Экстраординарный случай (+ВИДЕО)

Великая Отечественная война. С момента её начала прошло уже 70 лет. Скоро наши дети и внуки будут знать о ней только по книгам и фильмам. Оставшимся в живых солдатам этой войны сегодня уже далеко за 80. С каждым годом, с каждым днём их становится всё меньше и меньше. И всё дальше от нас эта война. И всё меньше остаётся правды о ней. Воспоминания последних, оставшихся в живых, ее участников и очевидцев в цикле «Моя великая война».

Я потомственная петроградка, ленинградка, петербурженка. Жили мы на Невском проспекте, дом 11 между улицами Гоголя и Герцена.

У нас в доме был магазин, где мы по карточкам получали продукты. И вот на ступеньках этого потрясающего старинного дома сидит мужчина лет пятидесяти. Тогда из Америки в Ленинград приходили килограммовые банки тушенки, а выдавали нам её по 200 грамм. Вот у него эта банка была в руках. На улице – 45^оС, а он сидит, и я запомнила эту руку, как он ей со дна выковыривает замёрзшую тушёнку. Я уже получила свою порцию и иду в следующую парадную к себе, увидела это и говорю: « Что Вы делаете? Так нельзя. Пойдите домой, разбавьте водой, прокипятите, и Вы тогда побольше, как суп, съедите. Нельзя замороженную. Ведь лёд же!» Он на меня посмотрел и говорит: «Девочка, я хоть поем сейчас. Я хоть поем…», – и дальше ковыряет. Я говорю: «Не смейте! Пожалуйста… Это же лёд!» И вот пока я шла от одной парадной в начале дома, рядом с магазином, до нашей второй парадной, он уже лежал мертвый.

Это воспоминания Галины Короткевич про самую страшную блокадную ленинградскую зиму, первую из трёх, про зиму 1941–1942 года. Никто из жителей довоенного Ленинграда тогда в июне 41-го года и в самом кошмарном сне не мог себе представить, с чем им всем придётся столкнуться всего лишь через полгода.

Галя Короткевич только что на «отлично» сдала сессию и закончила 1-й курс театрального училища. Начала сбываться её детская мечта – стать драматической актрисой. Впереди у неё волнительное первое выступление перед зрителями. Их актёрский курс в конце июня отправляют в поездку по сёлам. Там они будут показывать колхозникам свои студенческие отрывки.

У нас уже на первом курсе были отрывки, и вот мы ещё кое-что приготовили и должны были ехать. И вдруг рано-рано утром (окна  нашего дома выходили на Невский) – невероятный какой-то гул, шум. А напротив висел репродуктор чёрный – такая труба огромная, как, бывает, у нас в городах вешают на праздники. И народу много. Что такое? Какой праздник сегодня? Мы приоткрыли окно и вдруг, оказалось – объявление войны. И я уже поехала прямо в институт на 5-м трамвае, тогда по Невскому ещё ходили трамваи, уже с другим состоянием, но не драматическим, а просто волнительным: война, война. Все мы вначале думали: что месяц, ну, два – и мы победим, а то, что может быть как-то иначе, об этом даже и речи не было, даже в голову не приходило.

Произошло всё ровно наоборот. За считанные месяцы войны немцы дошли до Ленинграда и уже в начале сентября полностью окружили его. Передовая была в нескольких километрах от города, до неё можно было доехать на трамвае. Вместо поездки к колхозникам Галю Короткевич прикрепили к фронтовой комсомольской бригаде театрального института. Бывшие студенты теперь ездили по передовым и в перерывах между боями выступали перед бойцами. Это называлось – силой искусства поднять боевой и моральный дух советских войск.

Мы на одной стороне реки Ижоры играли концерты, а на другой стороне – немцы. Нам командир части говорит: «Ребята, сейчас переждём». А немцы во время обеда не стреляют. Всё готово в кустарнике. Разъединяет нас только река. «Так. Начинаем», – и мы играем концерт. Немцы через реку всё слышат. А у нас баян, поют.

Во-первых, мы выходили все сразу и пели:

Вьётся дымка золотая придорожная.
К нам приехала бригада молодёжная.
Выступать мы будем, будем!
Всех разбудим, будим, будим
Песней, танцами и шутками несложными.

