Для меня блокада закончилась

Ефрем Моисеевич Штейнбок, 1954 год. Фото сделано в год окончания Ленинградского Кораблестроительного института.

Лето 1941 года, казалось, предвещало хороший отдых. Мне исполнилось 13 лет, экзамены позади, я на все «пятёрки» закончил 5-ый класс (перед войной в первый класс шли с 8 лет). Мама устроилась работать на трикотажную фабрику в Красном Селе, близко от снятой  в Дудергофе (теперь Можайское) дачи.

Числа 15 или 16 июня я встретился со своим близким другом Мусей Запольским. Муся проживал в соседнем доме со своим отцом, его мама была в 1937 году репрессирована. Муся уже тогда отличался в нашей среде трезвой оценкой событий и самостоятельностью мышления. Мы обсуждали с ним появившееся Сообщение ТАСС (Телеграфное Агентство Советского Союза) от 14 июня о «близости войны между Германией и СССР и провокационных слухах в связи с этим» и о предстоящем летнем отдыхе. В результате этого Сообщения  большинство населения поверило, что никакой войны не будет: добро бы только гражданские люди, но ведь и военнослужащие были также расхоложены. Муся сказал мне, что через несколько дней он вместе со своей бабушкой поедет к ней в Западную Белоруссию под Белосток. Мусина бабушка жила после Гражданской войны в той части Белоруссии, которая отошла к Польше. В 1939 году эта территория стала советской. Бабушка, ранее никогда не видевшая внука, в апреле 1941 года приехала в Ленинград его навестить. И вот теперь она забирает внука и везёт его к себе домой на отдых. Могли ли мы предположить, что это наша последняя встреча? Они уехали 19 июня. Мусин отец не получил ни одного сообщения. Белосток был взят в первые дни войны. Муся попал прямо в лапы гитлеровцев. Все евреи были согнаны в гетто и уничтожены в течение лета.

Я с мамой переехал на дачу 18 июня. Мама с утра ездила на работу в Красное Село, а я вёл хозяйство, знакомился с ребятами и изучал окрестности. Папа оставался работать в Ленинграде, а у Яши, моего старшего брата, студента Политехнического института, была первая производственная практика на заводе «Электросила».

Наш дом в Дудергофе располагался у подножия Вороньей Горы. Воронья Гора – это холм высотой около 150 м с прекрасной, порой реликтовой растительностью. В последующих событиях Воронья Гора имела большое стратегическое значение как для немцев, превративших её в наблюдательный пункт за обстрелами Ленинграда, так и для советских войск при освобождении Петергофа.

Недолго продолжался наш спокойный отдых. Наш дом на даче (да и ближайшие дома) не имел радио. О каких-либо событиях мы узнавали только от  папы, иногда приезжавшего вечером.

Воскресенье, 22 июня, начался как обычный выходной день. Мама немного дольше спала, чем в рабочие дни, а я катался на соседском велосипеде. Во втором часу дня приехал папа. Он был какой-то возбуждённый. Войдя в дом, он сказал: «Война».

Оказывается, в 12 часов дня по общесоюзному радио выступил тогдашний нарком (министр) иностранных дел СССР В. Молотов. Он сообщил, что без объявления войны немцы перешли границу, и германские самолёты уже бомбили некоторые города СССР. В тот же день было объявлено о мобилизации с 23 июня военнообязанных 14 возрастов (с 1905 г. по 1918 г.) В ходе войны мобилизационные возраста были расширены (с одной стороны до 1891 года, с другой – до 1927 г.).

Мы, мальчишки, конечно, не восприняли это сообщение так, как наши родители. Поколение наших родителей уже пережили Первую мировую и Гражданскую войны. В это время мой отец был уже человеком пенсионного возраста и, естественно, он понимал, что наступают тяжёлые времена — старший сын ещё студент, а младший и того меньше.

