Эвакогоспиталь № 5018

22 июня 1941 года. Мирная жизнь больницы оборвалась в первые же дни Великой Отечественной войны. Начались тревожные военные будни развернутого здесь эвакуационного госпиталя № 5018, дни и ночи, полные напряженного труда и лишений. Начальником госпиталя стала главный врач больницы майор медицинской службы Александра Васильевна Иконникова.

12 октября 1941 года.

Санитарные машины подходили одна за другой… Они выстраивались в очередь и почти вплотную подходили под разгрузку к дверям приемного отделения. От Донского монастыря, из Нескучного сада стреляли зенитки. Красноватые разрывы вспыхивали в темном небе. Ослепительно белые, как раскаленный металл, ракеты висели над городом. Их мертвенный свет миллионами искр отражался в рано выпавшем снеге, причудливых рисунках замерзших окон, освещал темные силуэты машин с красными крестами на крышах.

В этом ярком свете корпуса госпиталя вместе с затейливыми куполками, украшавшими старую боль­ничную церковь, машины, наполненные ранеными, люди, сновавшие по двору, казались как-то особенно приметливыми и видимыми. Думалось, именно нас должен видеть летающий где-то поблизости фашистский летчик, что именно в нас он целит свои бомбы. Время от времени их разрывы покрывали своим воем стрельбу зениток, цоканье осколков о железную крышу, и тогда взрывная волна сотрясала здание госпиталя и машины. В такой момент хотелось куда-то спрятать всех, закрыть, погасить этот мертвенный свет.

Разгружали все: санитарки, дворники, сестры, врачи, дружинницы. И откуда взялась сила вон у тех щупленьких девушек? Они втроем несут огромного роста красноармейца…

— А ну, не ленись! — покрикивал высокий и тощий, как жердь, врач-рентгенолог Альтшуллер на своего долговязого пятнадцатилетнего сына. И они оба выносили из машины уже неизвестно какого по счету раненого…

Персонал эвакогоспиталя

Воздушные тревоги объявлялись все чаще. Раненых укрывали в убежище, а персонал госпиталя, героический персонал, никогда не уходил со своего поста. Когда вражеский самолет сбрасывал «зажигалки», дежурные на крыше обезвреживали их, не допустив ни одного пожара, хотя бомбы сыпались рядом, ведь совсем близко находился завод «Красный Пролетарий», выпускавший военную продукцию. Когда сброшенная фашистами бомба разрушала какое-либо здание в нашем районе, то по команде МПВО отряд первой помощи выезжал в очаг поражения для оказания пострадавшим медицинской помощи.

19 октября 1941 года.

На заседании ГКО решено: «Москву фашистам не отдадим!» Принято постановление о введении в Москве и пригородах осадного положения, об обороне столицы на дальних и ближних подступах.

— Вот что, доктор, — торопливо говорил мне молодой военный врач, — их тут двадцать пять. Двадцать пять красноармейцев, тяжелейших, с газовой гангреной. Мы уходим. Везти их некуда. Берите. Сами будете уезжать — поступайте с ними, как хотите, точнее — как надо.

На дворе фыркали три машины. Я не успел позвонить в наш госпитальный штаб, как уже бежали через двор бригады носильщиков, а за ними, запыхавшись, наш начальник госпиталя Александра Васильевна Иконникова.

— Принимайте их поскорее, Михаил Борисович, принимайте! А я побежала на кухню, скажу, чтобы им есть приготовили.

Ее невысокую плотную, но подвижную фигуру с большой косой, намотанной вокруг головы, в эти дни можно было видеть повсюду. Ее заботливый голос очень часто раздавался около раненых, Она не гнушалась никакой работой. Сама хотела всем помочь: то раздевать раненого, то регистрировать вновь прибывших, то раздавать пищу, — всюду хотят поспеть ее заботливые руки, всем хочет она облегчить страдания. Она могла бы тогда, 16 октября, уехать, эвакуироваться в тыл, как другие. Она даже получила такое предписание, но ехать категорически отказалась. И весь коллектив, оставшийся в больнице, понял и оценил эту женщину, этого врача.

22 октября 1941 года.

Я пишу, а сердце сжимается от боли. Только что отправил в детскую больницу девочку лет семи или восьми. Чуть более часа назад мать принесла ее на руках, истекающую кровью. Вырвана вся правая ягодичка. В ране видна белая крестцовая кость и даже часть тазобедренного сустава. Девочка в шоке. Без сознания. Сердчишко чуть слышно. Длинная светлая косичка, подвязанная красной лентой, растрепалась. Кончики волос в крови. Мать на коленях около нее. Я в жизни не видел такого ранения. Камфора, кофеин, кислородные подушки. Она ожила и застонала. Кровотечения уже почти нет. Закрыл стерильными салфетками, смоченными в горячем физиологическом растворе. Пришел Франц, широко раскрыл глаза. «Варвары!» — прошептали его губы. Дали легкий наркоз. Перевязали слабо кровоточащий сосуд. Затампонировали с мазью Вишневского. Наложили шину. Состояние чуть лучше.

