"Естественная среда" обитания

Я родился в г. Ленинграде 25 января 1938г. В настоящее время являюсь доктором биологических наук, профессором, заведующим лабораторией Института цитологии и генетики СО РАН, действительным членом РАЕН.

Мой отец – Малецкий Игнатий Иосифович (1887 -1943) был кадровым рабочим завода им. Менделеева, а мать — Крупко Анна Эдуардовна (1901 — 1942) перед войной — домохозяйка, ранее была «работницей шоколадной фабрики имени Крупской. Наш довоенный адрес — переулок Дойникова, 5, кв.2. Это короткий переулок (два дома на каждой из сторон) одним концом упирается в Детскосельский проспект, а вторым в Бронницкую улицу. Сам дом стоит и поныне и находится в нескольких минутах ходьбы от станции метро «Технологический институт».

Известие о начале войны я услышал от своей мамы, которая, вернувшись с улицы в один прекрасный летний день (на улице было солнечно, тепло, на небе ни облачка) и, опустившись на стул, произнесла: «Опять война». Я спросил: «Почему опять?» Ответа не помню. Мне в тот момент не было еще 3,5 лет. Однако как момент начала войны, так и последующие дни войны и жизни в блокадном Ленинграде, видимо, никогда не исчезнут из памяти.

Для ребенка столь нежного возраста осознать трагизм войны было невозможно. Первые впечатления о жизни были связаны с войной, хотя в сознании остались и несколько картин довоенной жизни. Все, что меня окружало, вызывало интерес, любопытство. И признаки военного времени, стремительно входившие в повседневную жизнь, не убавляли неподдельного интереса ко всему происходящему. Приметы войны стали видны уже в первые дни. По нашему переулку и на ближайших улицах целыми днями занимались строевой подготовкой новобранцы, одетые в военную форму. Мы наблюдали, как ловко взрослые дяди выполняли командирские приказы, как ровно (нога в ногу) они шагали в строю. Это продолжалось, вероятно, до конца лета.

По одной стороне Детскосельского проспекта, рядом с нашим домом, располагался парк — «сад Олимпия» (вероятно, это было любимое место отдыха для жителей в мирное время). С началом войны «сад Олимпия» стал одной из точек пуска военных аэростатов. Каждый день можно было видеть, как четверки щегольски подтянутых, перепоясанных портупеями, военных несли по улице, держа за веревки, огромные аэростаты, похожие на дирижабли, «приземляя» их на день в «саду Олимпия». Ближе к вечеру, засветло, в погожие дни начинался пуск, и вечернее небо «украшало» множество аэростатов, защищая город от ночных налетов вражеских самолетов. Война стремительно входила в каждый дом, в каждую квартиру. Окна во всех домах поначалу были заклеены газетными полосками, чтобы избежать осколочных ранений от удара воздушной волны. Но если осколочных ранений никто из нас не получил, то очень скоро с началом бомбежек и артобстрелов стекла в окнах вылетели, были забиты фанерой, и во все время блокады в квартире постоянно царил полумрак.

Целыми оставались лишь небольшие квадраты стекол в верхней части оконных рам, через который поступал в комнату свет. Помню зиму 1941-1942 годов. В квартире обычный полумрак, освещение – одна электрическая лампочка, как теперь понимаю, малой мощности, свисавшая с потолка, окна забиты фанерой. Посреди большой комнаты (мы занимали две комнаты в трехкомнатной квартире) стоит «буржуйка», труба от которой выходила через фанерное окно наружу. Где взрослые добывали дрова, сказать мне трудно. Рядом с домом на столбе повесили крупного размера репродуктор, который оживал в момент налета немецкой авиации. Сначала из репродуктора разносился истошный вой сирены и затем властный дикторский голос извещал: «Граждане! Воздушная тревога». С объявлением воздушной тревоги все жители дома спускались (бежали) в подвал дома как в бомбоубежище. При неоднократных налетах немецкой авиации в течение дня жильцы дома коротали время в этом подвале постоянно. Налеты становились все более и более частыми, так что часть жителей дома с детьми переселились в подвал вместе с домашним скарбом (матрацами, одеялами, примусами и пр.), так что теперь всем не хватало мест в убежище. Получалось так, что наша семья после нескольких «походов» в убежище в дальнейшем в основном пережидала бомбежки, сидя дома. Бог нас миловал и до моего отъезда из Ленинграда в конце лета 1942 г. прямых попаданий бомб или снарядов в наш дом не было, хотя к тому времени вокруг было много прямых попаданий, много разрушенных домов. Прямое попадание в наш дом случилось лишь в 1943 году. В мой первый послевоенный приезд в Ленинград в 1965г, на улице Бронницкой еще стояло много разрушенных со времен войны домов, и восстановили их уже только в конце 60-х-70-х годах.

