Эвакуация «высветила» людей

Я родился в 1922 г. в Сергиевом Посаде. В 1939 г., окончив школу с отличием, поступил на геологический факультет МГУ. В 1942 г. был призван в армию и после окончания Московского военно-инженерного училища до 1946 г. служил в батальоне аэродромного обслуживания. В 1947 г. окончил университет и 55 лет проработал в геологической службе центральных районов – геологом, начальником партии, главным геологом экспедиции (1961-1983 гг.), начальником партии и участка. В 1974 г. защитил кандидатскую диссертацию, опубликовал более 150 статей по стратиграфии и палеогеографии (главным образом четвертичных отложений). Награжден орденом «Знак почета» и многими медалями; мне присвоено звание «Почетный разведчик недр». В настоящее время являюсь членом бюро Межведомственного стратиграфического комитета и сопредседателем Региональной межведомственной стратиграфической комиссии по центру и югу Русской платформы. Мой отец, священник Михаил Шик, расстрелян в Бутово в 1937 году.

Наталья Дмитриевна Шаховская с детьми в свой день рождения, 1940 год. Слева направо: Мария, Сергей, Николай, Елизавета, Дмитрий.

Начало войны

В 1941 г. я учился на втором курсе геолого-почвенного факультета Московского университета, и летом 1941 г. я проходил учебную практику в Крыму под Бахчисараем. 21 июня наша бригада сдала отчет по практике, и мы решили отметить это событие встречей рассвета на горе Сель-Бухра (там, где потом построили обсерваторию). Жгли костер, пели песни (в том числе и собственного сочинения; в одной из них, помнится, были такие слова: «Реки все текут по кругу и вливаются друг в друга»; была песня и о горе Шелудивой, которую мы всю излазили, описывая складчатые отложения триаса или юры, но этой песни я не помню). Время летело незаметно. Среди ночи вдруг заметили на юге, над Яйлой, какие-то сполохи; одни говорили, что это зарницы, другие – что на зарницы не похоже. Потом донеслись раскаты грома – и все согласились, что это зарницы. И только когда в 12 часов дня услышали речь Молотова и узнали, что ночью бомбили Севастополь, поняли, что видели разрывы зенитных снарядов и слышали взрывы бомб. Так для нас началась война…

Неожиданный экзамен

Хотя практика кончилась, наш отъезд в Москву задерживался – поезда шли нерегулярно. Родители о нас беспокоились; моему товарищу пришла заверенная телеграмма о болезни матери – и я пошел проводить его на вокзал. Предъявили телеграмму коменданту – он велел ждать. Сидим в скверике на вокзальной площади; вдруг подходит милиционер и просит пройти в отделение. Там предъявили дежурному сержанту студенческие билеты; он их посмотрел и говорит: «Сейчас проверим, какие вы геологи. Что такое диабаз?». Задал еще несколько таких же несложных вопросов; мы на них ответили – и он нас отпустил. Оказалось, что до милиции сержант учился в геологоразведочном техникуме. А приняли нас за шпионов потому, что на мне была необычная тогда обувь – сандалии, а ходили слухи о немецких парашютистах.

Уроки «русского языка»

Почти сразу после возвращения из Крыма наш курс направили на уборку сена в совхоз Малино Михневского района. Девчата сушили и копнили сено, а меня поставили его отвозить. Раньше с лошадьми я дела не имел; мне показали, как запрягать, и я поехал. Но вот беда: скажешь «тпру» – лошадь сразу останавливается, а сколько ни говоришь «но» – она ни с места. Плохо помогает и кнут. Вечером жалуюсь конюху. Он спрашивает: «А как ты ее погоняешь?». Говорю: «Обыкновенно как – «но, но»». В ответ слышу: «Она этого не понимает – с ней надо по-русски». Так как оказалось, что «по-русски» я не умею, провели соответствующее обучение. На другой день дело пошло совсем по-другому [1]. Но новая беда: нагрузил сено, надо трогаться – а рядом девчата. Говорю: «Девчата, отойдите – мне трогаться надо». Так и работал около недели. Хорошо, что потом меня поставили на скирдование: сначала подавал сено наверх, а потом доверили укладывать его середину (края выводил опытный скирдовальщик).

