохочут и меня трясут. Проснулась, а мне говорят: «Зайца упустишь!» А заяц лежал на импровизированном столе, уже зажаренный и разрезанный на пят­надцать частей. Комбат сказал: «Спасибо, старший сержант, в труд­ных условиях, но доставили пищу на передний край». Я ответила: «Служу Советскому Союзу!»

Свои пять суток я все-таки отсидела по возвращении в медсан­бат. Спустя две недели выстроили санитарную роту и вручили мне за спасение бойца медаль «За боевые заслуги». Хлопцы после той новогодней ночи, завидя меня, кричали: «Новогодняя зайчиха идет!» Вот и такие истории случались под Новый год.

Участников Ленинградского фронта снабжал донорской кровью Институт переливания крови, который всю блокаду, да и сейчас, находится на 2-й Советской улице.

Душой института была профессор Богомолова Любовь Григорь­евна. О блокадном Ленинграде написано много, но об Институте переливания крови хочется вспомнить особо.

Представьте такое. Ведущий хирург медсанбата посылает двух человек в Ленинград за кровью. Путь от Пулковских высот до института примерно 15 километров. Их надо преодолеть иногда под непрерывным обстрелом. В подворотнях мы не могли задер­живаться: в медсанбате ждут кровь. Приходим, когда уже темно. Спускаемся в подвальное помещение института. Там, при коптил­ках, идет работа, ленинградцы стоят в очереди, чтобы сдать кровь.

Покончив с формальностями, получаем ящик с кровью и сами сдаем кровь. Как правило, ленинградцы расступались и пропуска­ли людей с фронта вне очереди. Сдаем кровь, наспех пьем горячий чай, поданный заботливыми руками Любови Григорьевны, и идем в обратный путь с ношей.

Кровь сдавали и в медсанбате. Подаешь инструменты на стол, у раненого — обильное кровотечение, а донорская кровь кончи­лась. Вот и говоришь: «Берите у меня!» В войну я получила зва­ние «Почетный донор СССР».

Когда позволяла обстановка, я вела дневник. Вот некоторые записи.

6 января 1942 г. Тяжело людям. Сегодня у девчат отняли суха­ри, чтобы сразу не съели. В городе нет электроэнергии, остановился транспорт. Норма хлеба сократилась. Мама пишет, что многие уми­рают от голода. Боюсь за родных. Сегодня еле выстояла у опера­ционного стола: что-то стали подводить ноги.

15 января. По распоряжению командира ходила с Женей Пучко в Институт переливания крови. Шли от Пулковских высот пеш­ком. На контрольном пункте у «Электросилы» встретила врача Смирнова — везли трупы. Люди умирают от голода. Много снега, который никто не убирает. Сдали по 300 г крови.

20 января. Была на родной фабрике. Неузнаваемы цеха «Скоро­хода», а люди тем более. Вместо обуви выпускают снаряды, пат­ронташи, пулеметные ленты. Подруг едва узнала: они стали стару­хами. Укутаны кто во что. Директор Вельский выдал нам новые сапоги. В парткоме секретарь Чистякова подробно расспрашивала, как воюют скороходовцы.

5 февраля. Как поощрение дали увольнительную в город. При­шла домой. Родные чуть живы, но ходят на фабрику, работают. Сестренке совсем плохо. Дала им три кусочка сахара и 500 г хлеба: собрали мои девчата. Многие знакомые уже умерли. На­строение от этого посещения жуткое.

24 февраля. Приезжала в Ленинград за донорской кровью. На 10 мин забежала домой. Поднимаюсь по лестнице и вдруг на тре­тьем этаже увидела тетю Катю: она была мертва. А рядом — бидончик с разлитой и замерзшей водой. Стучу в свою квартиру — никто не отвечает. Вместе с управдомом сломали дверь. Когда вошли, увидели: все дома, но все мертвы… На подушке около лица матери — листок бумаги. Она перед смертью написала, когда умер­ли отец и сестра. Всех троих увезли в морг больницы Коняшина. Сердце рвется на части. Мне очень плохо…

20 марта. Вот еще одно горе свалилось на меня. Даша вручила мне извещение: «Ваш брат Савченко Семен Филиппович пал смер­тью храбрых…» Всех отняла у меня война… В четвертый раз подаю рапорт с просьбой отправить меня на передовую. Отвечают: «Здесь тоже передовая». Бесконечные обстрелы. Сегодня более 500 раненых прошло через операционный блок. Врачи Сергеев, Боровс­кая, Хлебникова, Ерманок еле стоят на ногах. Некогда сомкнуть глаза. Все устали до предела. У меня появилась седина на висках.