— Как случилось? — спросили мать.

— Играла около дома. Мы тут недалеко живем. Вдруг вой самолета. Где-то рядом разорвалась бомба. Я услышала страшный крик. Потом почти ничего не помню, подняла, понесла…

Санитарная машина уехала. Для сопровождения я дал сестру.

Конец октября 1941 года.

Маленькие комнаты старого приемного покоя и прилегающие к ним длинные коридоры забиты ране­ными. Они сидели на стульях и подоконниках, просто на полу, лежали на носилках и деревянных топчанах. В клубах густого махорочного дыма едва пробивался свет маскировочных ламп. Тяжкий запах неперевязанных гнойных ран и испарений давно немытых человеческих тел мешался с запахом свежего белого московского хлеба, густого горячего украинского борща со сметаной и кофе с молоком, которые разносили санитарки. Все эти люди — раненые воины, врачи, сестры, дружинницы с завода «Красный Пролетарий», старый профессор с женой — все они были единым нераздельным коллективом. Каждый ощущал какую-то внутреннюю связь друг с другом, небывалую личную ответственность. Никому не надо было повторять дважды распоряжения, никто не жаловался на тяжесть работы, так как видел, что тем, кто был на передовой, тяжелее, что кровь, страдания и подвиг людей, отгонявших врага от Москвы, был больше и во много раз опаснее.

Раненые видели эту напряженность, тесноту, недостатки и не роптали. Они видели и понимали порыв людей госпиталя, их тяжкий труд и желание помочь им. И если кто из раненых начинал высказывать неудовольствие, в ответ ему сыпались десятки упреков от других раненых.

На днях к нам пришло новое пополнение. Досрочный выпуск врачей. Стало легче. Савенко Валентин Андреевич — невысокий, чернявый, крупные черты лица, похоже спокойный, внимательный, рассудительный, работоспособный. Помогает Францу на операциях и ведет больных. Позднякова Валентина Алиевна — невысокая, худая, сосредоточенная, в работе выносливая, готовая к любому делу, веселая, смешливая, доброжелательная, боевая комсомолка. Ее поставили на самый трудный участок — лечение раненых, у которых ранения конечностей осложнились газовой инфекцией. Это очень тяжелые больные. Ей помогает доктор Живаго — заведующая больничной лабораторией. Это интересный человек. Высокая, крупная пожилая женщина, вся насыщенная благородными идеалами, она — воспитанница высших женских курсов — «курсистка». Она так организовала работу бактериологической лаборатории, что та очень быстро определяет флору в ране, чем значительно облегчает нашу работу…

Здесь, в нашем госпитале, была только маленькая частичка огромного советского народа, защищавшего свою страну. Это были те, кто поставлен на краю Москвы, у Калужской заставы, у самых баррикад в конце октября 1941 года. Враг подходил все ближе и ближе к Москве. В амбразуры баррикад, недалеко от стен госпиталя, просунулись дула пушек. Раненые уже приходили пешком с передовой, подвозились на попутных машинах и подводах беженцев, их доставляли на фронтовых санитарных грузовичках, закрытых зеленым потрепанным и простреленным брезентом. В этих машинах они лежали на соломе, и концы их деревянных шин высовывались из-под наваленных на ноги одеял и шинелей.

— Скорее, доктор, разгружайте, — кричали сопровождающие машины девушки в шинелях.

— Скорее! Нам надо еще раз успеть!

Глотнув горячего чая, фронтовые шоферы, лихие ребята, заводили свои машины и вновь мчались мимо баррикад к передовой. Большие железные ворота госпиталя не закрывались почти круглые сутки.

— Товарищ военврач, — говорила мне молоденькая девушка с вьющимися белокурыми волосами, выбивавшимися из-под ушанки, — прошу вас скорее ко мне в машину, у меня, кажется, больной погиб, пока я его везла.

— А вы откуда везете?

— Из Теплого Стана. Мне сказали — вези, довезешь — его счастье.

Я вошел в машину. На носилках подвешено четверо раненых. Все они уложены в ватные конверты. В углу машины теплилась чугунная печка, и по трубе, протянутой по потолку, дым выходил к задним дверям. Было тепло, чуть-чуть попахивало дымком, и слабо светилась боковая керосиновая лампочка. Человек, о котором говорила сестра, был действительно мертв.

Все ближе и ближе подходил враг к Москве. Наш госпиталь у Калужской заставы уже не мог быть надежным убежищем для раненых. Опять подходили большие санитарные машины, выстраивались в очередь, но мы уже не принимали, а эвакуировали всех в тыл. Погрузили последние носилки.

— До свидания, товарищи врачи и сестры, — неслись голоса из автобусов.

— Спасибо! Спасибо!

Захлопнулась тяжелая дверь, и мы остались одни. Более тысячи раненых и больных приняли мы за эти десять дней октября.

Источник: 100 лет доброделания. / Сост. Т.Н. Андриковская, А.И. Федин. М.: ООО «Проект «МЫ», 2003.