Военные ночи в Москве

После возвращения с сельхозработ начались ночные дежурства на крыше, надо было специальными щипцами сбрасывать зажигалки. Правда, за все время мне пришлось сбросить только одну, но осколки зенитных снарядов барабанили по крыше как град…

Однако дежурил я на крыше не так часто: вечера я обычно проводил у своей будущей жены на улице Москвина (теперь Петровский переулок) и редко успевал вернуться домой на Зубовский бульвар до воздушной тревоги. Обычно она меня заставала по дороге, и ночевать приходилось в метро, превращенном в бомбоубежище: вдоль туннелей между рельсами были уложены деревянные щиты, и на них вповалку спали все, кого тревога застала не дома (на платформе были уложены и матрасы, но на них пускали только женщин с детьми).

А днем нас посылали на разные работы, связанные с подготовкой Москвы к условиям войны. Запомнилась работа в Манеже, который тогда использовался как правительственный гараж. Мы обмазывали огнестойким составом единственные в своем роде деревянные стропила, перекрывавшие без единой подпорки и без каких-либо металлических частей всю ширину Манежа. Очень болезненно я воспринял их гибель во время недавнего пожара; трудно поверить, что обошлось без поджога.

На строительстве оборонительных рубежей

Осенью всех направили на строительство оборонительных рубежей: девчат – копать противотанковые рвы на окраинах Москвы, а ребят – тянуть проволочные заграждения на р. Истра. Мы по двое забивали столбы 30-килограммовой колотушкой, а другие бригады тянули колючую проволоку. Работали часов по 12, так что вечером не было сил даже поужинать. Однажды утром с удивлением обнаружили, что пол в конюшне, где мы ночевали, усыпан стеклами – ночью немецкий самолет, не прорвавшийся к Москве, сбросил бомбы; стекла вылетели, но почти никто не проснулся. Правда, не проснулся я и в Москве, когда бомба упала рядом с домом, и стекла тоже вылетели…

У реки было несколько правительственных дач; на них нас не пускали, так что в заграждениях остались проходы. Интересно – потом их закрыли или так и оставили для немцев?..

16 октября 1941 г.

На 16 октября была назначена эвакуация ряда факультетов Московского университета. За несколько дней до этого мы доставили в указанное место свой багаж, а 16-го к 10 утра должны были собраться на геолого-почвенном факультете на Моховой. Выхожу утром из дома – метро не работает [2] не ходит и наземный транспорт. Пошел пешком. На улицах ни машин, ни прохожих. Но когда проходил мимо пожарного депо на Кропоткинской (теперь Пречистенка), которое существует и сейчас, из ворот вылетела пожарная машина, вся обвешанная чемоданами, сундуками, тюками, облепленная людьми отнюдь не в пожарной форме, и с громким трезвоном устремилась на восток.

Прихожу на факультет: все кабинеты раскрыты, пол усеян рваной бумагой. По коридорам бродят растерянные студенты. Проходит час, второй – никто из руководства не появляется, и мы постепенно расходимся.

Я пошел проводить свою будущую жену. Во всех учреждениях жгут бумаги – на голову сыплются обгоревшие обрывки. Сидим в квартире на улице Москвина. Радио молчит, телефон не работает. Очень тревожно – такое чувство, что вот-вот в город должны войти немцы, а моя будущая жена – еврейка. Так мы просидели часов до четырех – и вдруг заработало радио: «Внимание, говорит Москва. Через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение». И опять молчание. Через четверть часа – снова: «Через несколько минут будет передано…» – и так часов до шести. Мы были уверены, что услышим сообщение немецкой комендатуры, но выступил секретарь Московского горкома Щербаков. Он сказал, что положение стабильно, оборона Москвы надежна – и что-то об отдельных паникерах.

До сих пор трудно понять, что же происходило в этот день в Москве. Реальная угроза Москве была неделей раньше, когда никаких частей перед ней действительно не было – а к 16 октября войска уже кое-как прикрыли Москву. Накануне правительство выехало в Куйбышев, и, очевидно, решение о том – сдать Москву или защищать – принималось именно в этот день (ведь были даже отпечатаны листовки о сдаче Москвы). Это, вероятно, и вызвало панику. Во всяком случае, почти весь день 16 октября никакой власти в Москве не было [3].

Эвакуация

Эвакуацию, не состоявшуюся 16 октября, назначили на 23-е. Начальником эшелона был Ю.К. Ефремов с географического факультета (автор многих научно-популярных книг), а я был назначен его заместителем (через 35 лет получил «повышение» – как главный геолог экспедиции по плану гражданской обороны в случае эвакуации я назначался начальником эшелона).