С 24 июня начало свою работу Совинформбюро. Население получало сообщения только через сводки Информбюро, но, поскольку эти сводки были идеологически обработаны, то порой ясности никакой не было: появлялось сообщение о «выравнивании линии фронта», через некоторое время «на псковском направлении», а через какое-то время неожиданно «в районе г. Луги» и т.д. Но люди научились понимать, где и что произошло даже по этим завуалированным сообщениям.

Уже в следующее воскресенье, 29 июня, мы бежали с дачи домой в Ленинград, на Пушкинскую улицу, оставив всю привезённую нами мебель. При выходе с электрички на Балтийском вокзале я увидел впервые аэростаты воздушного заграждения. Они устанавливались над крупными и важными объектами (например, Исаакиевский собор) и должны были препятствовать целевому бомбометанию с немецких бомбардировщиков, так как лётчики рисковали зацепиться за трос, оболочку аэростатов или заряды взрывчатых веществ, закреплённых на тросах.

Ленинград готовился к обороне. В конце июня начали строить дополнительные рубежи обороны в районе Луги: копали рвы, устанавливали надолбы и сооружали огневые точки. Строительство велось, в основном, руками женщин и студентов.

Ночью город погружался в темноту, поскольку была введена строгая светомаскировка. На ближних подступах к Ленинграду устанавливались надолбы — бетонные и металлические конструкции, препятствующие движению танков. Первые этажи зданий закрывались мешками с песком и деревянными щитами, а на многих перекрёстках угловые помещения преобразовывались в укреплённые точки с бойницами для пулемётов. На крышах многих домов были поставлены зенитные установки. На чердаках всех зданий были приготовлены ящики с песком для тушения зажигательных бомб.

В начале июля из Ленинграда начали эвакуировать детей. Многих эвакуировали за 150-200 км в сторону Москвы и прямо на юг. Но это была неудачная эвакуация. Немцы очень быстро подошли к этому району и дети должны были бежать обратно в Ленинград: кто был постарше — сами, за некоторыми разными путями смогли приехать родители, а некоторые так и остались под немцами. Мою будущую жену Гету вместе с детским садиком эвакуировали в район Старой Руссы, и её папа «на перекладных» поехал за ней и сумел вывезти её обратно. Среди моих друзей, которые смогли вернуться в последнюю минуту, был и Исаак Юдбаровский. Я тоже был подготовлен к этой эвакуации — острижен под «первый номер», но за день до отъезда упал во дворе на булыжниках, сильно разбив при этом колено, и родители решили меня не отпускать.

Немцы взяли Псков. В городе распространились слухи об имевшем месте предательстве в руководящем составе армии.

В середине июля была введена карточная система на продовольственные товары. Голода ещё не было, и это можно было рассматривать, как некое регулирование снабжения. Вскоре были закрыты и коммерческие магазины, организованные после советско-финской войны.

В этот период началась регулярная эвакуация населения и эвакуация оборонных предприятий вместе с сотрудниками.

28 июля мы проводили моего брата в армию. Отец был очень понурый, он чувствовал, что больше не увидит своего старшего сына.

Отец по возрасту, естественно, не подлежал мобилизации. Мои родители, как и многие другие люди, долго колебались, никак не могли решиться на эвакуацию, бросить квартиру и всё привычное в ней. Наконец, в первой декаде августа, родители подали заявление на эвакуацию. Стали готовиться, нужно было взять минимальное количество самых необходимых вещей. Наш день отъезда был назначен на 24 августа, и мы уже жили «на чемоданах». Но 23 августа ушёл последний регулярный эшелон. Наш рейс был отменён. Немцы окружали Ленинград. Хотя, как потом стало известно, ж/д сообщение в восточную сторону было прервано только 27 августа, а в период с 24 по 27 августа отправлялись только выборочные эшелоны. Так, 27 августа прорвался на свой риск эшелон с семьями железнодорожников, среди которых была и семья моего друга Льва Парицкого. Мы остались в осаждённом Ленинграде.

