Едем что-то строить

Под Смоленском

2 июля 1941 года.

Ровно двенадцать часов обитаем мы в этой жестяной коробке, которая неизвестно куда везла нас, а теперь также неизвестно почему остановилась. Мы — мобилизованные и едем что-то строить, как предполагаем, укрепления или аэродром, но более точно ничего не знаем. Из десятиклассников едут только Мишка Ринг — наш командир, Вовка Кравец — политрук, Вовка Браун и я. Остальные — девятиклассники, до этого мало мне знакомые, и совсем не знакомые восьмиклассники.

Пять часов сидим на этой станции, жарынь, лучше сказать духота, как в духовке печки, где хозяйки пекут пироги. Ребята разварились, распарились и раскидались по нарам в самых наиразнообразнейших положениях. Картина живописная.

А сутки назад мы были еще в Москве. Что до меня, то я не знал даже, что куда-нибудь еду. Затем мне сообщили об этом, путь начали с Киевского вокзала.

3 июля 1941 г., по всем расчетам — четверг.

По часам половина одиннадцатого, а кажется, будто черт знает сколько. Где только мы не побывали сегодня. Вчера после двенадцатичасовой стоянки тронулись, ехали по степи, леса почти нет, появились мазанки. [1] Вид незнакомый, но красивее лесного. К сожалению, двигались опять мало, ночью где-то торчали, потом, уже утром, остановились около Сухиничей, простояли минут сорок, немного отъехали и снова остановились, и стоим здесь с восьми часов утра. Наученные опытом прошлых стоянок мы с Мишкой не стали ждать новой информации об отправке, а прямо пошли на рынок в город — два километра — чтобы запастись молоком. Крестьяне воспользовались счастливым обстоятельством — наплывом покупателей — и взвинтили цены. Милиция не дремала. Ввели постановление об ограничении цен — двадцать копеек за литр. Вернулись, наш поезд стоит на месте и даже без паровоза, но в вагонах хай. Во-первых, вызвали всех командиров, но главное не это. Главное — начальство обнаружило у каких-то ребят вино, поэтому решили проверить все вагоны, в том числе и наш. Пришел Саша Риттер, нахмуренный суровый начальственный вид, не поздоровался, не ответил на приветствия. Набрал воздуха и завопил:

— Вы что — вырвались из дома и рады?! Мат целый день, водка! Предупреждаю, кто будет замечен, сразу из комсомола. Командиры, к начальнику эшелона, вам покажут…

Он не сказал, что им покажут, и покинул вагон.

Мишка Ринг и второй незнакомый мне командир спрыгнули с нар. Довольно скоро они вернулись. Мишка обратился в темноту вагона:

— Ребята, сколько в вагоне вина?

— Две бутылки, — донеслось из одного угла.

— Три, — из другого.

— Значит, всего пять? Вот что, спрятать все надо.

— А куда?

Начался оживленный разговор.

— Давайте под нары.

— Найдут.

— Тогда в чемоданы и запереть.

— Так могут обыскать и найти в чемоданах.

— Не имеют права в чемоданах рыться.

— Тоже мне, право. Сейчас военное время. Все могут.

— Могут, все могут, давайте выпьем сейчас.

— Ты, балда, и так рожа красная, да еще и вонять будет.

Дебаты, богато оснащенные матом, продолжались долго, пока бутылки не были надежно спрятаны. После этого устроили стихийное совещание, на котором решили уменьшить употребление матерных слов и приступили к уборке вагона. Мы с Мишкой тоже поубирали вагон. Затем отойти на травку и сыграли в тысячу.

Часто проходят военные эшелоны и поезда с беженцами. Их очень много из Белоруссии, особенно из Минска. Говорят, Минск здорово разбомбили. Только что прошел парнишка по всему эшелону и посоветовал собирать беженцам кто что может. Мы охотно отозвались на это и собрали денег со всех по рублю, некоторые вещи и немного продовольствия.

Вдруг появилось много милиционеров, они стали загонять всех в вагоны. Мы не знали, что случилось. Оказалось — правительственный поезд, по-видимому, тоже из Минска всего из четырех шикарных вагонов промчался мимо нас на большой скорости.

Затем пришла и наша очередь. Медленно двинулись и поехали, не зная куда, кто говорит, в Брянск, кто — в Вязьму.

Через несколько часов вид местности совершенно изменился. Бескрайние степи сменились мрачным лесом, перемежающимся болотами с обгорелыми пеньками. Погода испортилась, стало пасмурно, тихо накрапывает дождь, иногда вдали слышится гром. Ехали порядочное время, затем снова остановились на какой-то дрянной станции совсем без строений. Маршрута никто не знает, поэтому опять начались гадания.

— Куда едем?

— На Вязьму, говорят.

Идет по путям дядя, на него набросились:

— Какая дорога?

— Ребята, Смоленская.

— Отсюда дорога на Вязьму и Ростов.