Вот такая была вступительная песня. Потом говорят: «Галя, пляши!» – И Галя выскакивала и плясала.

Так будьте здоровы, желаем вам счастья!
А мы уезжаем в соседние части.
Ещё пожелать нам немного осталось,
Чтоб (… что-то) скорее домой возвращались.

Вот это в конце мы пели.

В окружённом Ленинграде осталось 2,5 миллиона человек. Среди них и Галя Короткевич. Одни готовились защищать свой город, уверенные, что будет штурм. Другие просто не смогли эвакуироваться из-за паники и общего беспорядка, вызванного стремительным наступлением немцев. Город не был готов к блокаде. Запас продуктов в первые же дни был уничтожен немцами. Они разбомбили Бадаевские склады. Ленинград остался без продовольствия. В магазинах с прилавков мигом исчезли все товары. Нормы выдачи хлеба по карточкам постоянно снижались. В начале зимы наступил голод. Люди на улицах на глазах стали меняться.

Что такое блокада? Всё, что я говорю, это правда, поверьте мне. Например, мы однажды ехали на фронт, на Карельский перешеек, на открытой машине, на полуторке мы всегда ездили от дома офицеров. Шофёр затормозил – шёл через Кировский проспект мужчина. Он был высокий, лет пятидесяти. Он ничего не понимал. Он шёл и нёс в руках замёрзшую собаку, эрдельтерьера. И когда машина затормозила, он так прижал эту собаку! У него огромные глаза сделались. А у собаки застывшие лапы торчат, застывший хвост торчит, открытая пасть – вся застыла. Наша машина остановилась. Мы переждали, пока он прошёл. Абсолютная наверху у нас была тишина. Вот что такое блокада.

Дальше. Ой, тяжело! Знаете, когда мы жили, никто не плакал. Слёз не было. Никто не рыдал. Хоронили, завернув людей в простыню, в лучшем случае… Бывали квартиры, где хоронили покойников несколько месяцев, потому что тогда дружинницы, девочки, их карточку получали… Понятно? Кто-то оставался живой и за того, кто умер, получали карточку. И поэтому этот мёртвый человек в нетопленной квартире лежал пару месяцев или я не знаю сколько, чтоб можно было карточку получить за него.

Или вот еще. Мама моя, актриса оперетты, очень интересный была человек. Она выучилась водить машину и вынужденно работала шофёром в Доме ленинградской торговли. Она должна была возить товары, но возила она, в основном, трупы. На разнарядке по городу военные были. И судьба распорядилась городом так, что люди, когда умирали, застывали на улице. В последующие годы я каждую зиму нашу вспоминаю ту блокадную зиму, о которой писала Ольга Фёдоровна Берггольц, потому что судьба послала – 45 градусов. Всё застыло. Всё замёрзло. И не было никаких заражений, не было никаких кошмаров, которые бывают, когда разлагаются трупы. Ничего не разлагалось. И мама их возила. Вот, правильно в одном блокадном фильме показывают, как поднимают труп с открытыми глазами. Это всё было так и ещё страшнее. Только тогда, поверьте мне, ни у кого слёз не было, никто не плакал.

К концу декабря в городе практически не осталось домашних животных – все они были съедены. На улицах стояла гробовая тишина – птиц тоже съели. Слышен был только скрип шагов и редкий шум проезжающих машин. Не было воды – от сильных морозов полопались водопроводные трубы. Не было электричества. В городе встали трамваи и троллейбусы. В похожих на пещеры тёмных квартирах стояла минусовая температура. Жители топили, чем могли: мебелью, книгами, паркетом. На дрова разбирали заборы, стадионы, рубили деревья. За водой ходили к колонкам или на Неву. При этом Ленинград продолжал методично обстреливаться немцами из дальнобойных орудий и подвергаться бомбёжкам с воздуха. Первыми в ту блокадную зиму от истощения стали умирать мужчины. Их организмы в борьбе с голодом оказались наименее выносливыми.