Первый год войны мы жили вместе по большей части с мамой, отец приходил домой не каждый день. Таков был распорядок работы на заводе. Но 12 мая 1942 г. умерла мама. Теперь с 8-летней сестрой дома были одни или нас оставляли ночевать в детском саду. Хорошо помню свое отношение к бомбежкам и артобстрелам. И в начале войны и во время войны взрывы, которые звучали во время налетов на город, меня как ребенка ничуть не пугали. Напротив, если не было в доме взрослых, а это почему-то было довольно часто, я выбегал на улицу возле дома, садился на корточки возле стены и слушал «музыку войны» — рев пикирующих самолетов, свист летящих снарядов и бомб. Опасности не ощущал никакой, было только любопытство. С началом нового налета, с тем же упорством снова стремился на улицу слушать «адскую музыку».

Страха не ощущал во все время войны. Для детей война, вероятно, была как бы «естественной средой» обитания, т.к. другой жизни мы не знали (вернее, смутно помнили отдельные отрывки мирной жизни) и понять еще не могли, что вокруг нас свершается что-то непостижимо чудовищное, страшное. Гуляя на прогулках с ребятами из детского сада, мы смотрели, как в небе летят самолеты и по гулу моторов, как нам тогда казалось, могли безошибочно определить, чей летит самолет — наш или немецкий. Когда летел самолет, кто-нибудь из детей, первым его заметив, кричал: смотри, смотри, наш ястребок летит; или ребята, беги, немцы летят. Гул немецких самолетов был как бы более надсадным, более глухим. Помню и листовки, которые немцы сбрасывали на город и разговоры о них. Помню до сих пор «стихотворное» содержание одной из листовок: «Ленинградские матрешки, Вы не бойтеся бомбежки, мы не будем вас бомбить, будем голодом морить».

Наш детский сад по ул. Бронницкой находился совсем неподалеку от дома, куда мы со старшей сестрой Валей (1934 г. рождения) ходили каждое утро. Жизнь в детском саду во время войны, с одной стороны, мало отличалась от той жизни, которой жили дети и до войны. Отмечали все праздники — день 7 ноября, Новый год и др. Праздники во время войны проходили так же, как, вероятно, и в мирное время — много музыки, песен, танцев, стихов. Впечатления от нескольких детских праздников времен блокады остались самые яркие. Многие из звучавших на празднике песен были вовсе не детскими — это либо песни о войне, либо о солдатах, моряках времен гражданской войны, и многие из них помню до сих пор. «Эх, бей, винтовка, метко ловко, беспощадно по врагу, я тебе, моя винтовка, острой саблей помогу», «Пролетают кони да шляхом каменистым, в стремени привстал передовой, шли по эскадронам бойцы кавалеристы, натянув поводья, вылетают в бой» и множество других.

Ночевать возвращались домой. Это продолжалось вплоть до кончины мамы. Оставшись без матери (отец приходил домой только в конце недели), мы ночевали в детсаду. Как бы исподволь начиналась для нас детдомовская жизнь, которую после эвакуации в Сибирь, мы познали в полной мере (с 1942 по 1952 г). В большой комнате детского сада, где размещались все сразу, песни были уже другие по жанру. Героями песен были особые «люди с улицы», т.е. пели песни, которые, как узнал позже, идут по жанру городского фольклора. «Три гудочка прогудело, все с работы идут, а чекисты в это время на облаву идут. В этой маленькой облаве наш Ванюшка попал, кругом цепью окруженный, двуголовка шагал» и т.д. Некоторые из слышанных ранее мною песен, которые частично помню и сейчас, я узнаю в недавних передачах по радио в программе » В нашу гавань заходили корабли».