8 сентября немцы взяли Шлиссельбург и замкнули кольцо блокады. Единственный путь сообщения Большой земли с осаждённым городом оставался только через Ладожское озеро. В конце августа — начале сентября погода была прекрасная, продукты ещё были, и мы, мальчишки, да и многие взрослые, ещё не представляли, что нас ожидает. Днём  на Пушкинской улице появлялась мороженщица с коляской, сбегались дети со всей округи и раскупали фруктовое эскимо по 7 копеек за штуку, из которого дома варили кисель.

Начались занятия в школе, я пошёл в 6-ой класс. Но недолго мы прозанимались. Поскольку в районе Средней Рогатки немцы подошли к окраинам Ленинграда начались артиллерийские обстрелы города, а через пару дней, примерно 6-7 сентября, и регулярные бомбёжки зажигательными и фугасными бомбами. На тот момент времени это являлось самым страшным, люди на всю ночь уходили в бомбоубежище. В нашем доме, да и почти во всех домах, бомбоубежищем являлся подвал, который был оборудован мощными дверями, тяжёлыми оконными створками и системой вентиляции. Поскольку бомбардировки были ежедневные и тревоги объявлялись порой неоднократно за ночь, то уже с вечера бомбоубежище начинало заполняться теми людьми, кто не мог быстро собраться. Некоторые люди приносили с собой стулья и даже кресла, так как  скамейки были узкие и на них особенно не разоспишься. Бомбоубежища превращались в своеобразный штаб для населения, где люди, проводя долгие часы, получали необходимую информацию, узнавали последние новости. В связи с бомбардировками были прекращены занятия в школах «до особого распоряжения». Все ученики 6-х и 7-х классов были определены связными при школах и домохозяйствах.

8 сентября, примерно в 6-7 часов вечера, немцы совершили мощную бомбардировочную атаку на Ленинград. В этот день в городе было более сотни пожаров, но главное — сгорели Бадаевские склады, что привело к уничтожению большого количества продуктов. На «чёрном» рынке ещё долго продавали куски расплавленного сахара. Я находился на крыше своего дома и видел это огромное зарево, а затем и долгодержавшееся тёмное облако. Буквально через несколько дней были сокращены нормы отпуска продуктов по карточкам, и люди впервые поняли, что наступают тяжёлые времена.

Многие работники неэвакуированных оборонных предприятий, госпиталей и т.д. были переведены на казарменное положение, т.е. они жили на своём предприятии и лишь изредка приходили домой в семью.

Для оповещения жителей о тревогах, связанных с бомбардировками, на улицах города были установлены огромные громкоговорители и постоянно включён метроном (быстрый ритм — воздушная тревога, медленный ритм — отбой).

Когда же шёл артиллерийский обстрел, трансляция включалась в районе, подверженном обстрелу, и диктор оповещал об артобстреле данного района. Поскольку обстрел шёл, грубо говоря, с западной стороны, то на восточных сторонах улиц появились надписи: «Граждане, эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле». И сейчас ещё в Санкт-Петербурге, на Невском проспекте, дом 14, висит мемориальная памятная доска, предупреждающая об опасности нахождения на этой стороне улицы.