Во время блокады женщины оказались более стойкими, нежели мужчины. Может быть, потому, что женщина даёт потомство, потому и от природы они более стойкие по своей организации, выдержке физиологической. И погибали от голода быстрее мужчины. Например, на фронт прислали одного нашего студента с третьего курса. Он был в жутком состоянии. Мы ему говорили: «Не смей есть!» – не давали ему. Нужно было есть немножко, потому что желудок у дистрофика не может правильно работать. Наесться невозможно, потому что дистрофия – это не голод желудка, это голод всего организма. Это голод мозга, это голод кожи, это голод потрохов… Даже если ты съешь три тарелки супа, всё равно не наешься. Это же надо накормить постепенно весь организм. Взрослые всякие проявления, даже та же деторождаемость – приостанавливается всё, во время дистрофии не может женщина произвести на свет ребёнка. Поэтому нужна постепенность. Тогда этот студент пошёл к солдатам. А солдаты ведь не знают таких особенностей. Им же давали похлёбку,  а он есть хочет – дали и ему. Через два дня в диких криках умер. У него там, наверное, всё разорвалось. Я не знаю, как, не ходила смотреть. Он так жутко кричал!

Война войной, но голод, он особенен тем, что плюс к этому – ещё жуткая картина  застывших на улице людей, страшные, невысказываемые случаи… Я отвечаю за то, что я говорю – втихую продавались человеческие котлетки, из человеческого мяса. Из собачьего мяса. 50 рублей котлетка. Это не моя выдумка. Если кто-то подумает, что это неправда, то можно поднять те документы, где это должно быть зафиксировано. Конечно, это не повально. Но в самый жуткий момент голода, я ещё раз хочу сказать, мужчины хуже переносили голод. Хуже. Сложнее.

Самым ценным в блокаду стали продуктовые карточки. Их потеря для голодающего человека и его семьи означала смерть. Норма хлеба в ту зиму была 125 граммов на человека. Вот эти 125 грамм, снятые постановочно для агитационной хроники. На самом деле, по словам блокадников, тот хлеб не был обычным хлебом в нашем представлении. Это была жидкая вязкая масса, подобно замазке, влажность которой составляла 60 %. В ней было всё, что угодно, кроме хлеба. Наесться такими 125 граммами было невозможно. Чтоб заглушить голод, люди стали варить и есть столярный клей, кожаные ремни, из горчицы делали блины, от которых часто в мучениях умирали. Чтоб отоварить карточки, ленинградцам надо было стоять в очереди по несколько суток. А с 27-го по 31 января 1942 года случилось страшное – на 5 дней полностью прекратили выдачу хлеба. После этого обессиленные люди стали умирать тысячами каждый день.

Этот кусочек хлеба в 125 грамм, который получала в частности я, как девочка… Потом у нас в Доме офицеров мы солдатский паёк получали. Это было великое счастье. Это в 250 грамм кусок хлеба! Солдатский кусок хлеба – 250 грамм. Он был зеленовато-чёрного цвета. И когда человек попадает в эти обстоятельства, он живёт. Если умирает, значит, уже последняя стадия. Слёз не было. Никто не плакал. Были кошмарные случаи, и говорить о них я не хочу!

Нет, один случай будущему поколению я расскажу, чтобы не допускали войны. Это конкретный случай, и я даю клятву, что это так!

У моей бабушки была подруга тётя Дуся. Есть у нас такой на проспекте Обуховской обороны завод «Большевик». Там муж Раи (дочки тёти Дуси), Валя, работал инженером. Они жили врозь. И как бывает в таких далёких местах, дом был разделён на две части: одна семья и другая семья. И вот у этого Вали, инженера, который получал рабочую карточку, была дочка маленькая, дошкольного возраста. И в другой семье была дочка, которую он и убил.  Не просто убил – он её зарезал, как свинью режут, и освежевал, и засолил. Инженер… И когда пришла от тёти Дуси его дочка, он её накормил супом. Более того, он налил в кастрюльку суп этот самый, и сказал, чтоб его дочка отнесла тёте Дусе и её мужу. Она отнесла. Он наелся сам. Лёг спать. А когда проснулся, побежал на завод и всё там рассказал. А его жена Рая работала в городе. Она пришла уже, когда всё свершилось. Он рассказал в совершенно безумном состоянии, что сделал. И его во дворе «Большевика» расстреляли. Он сам побежал и сам всё рассказал. Вот до чего доводил голод, вот до чего доходили в блокаду! Я первый раз это говорю. Клянусь, я говорю правду! Это экстраординарный случай. Но то, что люди позволяли себе освежевать ребёнка… Да. Да!

