Эвакуация ценностей Павловского дворца

Это были дни и ночи невероятной спешки. Налеты учащались… Окна дворца наглухо заколотили. Электричества не было. Работали со свечами, а потом жгли веревки и скрученную бумагу.

Срочно готовили к отправке вглубь страны ценнейшие коллекции дворца – картины, люстры, хрусталь, фарфор, художественную мебель, произведения из слоновой кости и янтаря. Все это вывозили на вокзал.

Особенно трудно было с дворцовой скульптурой. Тяжелая и хрупкая, ценная, как все античные уникумы, она стояла в опустевших залах и была так хороша, что страшно было к ней прикоснуться. Отправить её в далекое путешествие не решились, но и в залах оставлять её тоже нельзя. Вовремя вспомнили о прочных сводчатых подвалах. В узком отсеке бережно принесенную скульптуру расставили как можно теснее. К античным статуям дворца присоединили всех муз из Парадной библиотеки Южной анфилады…

В парке уже поранило бомбежкой многие деревья. Это же грозило и парковой скульптуре. Мы знали, что цены ей нет, но эвакуировать такое количество статуй было невозможно. Решили зарыть их здесь же, в парке.

Места для захоронения выбрали на газонах. Первыми ушли в землю бронзовые статуи с 12 дорожек – района Старой Сильвии – девять муз, окружавших аполлона, Меркурий, богини Флора и Венера Каллипига. Легли в землю все дети рыдающей Ниобеи. У дворца на больших кругах сняли с пьедестала статуи Правосудия и Мира. На белом мраморе кто-то из рабочих успел написать: «Мы вернемся и найдем тебя!»

В густые леса Новой Сильвии не проникал шум с дальних улиц города, по которым двигались наши танки. Гонзаговские районы парка с их открытыми невыкошенными лугами, напоминали о необъятных просторах Родины…

«Музыкой глаз» называл художник Пьетро Гонзаго создаваемые им пейзажи. При взгляде на них слышались мелодии русских симфоний… Хороводом девушек казался круг стройных берез…

Но реальная жизнь врывалась грохотом «мессершмиттов», и начиналась какофония очередной бомбежки.

Возвращаясь как-то во дворец, я увидела прямо у входа в Собственный садик на ценнейших кустах, выведенных некогда для Павловска голландскими садоводами, тяжелые, пыльные военные мотоциклы с еще горячими бензобаками. Все ясно! Это наши соседи. Только которые? В левом, северном, служебном корпусе – штаб укрепрайона, в правом, южном, – штаб дивизии. Иду к первым – обедают. Спрашиваю у часовых – приезжал ли кто к ним? Нет. Значит, штаб дивизии. После кратких пререканий с часовым поднимаюсь на второй этаж. За столом, яростно накручивая ручку полевого телефона, сидит майор, с лицом, поразившим меня своей необыкновенной измученностью. В телефоне что-то хрюкает; очень усталым голосом (видимо, не в первый раз уже сегодня) майор убеждает кого-то, что это не он повесил трубку, а что все время прерывают связь и что он уже сказал – людей у него больше нет. В трубке продолжало сердито хрюкать. Майор медленно опустил трубку на рычаг, и я вступила со своей речью, начав издалека:

– Вам разрешили расположиться в здании, которое находится под государственной охраной. Оно было построено, когда еще…

– Знаю, слышал. Что нужно сделать?

– Скажите вашим солдатам, чтобы немедленно выкатили мотоциклы из Собственного садика.

– Чьего собственного?

– А говорите – знаете, – с упреком заметила я, и бедному усталому майору пришлось выслушать историческую справку о высоком мастерстве Камерона, создавшего этот придворцовый участок парка.

– Скажите, чтобы там убрали мотоциклы из этого садика, – отдал майор распоряжение вестовому. – Только покажите ему, куда же тогда можно их ставить?!

– Покажем! – крикнула я из коридора, даже не поблагодарив этого человека, которого я тогда окрестила «понятливым».

Мне часто потом хотелось встретить этого усталого майора и провести его по цветущему Собственному садику, к Трем грациям, вынутым из земли, показать ему дворец, который он тогда не мог осмотреть. Даже не спросила фамилию «понятливого майора». Прошло больше двадцати пяти лет, прежде чем я узнала о его судьбе.

Когда я уже написала свои воспоминания, в Павловск приехал, желая вернуться памятью к героическим дням боев под Ленинградом, генерал-лейтенант Семен Николаевич Борщов. Ему захотелось взглянуть на дворец и те комнаты, где находился его штаб. Здесь и состоялась наша встреча. Мы вспоминали, как тяжка была оборона Павловска…

***

Упаковку ценностей продолжали днем и ночью… Ящики, вопреки правилам, грузили в три этажа. Удалось эвакуировать более шести тысяч предметов.