19 сентября был чудесный солнечный день. Я дежурил связным в школе (было примерно 6 часов вечера). Моя школа находилась на Невском проспекте (тогда Проспект 25 Октября) во внутреннем дворе кинотеатра «Колизей». В обязанности связного, который подчинялся дежурному по школе учителю, входило «сбегать, сообщить, принести и т. д.» по указанию дежурного. Наш стол стоял у окна в торце длинного коридора на 1-ом этаже, шедшего вдоль всей школы (телефоны  в то время уже были отключены). Началась воздушная тревога, и всё ближе и громче стали разрывы зенитных снарядов. По предложению учительницы мы спустились в бомбоубежище. Через несколько минут мне почудилось, что пол подо мной проваливается, а стены качаются. Когда мы поднялись наверх, то увидели такую картину: бомба упала во двор школы прямо перед окном, у которого мы только что сидели, вся рама со стёклами была выбита, а стол оказался в другом конце коридора. Так что учительница вовремя проявила благоразумие. Выйдя на улицу, мы выяснили, что прорвавшийся в центр города самолёт разбомбил флигель больницы им. Куйбышева, дворовый флигель на Невском пр., дом 63, и, что самое страшное для меня было в тот момент, бомба большой массы упала в середину Дмитровского переулка. Во дворе дома 11 по Дмитровскому пер. находился комбинат, где работал мой отец, а я знал, что в это время он был дежурным. Я побежал туда, но этот микрорайон оказался оцеплен, и туда никого не пускали. Только поздно вечером отец пришёл домой. Мы с мамой очень переволновались. К слову сказать, взрыв на Дмитровском переулке был такой силы, что образовалась посередине улицы огромная воронка, и ещё много лет после войны приходилось восстанавливать фасады домов всей улицы. По непроверенным слухам, прорвавшийся в ясный солнечный день самолет вела фашистская лётчица-ас (в общем- то, в дневное время  центра  города редко достигали немецкие лётчики).

А через несколько дней мне пришлось вторично пережить ужас. Я был связным в домохозяйстве, когда началась воздушная тревога. Я стоял у ворот нашего дома. Зенитки громыхали, пытаясь не допустить прорыва немецких самолётов. Неожиданно осколок зенитного снаряда вонзился в крышку деревянного канализационного люка рядом со мной. Страх был потом.

Однажды бомба разрушила дом  4 по ул. Маяковского. Все перекрытия рухнули, осталась только боковая несущая стена, прилегающая к дому 6. На этой стене на 5-ом этаже висел велосипед. Он сиротливо провисел всю войну, до него добраться  было невозможно. В некоторых случаях бомба разрушала нижние этажи зданий, а верхние оставались целыми, нависая, как арка.

Постепенно положение с продуктами стало ухудшаться. Дважды мы с отцом выбирались за город для сбора чего-либо с уже очищенных полей — каких-нибудь кореньев или грязных листьев. В октябре месяце уже стало очень трудно.

С ухудшением продовольственного снабжения, даже несмотря на непрекращающиеся бомбардировки, население всё меньше и меньше использовало бомбоубежища. Главным становилась задача — достать питание. На улицах вокруг Кузнечного рынка образовался «чёрный рынок». Сюда люди шли, чтобы обменять свои хорошие вещи и ценности на продукты. Этим пользовались различные негодяи, имевшие доступ к продуктам питания

Папа выменял у дворника дома 27 по Свечному переулку небольшой пакет отрубей, в нормальное время предназначенных для корма лошадей. Мама на «черном» рынке выменяла на какие-то вещи дуранду-жмыхи, твёрдые пластинки, остатки семян после выжимки из них масла. Варили пищу из столярного клея, жевали кожу.

Поскольку отец и мать работали, то всё нехитрое домашнее хозяйство было на мне. Каждая семья постаралась приобрести «буржуйку». Эта мини-печь оправдала себя ещё с Гражданской войны. На ней готовили еду, и она же обогревала помещение, выводя отходящие газы прямо в окно. В качестве топлива использовалось всё: доски из разрушенных зданий, мебель, антресоли, книги, бумага.

Положение в Ленинграде осложнялось ещё и тем, что в нём оказалось очень много (около 300 тысяч) беженцев из окрестностей Ленинграда и соседних областей.

Электростанции работали с перебоями, не хватало топлива. Сначала  подача эл/энергии  прекращалась периодически, а затем и окончательно. Трамваи и троллейбусы прекратили движение.