Вы знаете, такие вещи я первый раз произношу и, наверное, для всех людей это говорить не нужно. Это вычеркните потом, потому что были замечательные люди: и голодные помогали друг другу, и выручали, и делились последней крошкой хлебной. И добра было очень много. Это просто я конкретный знаю случай такой, до чего может дойти вот это состояние. Он же сам побежал, – он же мог не рассказать, –  когда пришёл в себя. Значит, у него в голове что-то произошло. Он же сам рассказал! Сам пошёл на смерть!

По словам блокадников, привыкнуть можно было ко всему: постоянному холоду, отсутствию электричества, ежедневным обстрелам и бомбёжкам, к смерти вокруг себя. Только к голоду привыкнуть было невозможно. У Гали Короткевич на тот момент уже была вторая стадия дистрофии. При третьей стадии человек обречён – голодающий организм начинает поедать сам себя, больного уже не спасти. Галя выжила только благодаря тому, что была прикреплена к фронтовой танцевальной бригаде. Для них норма хлеба была, как для рабочих, 250 грамм, то есть в 2 раза больше, чем у обычных горожан. К тому же их подкармливали на фронте наши тоже истощённые бойцы. Они не могли без слёз смотреть на то, в каком состоянии приезжают к ним из блокадного города молодые артисты и делились с ними последним. Выступать с каждым днём становилось всё труднее. Галя должна была танцевать так, как будто не было ни холода, ни второй стадии дистрофии.

Актриса Галина Короткевич (слева) во время выступления во фронтовой бригаде

Вы знаете, сейчас это звучит очень вульгарно, но, выходит, что я всю войну протанцевала. Я по три танца танцевала в 45 градусов мороза в легком танцевальном костюме. Наши мальчики были в костюмах, а девочки в платьях тоже выходили. И всегда в форме №1. Всегда. Как улыбнёшься, всё застынет. И обычно брови стынут, когда сильный мороз, а тут застывало от пара всё лицо, и улыбку обратно не сдвинуть. И никто ни разу не простудился. Никто ни голос не потерял, ни температура не поднялась. Это же, значит, силы так напряжены. Мне так кажется, может быть, я заблуждаюсь. Значит, что-то есть такое, судьба даёт, когда так мобилизуется всё внутри, что основная задача, чтобы солдатам было хорошо, чтобы они вспомнили мирную жизнь. Каждый командир говорил: «Ребята, повеселее! Ребята, повеселее!» Он идёт на смерть. Может, он один раз в жизни увидел концерт. Это не то, что идеологически так надо. Жизнь надо напомнить, цену жизни!

Весной 1942 года, когда стало теплеть и начал таять снег, случилось невероятное – обессиленные за долгую зиму умирающие горожане вышли на улицы, чтобы убрать город. За зиму в снегу осталось лежать тысячи умерших на улицах людей. Они слоями вмёрзли в него. В подвалы жилых домов, как в холодильник, складывали мертвецов. Их тоже скопились тысячи. Если всё это не убрать до плюсовой температуры, трупы станут разлагаться и начнётся эпидемия. Тогда городу точно не выжить, погибнут все. Если внимательно присмотреться к хронике тех дней, то можно заметить, что на улицах работают практически одни женщины. За зиму большинство мужчин умерло, не выдержав голода. И к весне Ленинград был полностью очищен. Починили и пустили первые трамваи. Но впереди у города было ещё два долгих блокадных года. Эти два года Галя Короткевич также провела в Ленинграде, в коротких паузах между поездками на передовую. Во время этих поездок в её память навсегда врезалась одна картина, увиденная ей во время долгожданного прорыва блокады в начале 1944 года.