Уже подписав сопроводительные документы, я решила еще раз осмотреть столы и витрины Библиотеки Росси. Поднимаюсь наверх, пробегаю вдоль витрин и столов, распахивая дверцы, и в последнем шкафу вижу папки. Но в какой же упаковке уехали чертежи?! Открываю папку и немею – передо мной все чертежи Росси. А в остальных? Поднатужась, выдергиваю самую объемистую. Все чертежи Камерона на месте. В остальных – Гонзаго, Кваренги, Воронихин… Значит, не выполнили моего распоряжения. Бесценное сокровище – все подлинные чертежи создателей Павловска – оставили.

Для папок с чертежами стандартный ящик не годится, надо срочно сколачивать другой. Столяры, к счастью, еще не ушли, даю им размер большой папки – делайте по ней! Кончились доски? Ломайте ларь, где сложены диванные подушки. Пока сколачивали ящик, решилась на кощунство. Меня все время мучило, что уникальная обивка воронихинской мебели из Греческого зала – обивка тончайшего гобеленного искусства (Бове) – оставалась неоткрепленной от мебели.

Саму мебель теперь уже невозможно увезти. Но обивку! Каждый коврик набит был на сиденье сотнями золоченых розеточных гвоздиков. Может быть, так бы я и не решилась тронуть этот ценнейший гарнитур, если бы как раз в этот момент не начался сильный обстрел. Схватив бритву, я стала срезать обивку, стараясь сделать подрез у самых гвоздей.

В сколоченный ящик мы уложили папки, расстелив между ними ценные гобелены. Чертежи уехали.

Ночью меня вдруг вызвали к телефону. Слышно было очень плохо, но я поняла, что звонят из Управления дворцов и парков Ленинграда. Передали, что я назначена директором Павловского дворца-музея* (*Директор дворца Иван Кондратьевич Микрюков, оказавший огромную помощь эвакуации, к этому времени ушел на фронт) и должна принять все меры к ускорению эвакуации. Связь прервалась – возражать было некому.

Тогда я еще не знала, что железнодорожное сообщение страны с Ленинградом уже нарушено и отправленные нами накануне вещи были последними, которые попали на Большую землю.

В один из самых тревожных дней явился к нам заведующий столовой штаба укрепрайона Румянцев, полный, страдающий одышкой человек.

– У меня никто не принял складов! Я знаю, что вы ждете машины. Примите у меня, Бога ради! Ведь несколько пудов риса, макароны, какао. У меня семья, дети, я в Ленинград должен ехать. Не сжигать же добро!

– Хорошо, – сказала я, – выделяю вам трех человек из охраны. Идите с ними и все перевесьте для акта. Комиссию для приемки пришлю позднее. Да сообщите еще через ребят во все дома, что эта же комиссия будет раздавать хлеб и продукты из ларьков и булочных города. К вечеру все оставшиеся продукты были розданы жителям.

– Надо уходить, – решительно сказал Николай Викторович Вейс [1]. Я и сама уже понимала, что надо, но как оставить подготовленные к отправке ящики и все, что нужно еще паковать.

– Давайте работать, ведь знают же в Ленинграде, что мы здесь ждем машины. Пришлют.

И мы стали упаковывать оставшиеся ценности. Когда стало ясно, что машин больше не будет, решили отправить часть ящиков на телеге. Едва мы проводили возчика, как появилась зеленая «эмка». Из нее выскочил малого роста лейтенант и неожиданно сильнейшим начальническим голосом спросил:

– Почему вы все здесь? И кто вы такие?

Объясняю, что я директор дворца-музея и парка, начальник объекта, а со мною рабочие…

Лейтенант взорвался:

– Но из города все уже эвакуированы!

– А я сама эвакуирую и жду машин…

– Больше ни одной машины не будет! На ваше счастье, я случайно заехал проверить, все ли из штаба дивизии отсюда выехали. Сейчас же садитесь!

– Пока что никуда не могу ехать, дорогой, даже по вашему распоряжению, так как на этой территории по существующему закону и по приказу Верховного главнокомандования (назвала ему и номер приказа) я начальник объекта.

– Поймите, что Павловск – уже не фронт и даже не передовая!.. Садитесь, последний раз вам говорю.

– Сейчас не поеду.

– Черт знает что за баба! – крикнул он, захлопывая за собой дверцу «эмки».

Перешагивая через швейные машины, обходя самовары и примусы, я прошла в тот отсек подвала, где прятались женщины с детьми и старики.

– Должна вам сказать, что город уже не защищают. Детей, старых и больных можно посадить на телеги, а остальные дойдут пешком. Хоть идти и не близко, зато будем на тридцать километров дальше от немцев. Решайте скорей…

– Куда идти?! Куда ехать?! Ты попробуй сама нос на улицу сунуть! Да мы и до Пушкина не доедем, и лошадей и нас побьет! – раздалось со всех сторон.

Я поняла, что женщины не вынесут детей, пока будут слышны разрывы бомб и снарядов.