После отключения электроэнергии освещение в квартире осуществлялось сначала свечами, а затем коптилками. В стеклянную баночку наливали керосин, через крышку наружу выводили фитиль. Иногда вместо керосина наливалась олифа или любая горючая жидкость. Использовалась также обыкновенная лучина.

Напор воды в водопроводных сетях стал очень слабый. Воду приходилось брать из водоразборных колонок, домовых прачечных, реки Невы.

В течение осени нормы выдачи хлеба и других продуктов неоднократно снижались и достигли минимума 20 ноября. По рабочим карточкам хлеба полагалось 250 г в день, по иждивенческим – 125 г. Эти нормы действовали до 25 декабря. При этом надо учесть, что 50% и более в хлебе составляли несъедобные примеси.

В ноябре люди, поначалу мужчины, начали умирать. Хоронить их не всегда было возможно, и часто трупы лежали просто на улицах. Впервые я увидел покойников, когда несколько трупов, завёрнутых в простыни, лежали возле ограды 36-ой поликлиники на улице Маяковского.

Моя будущая жена Гета, которой было тогда 4 года, спала в одной постели с умиравшим на её глазах больным отцом. Её мама в это время  была на работе (на казарменном положении).

Все тяготы голода ужесточались сильнейшими холодами, нагрянувшими на Ленинград. Повторилась зима 1939-40 годов, когда шла война с Финляндией, значительно холодней и длинней обычной. Но тогда хоть дома было тепло и не было голода. Люди натягивали на себя всё, что могли, особенно если приходилось вставать ночью в какие-либо очереди.

Нечистоты выносились прямо во двор и постепенно образовывались огромные замёрзшие горы их.

Артиллерийский обстрел и бомбардировка города продолжались  Порой воздушная тревога, связанная с бомбардировкой города, затягивалась на 5-6 часов. Но люди теперь не обращали на неё внимание, так как у каждого были свои дела, да и бомбёжка – это не главное. Главное — голод.

Не помню, по какому поводу, но мне пришлось во время воздушной тревоги идти на улицу Некрасова, дом 39, к моему другу Борису Припштейну. Мы сидели за столом, и вдруг в полной тишине закачалась люстра. Мы сразу поняли, что где-то близко взрыв (опыт уже был). Действительно, оказалось, что бомба уничтожила дом 43 (через дом от нас). Улица была завалена разрушенными частями дома.

25 декабря нормы выдачи хлеба по карточкам были повышены до 350 г для рабочих и до 200 г для иждивенцев, но фактически хлеб в магазины почти не поступал, не говоря уже о других продуктах питания. В 4-5 часов ночи я вставал и, закутавшись во всё, что можно было, шёл занимать очередь в булочную на углу Невского проспекта и ул. Восстания. Люди в очереди мёрзли, спрятаться было некуда, а утром продавец говорил: «Расходитесь, хлеба не привезли». А иногда булочная даже не открывалась.

В декабре  смертность от голода стала массовой. Люди еле ходили, а уж если человек упал, то он уже встать не мог и умирал. Снег не убирался, во многих местах  достигал 0,5 м  толщины и более, а если рядом горел дом и его пытались спасти пожарной водой, то там образовывался ещё больший слой льда. Так было, например, у дома 9 по Пушкинской улице, где образовался ледяной холм толщиной более метра.

В городе возросла преступность. Были организованные группы людей, которые отнимали у граждан карточки, нападали на фургоны с хлебом. Стал появляться каннибализм. Человеку, не выглядевшему истощённым, опасно было находиться на улице. Моя тёща рассказывала, что однажды она везла маленькую Гету на саночках через реку Неву. Внезапно она почувствовала, что саночки стало легче везти. Она обернулась и увидела, что два человека схватили Гету и пытаются уйти. И она вступила в настоящую борьбу за жизнь своего ребёнка. Ей удалось вырвать Гету из их рук.