Когда мы ехали уже туда, за Пулково, в наши части после снятия блокады, вдруг машина остановилась. И мы видим (ещё раз клянусь, я и сейчас вижу это… Если бы я была художник… И сколько бы я не вспоминала это, всегда очень тяжело…): сидит лейтенант. Скат идёт выше, потом ямочка, а потом дорога идёт ниже. И вот на этом скате сидит на коленях лейтенант в полушубке (тогда раздавали полушубки), верхняя часть которого открыта и от ветра раздувается. У него голова поднята кверху. Он лейтенант, значит, ему не 50 и не 60 лет. Пальцы вцепились в колени. Он застывший так сидит – мёртвый. Остановился наш бригадир. Мы когда вышли, все тихо соскочили с полуторки. Все встали перед ним. Нами никто не командовал, никто. Мы встали на колени перед ним все молча, постояли, сели и поехали. Вот он какой сидел! Только расстёгнутый ворот полушубка от ветра шевелился, а он был мёртв. Вот что такое война! Вот что такое мужество и стойкость! А на этом месте и Вы могли быть. А он был лейтенант, наверное, Вашего возраста. Понятно, что такое война?

Галина Петровна Короткевич провела в блокадном Ленинграде все три долгих года. Она плохо помнит тот день, когда, наконец, блокада была снята. Все оставшиеся в живых ленинградцы вышли на улицу праздновать это долгожданное событие. Галя в это время ездила с бригадой с выступлениями по нашим частям.

 «27 января 1944 года впервые над Ленинградом гремела мирная канонада…»

Но день Победы 9 мая 1945 года навсегда остался в её памяти. В этот незабываемый день у переживших блокаду ленинградцев было очень много счастья и, к сожалению, очень много горя.

Должна сказать, что только когда объявили Победу (тоже говорю об этом первый раз, не дай Бог, что-нибудь случится), – какая была степень ликования! И вообще должна сказать, во время войны, во время блокады всё-таки проявлялось в людях лучшее, а не худшее. Больше было человечности, нежели хапужничества. После войны – нет. А во время войны могли тебе с собой отдать кусок хлеба, могли тебе дать кусок сала. Добра было гораздо больше. И люди были гораздо более спаянными и гораздо более щедрыми на добро и на помощь, на поддержку.

В сам День Победы, к сожалению, я знаю про Ленинград только, были случаи не единичные жуткого горя. А именно… Всё-таки нас очень потрясло в Ленинграде взрывами бомб, снарядами. Дома у нас были в то время, в основном, старинные. Все чувствовали это уже раньше, когда пошли наши войска, понятно было, что мы вот-вот… побеждаем. И когда уже объявили, то были такие фейерверки! Мы на Невском, 11 жили. У нас на втором этаже, слава Богу, балкона не было. И очень много людей открыли балконы, и очень много людей выскочило на балконы смотреть салюты. Но ведь тогда, в основном, коммунальные были квартиры. А балконы в тех старинных домах были в одной комнате. К сожалению, целый ряд балконов обвалились. Так что, в День Победы, хоть эти люди испытали для своей души радость победы, они погибли. Это говорилось открыто. Это было известно всем. Но счастье и радость были так велики, что люди не понимали, что нельзя 30-ти человекам выйти на один такой маленький балкон.

Галина Короткевич, 1921 года рождения, блокадница.

Я должна Вам сказать, что в нашем доме хлеб в помойку до сих пор не выбрасывается. Мы относим птицам тот, который засохнет. Это сделать я физиологически не могу – выбросить в помойное ведро хлеб. Не могу. Однажды (я вообще человек довольно здравомыслящий, и мне не свойственны какие-то истерические поступки) я пошла относить на помойку… Знаете, я никогда в жизни не теряла сознание, но тут я думала, что со мной что-то случится. Я подошла к помойке… А там у нас налево школа и, очевидно, недоеденный хлеб со столовой выбросили. Что со мной случилось! Я Вам даже передать не могу… Когда я увидела груду хлеба, валяющуюся на помойке… Я неожиданно сейчас вернулась в те годы. Вспоминать очень тяжело, потому что война – это вообще кошмар. А то, что пережили ленинградцы, то, что выпало на долю блокадников, это вообще не поддаётся никакому описанию, и никакой логике, и никакому представлению. Нарочно такое не придумаешь. Но стойко выдержали, выдержали своим духом. Немцы не выдержали. И когда пленных немцев вели по Невскому, из окна мы видели,  что они шли, закутанные в оренбургские платки, в русских валенках и варежках. Они всё это сдирали с наших людей. А мы на фронте видели, я никогда не забуду, солдат наших погибших без сапог…

Надо жизни отдать мирной столько добра, ума, столько всего человечного, чтобы никогда такого ужаса не повторилось.

Текст подготовила Юлия Николаева
для www.world-war.ru