Но одна песня начала войны врезалась в память навсегда и по-особому. В один из летних дней 1941 года (вероятно, это был первый или второй месяц войны) мы дети высыпали на тротуар перед нашим садиком, чтобы посмотреть, как мимо нас по Бронницкой улице в сторону Московского проспекта идут солдаты. Это было необыкновенное зрелище, которое я как бы «вижу» и сегодня. Солдаты шли, как мне кажется, в течение целого дня: молодые, рослые, красивые и сильные мужчины. Через плечо у каждого перекинута скатка шинели, за спиной винтовка со штыком. Они шли, вероятно, по шесть или восемь человек в шеренге и создавалось ощущение какого-то живого существа огромной, неслыханной силы. Глаз оторвать было невозможно от зрелища. И вдруг, как по команде, эта масса здоровых молодых людей в военной форме и с оружием («стальной щетиною сверкая»), растянувшись из конца в конец вдоль всей улицы, запели: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой, с фашистской силой темную, с кровавою ордой …». Потрясение от мощи исполнения и слов этой и поныне легендарной песни было для детского восприятия просто ошеломляющим, хотя нужных слов и тем более каких-либо оценок я тогда еще делать не мог. Впервые за свою короткую жизнь вдруг ощутил, как по всему телу побежали мурашки — от макушки до пят, и это полушоковое, «гипнотическое» состояние длилось, пока песня не оборвалась.

Ощущение от «Священной войны», возникшее у меня летом 1941 года, живо во мне и поныне. Где-то на подсознательном уровне эта картина движения наших войск, оптимизм и уверенность солдат в своих силах, вероятно, стали одним из эпизодов нашей детской «военной» жизни, благодаря которой мы как бы всегда «предчувствовали», напрочь были уверены, что немцев наши победят и победят обязательно, тем более, что я знал тогда — в армии воюют и два моих старших брата. Так и случилось, в конце концов.

Ленинградская блокада — это неслыханный голод, массовый мор. Масштабы гибели ленинградцев от голода во время немецкой блокады поражают и как бы взывают к отмщению и сегодня. За что? Кто виновен в массовой гибели беззащитных детей, женщин, стариков? На этот вопрос я не могу найти логического объяснения и сейчас.

Ощущение голодного ребенка передать словами трудно или невозможно. Сказать, что мы постоянно хотели есть, есть и только есть, нельзя. К голоду как-то привыкаешь, вернее, свыкаешься, но вспомнить, что мы ели в блокаду конкретно («детское меню»), мне трудно. Такое ощущение, что почти ничего не ели. В нашем рационе был хлеб, каша, иногда сосали дуранду (жмых). Что касается других разносолов, то вспомнить конкретно ничего не могу. Наверное, какие-то иные крохи пищи кроме хлеба и каши к нам попадали, но это может быть и мой сегодняшний домысел. Помню, как в детском саду нам давали по утрам настой из хвои — очень терпкая, горькая и противная на вкус жидкость. Но нас убеждали — ее надо обязательно выпить для здоровья (борьба с авитаминозом). Никакой медицинской помощи, каких-то лекарств также не вспомню, хотя помню противокоревую прививку, сделанную в начале войны. Может быть, что-то и еще было, но не задержалось в памяти.

Как же выжили мы в поистине нечеловеческих условиях? Эту загадку не могу отгадать в течение всей жизни. Помню очереди за хлебом в хлебном магазине на Бронницкой (магазин «Булочная» работает и поныне). Качеством хлеба в те годы я не интересовался — не понимал, что это такое. С интересом следил, как идет очередь, как работает продавец, орудуя большим ножом. Хлеб отпускали пайками, и каждый отрезанный кусок взвешивали на чашечных весах. Отрезая от хлебной булки долю, указанную в карточке, продавец никогда не мог точно отсечь нужную по весу пайку, и все следили, чтобы нужный вес был дополнен довесками и довесочками. Хотя я был самым маленьким в семье, мне тоже приходилось отоваривать карточки и стоять в хлебной очереди. Я не помню, чтобы в очередях был какой-то шум, ссоры. Каждый дожидался очереди, получал свою пайку и тихо уходил. Продавец начинал работать с другим человеком.