В этот период времени у меня началась депрессия. Есть было нечего, не хотелось жить, и только мягкость и душевная теплота моих родителей улучшили моё состояние. Кроме того, невзирая на большие трудности, руководство города всё же сумело нам, детям, сделать праздник Нового 1942 года. В районной школе ДХВД (Дом Художественного Воспитания Детей) была устроена ёлка, небольшой концерт, а, главное, нас угостили ОБЕДОМ, показавшимся нам тогда вершиной кулинарного искусства. В январе месяце я был на нескольких занятиях в школе. Занятия проходили  в том самом бомбоубежище, которое 4 месяца назад спасло мне жизнь.

В помещении было страшно холодно. Нас было всего 5-7 человек. Среди них были мои друзья – одноклассники Алик Кац, Нина Белова и Таня Бирштейн, ставшая впоследствии известным российским учёным-физиком, заслуженным деятелем науки РФ, лауреатом европейской премии L’ Oreal-UNESCO «Женщинам в науке».

Мы все в городе уже знали, что налаживается «Дорога жизни» по льду Ладожского озера. По всей вероятности, продукты и не поступали в магазины, потому что шёл  процесс  их накопления. В этот же период начался второй этап эвакуации населения по льду Ладожского озера. Эвакуация коснулась также многих институтов с их сотрудниками. Среди эвакуированных был и мой одинокий дядя, инвалид с детства.

В конце января месяца мой отец слёг и больше уже не вставал. Он медленно угасал.

Когда-то наша квартира была большой и коммунальной и имела 2 входа: с парадной лестницы и с дворовой лестницы. В 30-х годах квартиру  разделили. Наша семья получила  отдельную квартиру со входом со двора,  а за стенкой осталась меньшая, чем раньше, коммунальная квартира. В одной из комнат этой квартиры жила семья сестры отца (моей тёти Хаси). В январе месяце от голода умерли её муж и сын, она осталась со вторым сыном, Ильёй, который был очень близоруким человеком и поэтому не находился в армии.

Наконец, 11 февраля 1942 года вечером по радио передали долгожданное сообщение о том, что с завтрашнего дня, 12 февраля, во всех магазинах (по прикреплениям продуктовых карточек) будут выдавать продукты. Какая это была радость!

С утра следующего дня все магазины заполнились народом, и я тоже через некоторое время принёс полагающиеся нам на семью продукты: крупу, жир, сахар. Мама сразу же поставила варить пшённую кашу. Но наша радость была омрачена. Вскоре пришла плачущая навзрыд моя тётя Хася и сообщила, что у её сына в магазине, пока он стоял в очереди, украли все продуктовые карточки. Это верная смерть. И тут я получил урок, который запомнил на всю жизнь. Мой отец приподнялся, насколько мог, на постели и обратился к маме: «Поделись с сестрой». Больше он, практически, говорить не мог. И мама честно разделила продукты между нашими семьями. В следующую ночь отца не стало.

Мы с мамой очень не хотели, чтобы папу «взяли», т.е. пришли бы бойцы МПВО и забрали тело на какой-то сборный пункт (обычно морги больниц). Мы решили его похоронить. Предварительно, с большим трудом был по карточкам взят хлеб на день вперёд, чтобы заплатить могильщикам (плюс сколько-то денег). Не помню уже, кто нам помогал вытащить наскоро сколоченный гроб из квартиры во двор. Мы с двоюродным братом связали один за другим пару детских саночек, установили на них гроб и вдвоём повезли. Сзади плелась похоронная процессия: мама и тётя. «Экспедиция» предстояла нелёгкая. По нерасчищенной дороге надо было пройти Лиговку, Расстанную улицу. Провозя саночки по аллеям кладбища, мы видели несколько огромных гор трупов в самых невероятных положениях и позах.

Покойников свозили туда и не успевали зарывать. Могильщики провели нас к уже вырытой могиле. Сам процесс опускания гроба и его засыпки кусками ледово-замёрзшей земли был очень быстрый. Мама тихо плакала, я пытался её успокоить.