— Ой! Держите меня, Ростов.

— Иди сюда, я тебе температуру измерю.

— Идем на Берлин!

— Даешь Берлин! Ура!

Мне бы в Сочи попасть.

В общем, спор, шум, неразбериха. По дороге встречаются поезда, в основном, товарные. Везут беженцев, заводское оборудование, только сейчас проехали раненые. Железнодорожник сказал, что в сорока километрах от нас обстреляли эшелон, а город Рославль, то место, куда мы едем, бомбили. Снова дебаты.

4 июля

Словно в соответствии с мрачной окружающей местностью изменилась погода. Полил мелкий неприятный дождик. Вокруг хмурый неприветливый лес, при одном взгляде на который представляется мокрая одежда и хвойные иголки за шиворотом. Мы на маленькой одинокой станции с незнакомым названием. Неприятно было выходить, лучше бы дальше ехать. На мокром песке, под мелким колючим дождиком мы топтались, немного растерянные и ошеломленные предстоящей неизвестностью. После необходимой в таких случаях волокиты, в течение которой наше начальство где-то пропадало, вернулся командир Михаил Ринг. Он сказал нечто в таком роде:

«Мы приехали, помещения нам еще не приготовлены, ночеватъ будем в лесу, костры разводить нельзя, курить тоже, петь и вообще шуметь нельзя, дальше пятидесяти метров от стоянки не отходить, спать — на земле, раскладываться не следует, в основном, сидеть на чемоданах до утра. Иметь в виду — военное положение. Писем до особого разрешения не посылать, все почтовые ящики закрыты. Работать будем под руководством НКВД».

— Ого, приятное знакомство.

— Ха! Лагерь НКВД.

— Концлагерь! — закричал в порыве восторга Вовка Браун.

— Ладно, молчи, Вовка, — обрезал его Ринг.

Пошли. По сторонам небольшие болотца, поют лягушки, полчища комаров. Расположились в лесу под елкой, сыро, но ничего, бывает хуже. Обложились ветками, бодрствуем. После двух ночей поездной тряски спать хочется страшно. Воды нет, говорят, колодцы отравлены. Так провели ночь.

Сейчас день, жара, как в Африке, воду, как в пустыне, измеряем глотками. Утром недалеко от нашего расположения обнаружили речку. Попытались искупаться — трудно, очень мелкая.

— Марциевский, лезь скорее, воды больше будет.

— Хватит кричать, подумают, что тревога.

Командиры опять ходили на совещание к начальнику эшелона и только что вернулись с сообщением: нас обнаружили, ночью в восьми километрах бомбили деревню, ожидается высадка десанта. Сейчас срочно переходим в другое место, может быть, садимся в поезд. Опять споры, чего только не говорят. Прибежал какой-то взъерошенный субъект из другой школы: «Вы (непечатное слово) если опять всю ночь будете так, прям придем и будем (опять такое же слово), из-за вас всему лагерю пропадать!»

Убежал болван.

Остряки действуют:

— Напиши маме: нас бомбили, бомба сорвала с меня штаны, но, к счастью, не взорвалась.

Я видел, как один подавал сигналы папироской, то поднимет ее, то опустит, а она была незажженной.

— Завтра Гитлер напишет: убито пятьсот, ранено триста.

— Советское информбюро напишет: сбито двадцать самолетов противника. Напишут: молодой комсомолец Александров Борис проявил мужество и отвагу. Был дважды ранен и продолжал храбро спать. За это награждается четырьмя буханками черняшки. Пекло, мы приготовились и валяемся в тени ели.

Семь часов вечера. Взошла луна, и светит солнце. Положение прежнее. Ничего не делаем, валяемся на траве. Запасы кончаются. Вода есть, но мало. Утром выдали буханку черного хлеба и вечером столько же, это — на тридцать три человека. Ночевать опять, наверное, будем в лесу, лучше бы в поезде. Если такая волынка продлится еще день, это нагонит ужасную тоску.

Вода под строгим контролем. Лерка крепко держит котелок и ревниво охраняет воду от многочисленных посягательств. С одной стороны к котелку тянется Б. Александров, с другой — Изя.

— Лерик, дай глоток, — просит Изя.

— Нельзя, это на поезд.

— И ты повезешь в котелке воду? Прольешь ведь, — говорит Борис Александров.

— Ох, и жмот, — безнадежно добавляет Изя.

— Ладно, — соглашается Лерик, — вот вам полкружки на двоих. Тебе первому не дам, — обращается он к Александрову, — на тебя надеяться нельзя, ты всю кружку выдуешь.

Изя берет кружку и одним махом выливает ее себе в рот.

— Да кто тебе позволил столько выпить, Исаак! — возопил Лерка. — Ребята, запомните, Исаак выпил двойную порцию воды, из-за него не досталось воды Кубику.