Наш эшелон формировался в Муроме. Ю.К. Ефремову со всем «личным составом» предстояло добираться туда «на перекладных», а в мое распоряжение выделили три автомашины и трех ребят, чтобы доставить в Муром продукты. Одну машину мы по полученным нарядам загрузили на мясокомбинате полукопченой колбасой, а две другие на хлебозаводе батонами – и в дорогу. Маршрут нам указали через Рязань, хотя, вероятно, лучше было бы ехать через Владимир. Но до Рязани мы не доехали: мост у Коломны сильно бомбили, на него нас не пустили – и завернули налево, в Мещеру. До Егорьевска доехали хорошо, но потом до Шатуры (40 км) пробивались почти три дня (не столько ехали, сколько толкали машины). А до Мурома еще больше 150 км! Пошел к начальнику станции просить разрешения перегрузить продукты в какой-нибудь состав. Он разрешил, и мы нашли почти пустой вагон, только на полу лежали чугунные болванки. Перегрузили продукты, отпустили машины – и ждем отправления. Не прошло и двух часов, как нас начал пробирать холод от чугуна; пришлось перебираться на колбасу. Так на ней и просидели всю дорогу (около 2-х суток), но все равно очень мерзли. Хорошо ещё, что еды было вдоволь!

В Муроме соединились с основной группой, которая добиралась туда и на электричке, и на пригородном поезде, и в вагонах для перевозки торфа – и ещё 2 недели ждали формирования эшелона. В Муроме по радио слушали трансляцию и торжественного заседания 6 ноября на станции метро «Маяковская», и парада 7 ноября…

«Теплушки», оборудованные под перевозку людей (нары в два этажа, каждый вагон – на 40 человек) выделили только 12 ноября. Погрузились – и в путь! На нарах по 10 человек; лежать можно только на боку, а поворачиваться всем вместе по команде. Но в каждом вагоне – печка; угля достаточно, чтобы не мерзнуть (можно и пищу подогреть). Я как заместитель начальника эшелона отвечал за обеспечение питанием – но оно и без моих усилий было организовано прекрасно: на указанных заранее станциях мы получали или горячие обеды, или сухой паек. Надо было только сообщать предполагаемое время прибытия и следить за порядком, но и это не требовало больших усилий: не было случая, чтобы кто-то пытался захватить лишнюю порцию. 5 декабря мы прибыли в Ашхабад. Дорога от Мурома заняла чуть больше трех недель, а от Москвы – почти полтора месяца [4].

В военном Ашхабаде

Ашхабад после военной Москвы произвел странное впечатление: никаких карточек, магазины полны товаров, тепло как летом, зеленые деревья, зеленая трава. Разместили нас в школе в центре города; базой для занятий был Сельскохозяйственный институт – а это около 5 км от центра – и транспорт не работает. Но с этим быстро справились: занятия проводились или в общежитии, или на квартирах у преподавателей (в группах было по 5–6 человек), и в институт ходили только за стипендией.

Но такая благодать продолжалась недолго. С 1 января в магазинах все исчезло (кроме вина – оно свободно продавалось до самой весны). Выдали карточки, на которые полагалось 500 г хлеба в день – и больше ничего, не считая тарелки «баланды» (разболтанная в воде мука из расчета 20 г на тарелку), которую надо было приносить в общежитие в бачке из соседней столовой. На доставку «баланды» сразу установилась очередь – «доставщикам» полагалось по лишней тарелке. В нашем общежитии вместе с дочерью-студенткой жил профессор Ч.; он попросил его тоже включить в очередь на доставку. И вскоре они с дочкой ее монополизировали (не поспоришь же с профессором!).

В середине зимы школа понадобилась для размещения какой-то воинской части – и студентов расселили по частным квартирам. Нас было три семейных пары: я с женой (мы расписались в Ашхабаде), почвоведы-четверокурсники Миша Польский с Наташей Орешкиной и геолог-четверокурсник Толя Рождественский, который в Ашхабаде женился на подруге моей жены Мусе Красевой, и нас всех поселили вместе.

Сергей Михайлович Шик с супругой Сусанной Яковлевной, 1942 год.