Через плац на велосипеде, вздымая песок, примчался один из лесников:

– Немцы!.. – и заглотнул в одышке воздух.

– Что немцы? – спросила я.

«Только бы не Розовый павильон!» – мелькнула мысль.

– Что разбомбили?! Что еще горит?

– Немцы на мотоциклах уже в парке. Сейчас сам видел, был у петлевой дороги в Белой Березе.

Я не стала уточнять… Всё. Быстро прошла в Египетский вестибюль. Там стоял Вейс и вопросительно смотрел на меня.

– Собирайтесь, Николай Викторович, мы срочно уходим. Берите только необходимое.

Пока я была в подвале, налет кончился, и в просвете Тройной липовой аллеи виднелось чуть розовое зарево. Горит!

Выдвинув ящики стола, я наполнила видавший виды портфель всеми эвакуационными документами и планами захоронений скульптуры в парке и в подвалах дворца.

Идти через парк к вокзалу навстречу немцам мы не отважились, а решили пробираться в город через Пять углов…

Уже смеркалось… На первом повороте нас застиг обстрел. Прыгнули в овражек.

– Надо было раньше идти, – корил Вейс, – целый час затишья пропустили…

– Сейчас кончит, – успокаивала я.

Действительно, скоро опять все стихло, только где-то слева от нас были видны огненные полосы трассирующих очередей…

По обычной проезжей дороге нельзя было ни ехать, ни идти. Обстрелы и бомбежки изрыли дороги у Павловска и Пушкина глубокими воронками, свалили телеграфные столбы. На дорогах образовались непроходимые клубки из порванных и висящих проводов. Я, по своей близорукости, беспрестанно натыкалась и запутывалась в этих клубках, двигалась боком, боясь, что разобью очки. Николай Викторович предложил свернуть на огороды.

Проводов там действительно не было, но идти было не легче. В поисках дороги мы вышли не к Александровке, как хотели, а оказались в Пушкине. Ярким костром полыхал Китайский театр! Все кругом, казалось, охвачено огнем. У Пулкова громыхала артиллерия…

Шли опять полем, боясь дороги, на которой с любой стороны могли появиться немцы. Шли мы уже долго, но понимали, что все еще не вышли из зоны «неясности». Ни одной живой души… Ни одного солдата… Наша, но уже покинутая нашими земля!

Чем ближе к Колпину, тем светлее. Впереди какие-то яркие, раскаленные докрасна, высокие металлические цистерны.

– Да ведь это… Ижорский завод! – узнал дальнозоркий Вейс. – Всё вокруг горит!

Быстро пройдя по окраине пылающего города, попали опять в темноту. Дороги здесь были много благополучней. Возле одной из развилок улышали шум машины. Три грузовика ехали в сторону Ленинграда. Последняя машина, поотставшая от первых двух, остановилась. Шофер открыл дверцу.

– Подвезите к Ленинграду. Мы из Павловска.

– Из Павловска? – недоверчиво протянул шофер.

– Да, мы – музейщики, ждали машин. Вывозили ценности.

Шофер хмуро сказал:

– Возьмем только девушку, пусть садится.

Мотор зафырчал. Вейс уже крепко взял меня за локоть, чтобы подсадить…

Я вдруг представила себе, как сейчас буду мчаться по шоссе к Ленинграду, а Вейс останется среди этого ада совсем один. Дома его ждут дети, жена…

Я захлопнула дверцу:

– Езжайте!

– Дура! – сказал кто-то рядом с шофером.

Машина рванулась. Когда затих шум мотора, еще страшнее показались взрывы.

Не прошло и десяти минут, как все стихло. А часа через два нас снова нагнали грузовики. Один был полон людьми, а последний нам показался пустым. Став поперек дороги, Вейс остановил машину. Не знаю, что он сказал шоферу, но тот не тронулся с места. Ждал.

– Садимся, – подбежал Вейс.

Я мигом подтянулась на борт кузова и чуть не сорвалась обратно. Казавшаяся мне пустой машина была полна лежавшими в ней тяжело раненными…

Мне стало страшно за Ленинград.

Проехав Шушары, шофер затормозил машину.

– Слезайте, нам сворачивать надо! – крикнул он.

Остаток пути показался уже коротким. Миновали Среднюю Рогатку. Трамваи не ходили… В 10 часов я вошла в Исаакиевский собор, где начались мои 900 дней блокады.

 

[1] Н.В. Вейс был старшим научным сотрудником Павловского дворца-музея.

Продолжение: Исаакиевский собор в дни блокады

 

Печатается в сокращении. 

Источник: Подвиг века : Художники, скульпторы, архитекторы, искусствоведы в годы Великой Отечественной войны и блокады Ленинграда Воспоминания. Дневники. Письма. Очерки. Лит. записи. — Л. : Лениздат, 1969. — 391 с. : ил.