Вечером варили кисель. Я ходил за водой вместе с Айзенбергом в деревню примерно в километре от нас. Деревня чистая, с околицей, дома крыты узкими досками и каждый отгорожен от другого. Жителей в деревне не было. Деревня выглядит аккуратнее, чем наши подмосковные. Но все колодцы оказались без воды, а если и была вода, то мутная. Пришлось километра три исходить, прежде чем набрали подходящую воду.

Не знаю, что дальше будет, а сейчас дело дрянь. Вынужденное безделье совершенно изматывает. Это хуже чем в вагонах. Ребята уже не шутят, не острят. Нагнали народу тысяч шесть, что с лесом сделали, описать невозможно, это нужно увидеть.

5 июля

Несмотря на то что, как утверждало наше начальство, нас накрыли немцы и нужно было поскорее убираться, ночь мы провели на прежнем месте. Спали под той же елкой радиусом вокруг ствола — головам тесно, ногам просторно. Проснулись поздно, как курортники, с перекинутыми через плечи полотенцами пошли на речку искупаться. Затем соорудили костер, сварили чаек на костре, докончили продовольственные запасы и принялись за безделье.

Это занятие в силу своей инертности склоняет человека ко сну или к элегическому размышлению, а так как я довольно полно поспал ночью, то понял, что мои умственные силы направились по второму руслу, и я, лежа на лоне природы, под елкой пытаюсь анализировать создавшееся положение. Две недели идет война, сейчас она еще в своей начальной стадии, но уже видно, какие ожесточенные и широкие размеры она приняла. Неизвестно, что нас ждет впереди и сколько война продлится. Я не сомневаюсь в ее исходе, но сейчас немцы что-то подозрительно быстро идут вперед. О сроках войны существуют два мнения. Одно сводится к тому, что война будет очень короткой, другое мнение — противоположное. А я, сознаюсь, даже не имею собственного мнения. Положусь лучше на историю.

Нас мобилизовали что-то строить в оборонительных целях. Исходя из большого количества людей, можно думать, что строительство срочное и долго тянуться не будет. Однако уже четвертый день мы валандаемся здесь, а ничего определенного нет. Мои рассуждения были прерваны неизвестно откуда набежавшей тучкой, пустившей на нас сильный дождик. Все население бивака тесно сплотилось вокруг елки, но это не помогло, все промокли. Спасаясь от дождя, к елке подошла группа студентов. Первым это заметил Борис Александров, или, как его зовут, Кубик. Он подал сигнал:

—Ребята, студенты!

Его поддержали:

—Держи чемоданы, студенты идут!

И вдруг переключились на другого, одного из командиров:

— Ребята, «Бегом» пришел!

— Бегом, бегом, товарищи, — петушиным голоском прокричал Кубик.

К вечеру настроение испортилось. Пообещали утром где-то расквартировать, но сейчас пять часов, а мы под той же елкой. Утром выдали провизию: одну треть буханки хлеба и четверть селедки на человека. Сейчас хлеба нет. Жрать чертовски хочется. Жара. Все валяются. Время от времени возникают разговоры о еде.

Лерик:

— Я бы сейчас колбасы любой.

Вовка Браун:

— Кефира бы холодного.

Остальные на них набрасываются, требуют заткнуться. Вторая тема — о побеге. Кто-нибудь начинает, другие возражают:

— Куда отсюда уйдешь?

— Добраться бы только до Сухиничей, а там – на пассажирском.

— А сколько сейчас дают принудиловки? [2]

— Года полтора.

— Ну, тогда не стоит.

После паузы снова о еде…

Состояние у всех такое, что становится понятным и лексикон. Печатными словами это не выразить.

7 июля

Шестого наконец расквартировали в деревне. Жителей почти нет. Мы разместились в сарае для хранения сена. Сейчас в нем сена нет, пол деревянный, сухой и прохладный. Хозяйка нашей избы не ушла с беженцами, осталась. К нам относится с жалостью, но помочь ничем не может, у самой никакой еды нет.

В этот день совсем не выдавали продовольствия. Ребята озлоблены. Пришел Коровин, начальник Красногвардейского района:

— Ну, как, ребята, поели? На него набросились, а он:

— А мы макарон наелись, во!

Нам тоже хозяйка варила макароны. Получились такими, что даже в этих условиях с трудом лезли в глотку.

Получили сводку: немцы форсировали Днепр, в пятидесяти километрах от нас разбомбили аэродром. Газет нет, радио тоже. Такое впечатление, что об этих тысячах ребят, привезенных сюда из Москвы, просто забыли.

[1] Крестьянские избы, снаружи обмазанные глиной, характерны для южной России прошлого.

[2] Принудительные работы – форма наказания за мелкие нарушения: опоздания на работу, мелкий брак, т.е. все, что еще не позволяло определить человека как врага народа.

Источник: Наша война. Сборник СПб.: Изд-во «Звезда» , 2005. с. 232-240 (Тираж 2000 экз.)