Жили мы очень дружно, но после возвращения в Москву меня почти сразу призвали в армию – и дальше нам встречаться пришлось очень редко. Но я часто с удовольствием читал о Монгольской палеонтологической экспедиции, которой руководил А.К. Рождественский… А с племянником Наташи Орешкиной – географом Д.Б. Орешкиным – нам довелось работать на одних и тех же объектах в Ярославской области. А потом он стал известным политологом, и я до сих пор с удовольствием смотрю по телевизору дискуссии с его участием…

Ближе к весне все стали «доходить» (после переезда из общежития прекратилась и раздача «баланды»). Мы утром брали хлеб на две карточки, днем еще на две, а вечером на остальные; утерпеть, чтобы сразу же не съесть полученный хлеб, было невозможно. Правда, была еще одна «отдушина» – в столовой в Сельхозинституте на студента полагалась тарелка «баланды», а так как в институт мало кто ходил, то вечером можно было взять сколько угодно порций (кажется, по 10 копеек каждая). Была отработана «технология»: берешь 16 тарелок, расставляешь на столах – и ждешь, пока мука немного осядет. Тогда сливаешь воду (для этого в зале стояли бачки), «гущу» из двух тарелок сливаешь в одну – и снова ждешь. И так пока не получится две тарелки довольно густой болтушки. Однажды мы с товарищем идем из института после такой процедуры; он то и дело останавливается и трясет головой. Спрашиваю: «Ты что?». Он отвечает: «У меня вода в горле булькает». Оказывается, он довел «процесс» только до стадии 4 тарелок – и вот результат.

А в середине зимы в правительственной столовой открылся коммерческий «ресторан», где после двух часов можно было за 50 копеек получить тарелку каши. Правда, «ресторан» мог обслужить только человек 20 (больше каши не было), и у его дверей с утра выстраивалась очередь. Но студенты – народ ушлый: приходит к открытию человек 50, собираются перед дверью – и как только она откроется, оттесняют очередь и «вносят» первую двадцатку внутрь. Дня через три у дверей выставили двух милиционеров – их тоже «внесли» внутрь вместе с первой двадцаткой. Еще через день – перед дверью уже два конных милиционера. Но и нас взяло за живое: на следующий день собралось человек 100 – и милиционеров опрокинули вместе с лошадьми. Было интересно – что будет дальше? Поставят броневик? Поступили проще – «ресторан» закрыли.

Прожить на стипендию было трудно, и я устроился работать – сначала комендантом общежития, а потом в Управление электросетей. Работа была простая. Электросчетчиков тогда почти не было, и платили по числу лампочек и розеток. По военному времени плату за розетки установили очень большую (кажется, 24 рубля в месяц); у тех, кто не хотел или не мог столько платить, розетки надо было опечатать. Но у многих были настольные лампы – и хозяева просили подключить их «напрямую». Пробки часто находились в другой квартире, так что случалось работать под напряжением. Раза два меня здорово тряхнуло, но потом я приспособился – и до сих пор спокойно работаю под током; надо только быть внимательным.

Иногда приходилось дежурить ночью в конторе, после чего трудно было не задремать на лекции. Особенно у профессора М.С. Щукина, который монотонным голосом читал вслух свой учебник геоморфологии. Михаил Семенович так меня и называл: «Тот студент, который на лекциях всегда спит».

Эвакуация очень хорошо «высветила» каждого человека: профессора А.Н. Мазаровича мы никогда, даже в жару у него дома, не видели без галстука – а упомянутый профессор Ч. выходил в вестибюль общежития в одних трусах – да еще ходил и щелкал резинкой…

Производственная практика

Летом 1942 г. мы c женой проходили производственную практику в экспедиции на границе Казахстана и Оренбургской области (пограничная межа в виде распаханной полосы пересекала территорию съемки; теперь это уже государственная граница).

Перед отъездом получили стипендию за все лето и проездные; я положил деньги в портфель, а его поставил на окно, забранное решеткой. Но решетка не помогла: кто-то ухитрился просунуть через нее руку и вытащить все деньги. Пришлось занимать у товарищей. А мне так и не удалось ничего послать родным, которые бедствовали в освобожденном от оккупации Малоярославце.