В детский сад принимали детей лишь в том случае, если родители передавали туда карточки на продукты. Если по какой-то причине у ребенка не было карточек, его отправляли домой. Это не было актом жестокости, хотя воспитатели понимали, что ребенок будет голодать дома до тех пор, пока не принесут карточки. Помочь ребенку воспитатели были не в состоянии. Уже в 1942г, мы с сестрой несколько раз, приходя в сад, возвращались в пустую квартиру, где не было ни одной корочки хлеба; кончались продуктовые карточки за один месяц, а новых, почему-то, не получали. Дома надо было жить — лежать и ждать конца недели, когда отца отпустят с работы, и он принесет карточки или что-то покушать. По квартире шныряли огромные крысы — они также искали еду. Это было опасно для детей, и мы об этом знали. Слухи об агрессивных крысах я слышал в дни войны. Прождав голодными 3-4 суток, мы наконец-то видели входящего в дом отца, приносящего в котелке с завода кашу. Отец быстро ставил примус и начинал разогревать содержимое котелка. Запах пиши так сильно раздражал, что мы начинали орать благим матом, хотя до этого момента «стойко» переносили голод и не орали. Чуть насытившись, успокаивались, и жизнь как-то продолжалась.

Я всегда думал после выезда из Ленинграда, — как же нам удалось выжить. Наша семья не имела абсолютно никаких льгот, у нас не было никаких особенных запасов. Нам никто не предлагал эвакуироваться ни в начале войны, ни в последующее время. Голод был постоянным спутником. Понимаю умом сегодня, что мать и отец отдавали свои пайки нам, может быть, что-то продавали. Мама первая у нас в семье умерла от голода, спасая нас. Но ведь ее пайка была смехотворно мала, чтобы спасти чью-то жизнь. Те крохи, что приносил отец с завода, тоже мало что решали.

Я хорошо помню свою мать, ее не стало 12 мая 1942 г. Впервые за нами в детский сад пришел отец и сказал, что мама заболела. Пришли домой, мама лежала на кровати с закрытыми глазами, и я ничего необычного не заметил. Нас с сестрой попросили поцеловать ее, и что-то говорили о маме. Осознать до конца, что мамы больше не будет, я в то время не мог. Похоронили маму на Волковском кладбище. Прошло уже 60 лет, как ее нет с нами. Не так давно лет 10-15 назад я как-то обнаружил для себя, что на протяжении всей своей жизни, ежедневно или даже несколько раз на дню, я вспоминаю свою милую маму, и воспоминания о ней всегда согревают мое сердце. Вспоминаю просто так, как правило, без всякого повода. Я всю жизнь ношу в своем сердце глубочайшую благодарность своим родителям за все — ведь они дважды подарили мне жизнь, второй раз — ценой своей жизни. Не мной впервые сказано — человек живет столько времени, сколько его помнят другие люди. Моих родителей уже давно нет на этом свете, я не успел получить от них ни одного напутствия в жизни, но я их помню каждый день. Значит, отец и мать живы на этой земле до сих пор во мне и в моей сестре, моих детях. Они мне помогают всю жизнь своим «невидимым» присутствием, своим примером. Как генетик я прекрасно понимаю, что всему, что есть во мне положительного, я всецело обязан своим родителям — мои достоинства — это их достоинства, которых мне не дано было узнать при их жизни. Мои недостатки — это то, что они не имели возможности сказать мне что-то важное об этой жизни, помочь разобраться в жизненных ценностях…

Эвакуировался я из блокадного Ленинграда вместе с детским садом, который, вероятно, в то время стал уже частично и детским домом. Состав на эвакуацию формировали из детей, живших в детских домах и детских садах из района «Технологического института». Помню ясное солнечное утро (конец августа или начало сентября 1942 г), к нашему детскому саду подали автобус, посадили в него и отвезли на Финляндский вокзал. Уезжал я вместе с сестрой; провожал нас папа, посадил в вагон. Он говорил, что знает, куда нас эвакуируют. Мы позже в Сибири получили от него два или три письма. Погиб он, как мы узнали уже после войны, в 1943 г., до конца своих дней работая на родном заводе.