29 марта. Привезли раненого. Взяли его на операционный стол. Развязали бинты, а в ране — неразорвавшаяся мина. Кац-Ермонок приказала вынести из операционной остальных раненых, всем уйти, кроме операционной сестры — это меня. Вызвали сапера. Жутко: тишина, а в ней только тикает мина.

Пришел сапер и стал осторожно вывинчивать взрыватель. А мы с Лией Бенциановной стоим, держим зажимы и салфетки. Мне никогда еще не было так страшно. Потом Лия Бенциановна рассказывала: «Смотрю на Савченко, она спокойна, и мне стало спокойнее». Она и не знала, что я тоже смотрела на нее и думала: «Какая храбрая, спокойная… И я не буду волноваться».

* * *

Кончилась война. Пришла с фронта — нет ни жилья, ни вещей. У меня на гражданке опять был фронт. В шинели и в гости, и в театр, и на кровать, когда ляжешь спать… После войны, когда видели девушку в шинели — сразу косой взгляд: «Зачем? Что вы там делали?» И еще подумают всей родней, брать такую замуж или нет… Честно признаюсь, мы скрывали, что были на фронте. Не хотелось слышать лишних оскорблений. Мы хотели снова стать обыкновенными девчонками-невестами.

Как-то девчата затащили меня на танцы в клуб железнодорож­ников. Одолжили платье, туфли, сделали перманент. В клубе было много фронтовиков. Заиграл оркестр и вижу: ко мне направляется пружинистой походкой майор. Весь вечер мы с ним танцевали. По окончании пошли в гардероб, я дала ему свой номерок. Подошла очередь — ему подают мою шинель.

— Это не наше! — говорит он.

— Нет, Митя, это мое.

— Почему же вы не сказали, что были на фронте?

Я ответила: «Во-первых, вы не спрашивали, а потом — что бы изменилось?» Он опустил глаза. Больше мы не встречались.

Я вернулась на «Скороход» и много лет проработала хирурги­ческой сестрой в медсанчасти. Одновременно возглавляла на фаб­рике первичную организацию Красного Креста. После войны оста­лось много инвалидов, одиноких людей. Надо было облегчить им жизнь, помочь бороться с недугами. В 1961 г. Международный Красный Крест наградил меня медалью Флоренс Найтингейл, уч­режденной в 1912 г. для сестер милосердия.

Прошло полвека. По просьбе администрации пос. Понтонный я приехала сюда в 1996 г., чтобы определить места захоронения наших бойцов в годы войны. Увидела баню, здание, где находился наш медсанбат, в котором мы вместе с ранеными были заживо похоронены…

Борис Александрович Митюрин спросил, помню ли я воинское захоронение в «Ленспиртстрое». «Конечно, помню, — отвечала я.— Ведь не раз отвозила туда умерших».

Поехали в Саперный. За пятьдесят с лишним лет местность заросла деревьями и кустарником. Землянки осыпались, а дорога, по которой мне приходилось провожать умерших бойцов в после­дний путь, заброшена: по ней мало кто теперь ходит. Сохранилось полуразрушенное кирпичное здание, возле которого складывали трупы, но ни памятных знаков, ни надгробий — ничего не было.

Только трава и кусты. Кладбище, где хоронили медиков, оказалось за колючей проволокой: там располагается воинская часть.

В последнее время администрация поселка проявляет большое внимание к воинским захоронениям на своей территории, и хочет­ся надеяться, что здесь не останется безымянных могил: ведь на этой окраине полегли тысячи солдат, не пропустивших врага в великий город.

Источник: Заслон на реке Тосне: сб. воспоминаний защитников Усть-Тосненского рубежа. Сост. И.А. Иванова. – СПб., 2003.