Партия, в которой мы проходили практику, проводила крупномасштабную геологическую съемку. Начальником экспедиции был Г.П. Леонов (тогда еще доцент, позже заведующий кафедрой и известный стратиграф), а начальником партии – Варвара Львовна Яхимович, человек редкой души, в будущем крупный ученый, почетный академик Башкирской Академии наук. В последующем у нас были близкие научные интересы, и мы с ней всю жизнь не только сотрудничали, но и дружили. В 1992 г. в Саратове после одного научного заседания очень тепло отметили 50-летие нашего знакомства. А тогда она опекала нас с женой с истинно материнской заботой.

Можно вспомнить, что в работе мы практически использовали метод аэрофотосъемки, хотя о нем никогда не слышали. Почти всю территорию листа занимала мульда, выполненная лежащими непосредственно под почвой мезозойскими отложениями. Обнажений не было – голая степь. Но вся она покрыта норами тушканчиков, в высыпках которых видны подпочвенные породы. И с окружающих мульду сопок все было видно, как на геологической карте. В центре – высыпки белые (альбские пески), далее кольцо черных (аптские глины), еще дальше – бурые неокомские алевриты. И все это окружала полоса, на которой высыпок вообще не было, а растительность имела красно-бурую окраску (это область развития сильно пиритизированных юрских отложений). Так мы и отрисовали карту, а для получения «перекрытого разреза» прошли поперек мульды линию шурфов. Степь мы раскопали не хуже тушканчиков!

Варвара Львовна установила хорошие отношения с руководством соседнего совхоза, и мы получали там кое-какие продукты, в частности, неограниченное количество обрата. Мы брали каждый день по ведру и делали простоквашу. И так приятно было, вернувшись после маршрута или шурфовки, напиться вволю простокваши из погреба!

Я был в партии единственным мужчиной, так что приходилось и копать шурфы, и быть конюхом; когда лошадь надо было подковать, с удовольствием помогал кузнецу выковать подкову (он доверял мне не только раздувать горн, но и работать молотобойцем). Лошадь (мерина Сопатого) я получил на базе экспедиции в пос. Мартук у начальника экспедиции. Забрал полагавшееся нам мясо, которое жена Г.П. Леонова, чтобы не испортилось, заботливо упаковала в крапиву – но как доставить лошадь в партию? Нет ни седла, ни стремян, ни уздечки (верховая езда не предусматривалась). Приспособил какую-то веревку, накинул на спину Сопатому плащ – и в путь. Но я не знал, что хребет у лошади такой острый. Проехал я, наверное, километров 5 – а остальные 25 вел Сопатого за собой. Да и то потом с неделю не мог сидеть нормально.

А конь оказалась очень своеобразным. Он мог быть очень послушным; но если уж не хотел работать, заставить его было почти невозможно. Однажды начальнику партии понадобилось съездить в соседний совхоз. Больше получаса мне не удавалось запрячь Сопатого; только выехали – он начал хромать, спотыкаться и выкидывать другие фортели. Ударишь кнутом – пять минут идет нормально, а потом опять за свое. И, наконец, лег в упряжи; пришлось распрягать. Но как только я отсоединил оглобли, Сопатый рысью припустился домой. И мы вдвоем с В.Л. Яхимович повезли повозку обратно в деревню…

А через 55 лет история с конем Сопатым имела неожиданное продолжение. Отмечалось 90-летие со дня рождения Г.П. Леонова. После научных докладов собрались на кафедре, чтобы продолжить обсуждение в неофициальной обстановке. Каждый должен был вспомнить какой-нибудь случай из работы с Георгием Павловичем. Когда дошла очередь до меня, я сказал, что, наверное, единственный из присутствующих работал с ним в Казахстане, но он был начальником экспедиции, а я студентом, и мы с ним практически не общались. Но коня, которого он мне вручил, я никогда не забуду – и рассказал про Сопатого. Когда встали из-за стола, ко мне подошел сын Георгия Павловича, директор Геологического института академик Ю.Г. Леонов. Оказалось, что ребенком он был с родителями в экспедиции, много возился с лошадьми, и Сопатый был его любимой лошадью. Так мы нашли с Ю.Г. Леоновым «общего знакомого» – коня Сопатого и даже благодаря ему по-настоящему познакомились – до этого Ю.Г. Леонов знал меня в лицо, но не знал моей фамилии (хотя она ему тоже была хорошо известна). А после этого при встрече уже здоровались за руку…

После практики мы должны были ехать в Свердловск, куда в связи с событиями в Иране перебазировался университет. Чтобы мы там не голодали, Варвара Львовна достала для нас килограмм по 20 пшена и муки – правда, кустарного помола, с «остями» (внешней чешуей зерна). Чемодан с пшеном у нас по дороге украли, а мука нас очень выручала: мы ее просеивали (используя вместо сита кисейное платье жены) и делали «затируху», а иногда и пекли лепешки.