Поезд тронулся в сторону Ладоги. Это небольшое расстояние от Ленинграда — около 30 км. Но преодолевали мы его довольно долго. Поезд бомбили, и машинист, чтобы уйти от прямых попаданий, гнал состав то вперед, то стремительно тормозил, и поезд мчался назад к Ленинграду. Эти маневры взад и вперед длились весьма долго. Я думаю, что 30 км преодолели лишь за полдня. От резкого торможения дети падали с полок, но это никого особенно не беспокоило, надо было приспосабливаться к новой жизни в пути. Выгрузились из поезда на берег Ладоги примерно к полудню. Был ясный и теплый день, у ног плескалась большая вода. Примерно полдня сидели на берегу, пока к вечеру не подошла баржа и началась погрузка. Как переплывали Ладогу, как бомбили караван барж, пересекавших озеро, не помню. Еще до посадки на баржу на берегу, я крепко заснул и проснулся уже в другом поезде, который вез нас в Сибирь в обход Москвы.

Путь проходил по маршруту Ленинград — Бийск. Будучи детьми, мы знали, что уезжаем из войны, но не имели ни малейшего понятия, куда и в каком направлении наш поезд увозит нас от Ленинграда. До Бийска состав шел 30 суток. В этом составе было эвакуировано более 400 детей и примерно 25-30 человек взрослых — воспитателей, нянечек. Возраст детей — 10 месяцев от роду до 14 лет. За время путешествия похоронили 8 или 10 детей. Умирали в первую очередь совсем маленькие дети, истощенные и больные. Остальные дети также были предельно истощены, дистрофики, страдали многими болезнями, почти у всех была страшная завшивленность. Диагноз «дистрофия» мне лично ставили в течение еще многих лет после эвакуации. Как было организовано питание в пути следования — плохо помню. Помню, что раз в день раздавал и какую-то кашу. Выгрузились в первых числах октября 1942 г. из поезда на перрон станции Бийск. Была уже поздняя осень и довольно прохладно. Нас ждали на привокзальной площади телеги, запряженные низкорослыми монгольскими лошадками, на которых мы должны были добираться под моросившим дождем на открытых телегах в деревню Карабинка Салтонского района Алтайского края (чуть более 100 км от Бийска в сторону Телецкого озера) — конечный пункт нашего маршрута из Ленинграда, место нашей эвакуации.

Добрались до Карабинки лишь через двое суток, разместившись в здании местной школы. Местные школьники были «уплотнены», лишились школьного здания и их занятия проводились по домам. Так на сибирской земле появился ленинградский детский дом. Это был не первый и не последний детский дом из Ленинграда, и просуществовал этот дом до лета 1945 г. (там мы и встретили весть о великой Победе).

Говорят, что поколение детей, рожденных в 30-е годы — это дети войны, спасенное поколение. Это верно и полностью относится к ленинградцам, родившимся в эти годы. Пережить страшную войну под бомбежками, перенести жестокий голод во время блокады, во время войны и в послевоенные годы — тяжкое испытание не только для ребенка. Потерять на войне и во время блокады самых дорогих и близких твоему сердцу людей — мать, отца, брата — огромное, ни с чем не сравнимое горе. И все-таки, на протяжении всей своей жизни я никогда не чувствовал себя только жертвой войны, вероятно, потому, что чувствовал и знал наверняка, что мы дети блокадного Ленинграда — дети Великой Победы. За нас воевали, боролись и отдали жизни наши самые близкие люди, внеся, таким образом, вклад в общую победу над ненавистным врагом.

9 апреля 2002 г.

За днями дни. 3абыть бы, Бога ради,
Солдатских трупов мерзлые холмы,
Забыть, как голодали в Ленинграде
И скольких там не досчитались мы.
Нет, не забыть – и забывать не надо
Ни злобы, ни печали, ничего…
Одно мы знали там, у Ленинграда,
Что никогда не отдадим его.
(А.Гитович)

Источник: 900 блокадных дней : сб. воспоминаний. — Новосибирск, 2004. — С.160-168.