В военном Свердловске

В Свердловске нас поселили в общежитии Горного института, а занятия проводились в аудиториях Уральского индустриального института, куда надо было ездить через весь город. Но вскоре в общежитии разморозили батареи, и хотя в комнатах поставили «буржуйки», ночью все равно замерзала вода. Пробовали обогреваться электроплитками, что было строго запрещено; при входе коменданта, который часто обходил комнаты, плитку приходилось прятать. Однажды жена спрятала ее под одеяло, не успев выключить, и в одеяле выгорела большая дыра. Подруга жены Наташа Орешкина работала лаборанткой на кафедре; они с мужем перебрались ночевать в одну из аудиторий – а вскоре к ним присоединились и мы. В Уральском индустриальном институте (как потом в МГУ на Ленинских горах) в одном здании были аудитории, общежитие, столовая, магазины, почта и т. д. Так что можно было неделями не выходить на улицу. Но была одна трудность – если вышел на улицу, обратно в аудиторию в верхней одежде пройти было нельзя; приходилось сдавать ее в гардероб, а получать и проносить наверх поздно вечером. Однажды я забыл это сделать и спохватился только через две недели, когда понадобилось выйти. Мало надеясь, что моя одежда цела, подаю номерок – и получаю ее…

Но занятия проходили в три смены; в 8 утра приходилось скатывать постели и убирать их за шкафы (спали мы на столах) – и до 10 вечера сидеть в читальном зале. Это позволило мне за один год сдать все предметы и за 4-й, и за 5-й курс. Иногда интересно проходили экзамены. Мне долго не удавалось сдать инженерную геологию (тогда она называлась «военной»). Несколько раз договаривался с преподавателем – но он оказывался занят. Прихожу в третий или четвертый раз – а он опять предлагает придти завтра. Я говорю: «Завтра не могу – сдаю экзамен по английскому». – «Тогда проводите меня до трамвая – по дороге я Вас спрошу». Ответил я на один вопрос, только начал отвечать на второй – подходит трамвай. «Ну, ладно, приходите завтра с зачеткой».

Но особенно запомнился экзамен по палеонтологии, который я сдавал профессору Ю.А. Орлову. В Московском университете он появился только в Свердловске, так что увидел он меня практически впервые. И спрашивает: «Вы все выучили? Какие-нибудь неясности есть?» – «Юрий Александрович, я пришел не на консультацию, а на экзамен» – «Да, да, я знаю; давайте зачетку» – и ставит пятерку…

И еще раз Ю.А. Орлов удивил меня лет через 20. Было какое-то заседание в Академии наук. В перерыве иду по коридору; у окна с кем-то стоит Юрий Александрович (уже академик). На минуту я приостановился – поздороваться или нет? Подумал – ну что я буду навязываться в знакомые к академику? Прохожу мимо – а он меня останавливает, расспрашивает, где я работаю, чем занимаюсь. Говорю: «Юрий Александрович, я никак не думал, что Вы меня помните» – «Как же, как же, Вы мне в Свердловске экзамен сдавали».

Ради рабочей карточки (по ней давали не 500, а 800 граммов хлеба) мы с товарищем устроились подсобными рабочими в Электротехнический институт, тоже эвакуированный из Москвы. Курящим там выдавали на месяц еще и пачку табаку; моему товарищу этого было мало, и он уговорил меня записаться курящим. Первый месяц я табак получил, а на второй меня в списках не оказалось – говорят: «Директор приказал вычеркнуть – Вы же не курите». Я стал возмущаться – говорят: «Идите к директору». Я пошел. Он меня спрашивает: «А разве Вы курите?» – «Курю» – «И страдаете без курева?» – «Страдаю» – «Ну, закуривайте» – и протягивает мне портсигар с табаком. Я свернул что-то вроде фунтика для конфет, набил туда табаку – и закурил. Конечно, директор понял, что курить я не умею – но, к моему удивлению, в списках меня все-таки восстановил…