Затем мы медленно побрели домой. Я оглядывал окружающее пространство, пытаясь запомнить путь к могиле. Это было очень трудно сделать — вокруг одинаковые аллеи, снег и трупы. К великому моему сожалению, уже весной, после смерти мамы, я, отправившись на Волково кладбище, не смог найти место захоронения отца, о чём скорблю до сих пор. Какое-то время спустя я понял, а может быть мне кто-то подсказал, что могила была вырыта заранее неспроста. После нашего ухода могильщики могли вынуть гроб, бросить тело отца в общую кучу и использовать могилу для такого же временного погребения других тел. И такой круговорот они делали постоянно. Эти люди, вернее, нелюди, невероятно обогатились на горе массы ленинградцев.

Мама очень переживала, она всё время повторяла: «Я без папы жить не могу». Но жизнь продолжалась, мама дома (так тогда делали многие женщины) от своего предприятия шила обмундирование для фронтовиков, а я чем мог ей помогал.

В конце весны городские власти приняли очень жёсткое, но единственно правильное решение — ВСЕ  на очистку города (иначе могла разразиться эпидемия).

Каждый гражданин должен был работать на очистке улиц и дворов. Поскольку моя мама не имела физических сил для этой работы, то я ходил вместо неё очищать 3-ю Советскую улицу и, кроме того, скалывал замёрзшие нечистоты в нашем дворе.

В середине апреля месяца пошли первые 5 маршрутов трамвая и открылись некоторые общественные бани. Это была такая радость: пойти с моим другом  в баню на 1-ую Советскую улицу и помыть друг другу спину тёплой водой с очень слабым напором. У людей появилось какое-то чувство уверенности. Вот, мы пережили страшную зиму и надеемся, что теперь будет легче.

В магазинах отпуск продуктов по карточкам стал регулярным. Появились ранее неизвестные широкой публике продукты, такие, как меланж (яичный порошок), сало лярд [1] и ряд других. В основном, эти продукты поступали в страну и, соответственно, в Ленинград по ленд-лизу.

На предприятиях для ряда истощённых работников стали выдавать талоны на усиленное питание сроком на 20 дней. С 1-го мая получила такие талоны и моя мама. Питание было организовано при ресторане «Москва». После майских праздников я начал 3-ий и, как оказалось, последний этап обучения в школе в этом году. Главное отличие этого этапа учёбы состояло в том, что школьники имели возможность купить суп стоимостью 4 копейки (кипяток, заваренный ложкой чего-то мучнистого). Но мы все были рады и этому супу.

Мама ходила туда всего 4-5 дней. От новой и, по тем меркам,  обильной пищи, у неё начался кровавый понос, остановить который было невозможно. Я приносил мамины обеды домой. Она уже не вставала. 13 мая утром она начала хрипеть, пыталась мне что-то сказать и не могла. Часов в 12 дня её не стало. В квартире никого не было, я стал стучать в стенку смежной квартиры. Сразу же пришли мои тётя и двоюродный брат, но чем они могли мне помочь? Я разревелся в первый раз за всю войну. Так я сделался сиротой.

Через 2 дня пришла машина, я завернул мамино тело в лучшее шерстяное платье (хотя мне говорили, что всё-равно всё снимут), и маму увезли на Пискаревское (тогда ещё не мемориальное) кладбище. Здесь были вырыты огромные рвы-траншеи для братских могил, и я знаю, в какой из них лежит моя мама. Каждый год 13 мая я посещал кладбище и оставлял розы на мраморной плите. Мою маму звали Роза.

После смерти мамы я перешёл жить к своей тёте и старался во всём ей помогать. В течение ещё некоторого времени (до 20 мая) я ходил в ресторан «Москва» питаться по маминым талонам. Весной артиллерийские обстрелы участились.

Числа 16 или 17 мая, около 5 часов вечера, я возвращался домой из ресторана по нечётной стороне Невского проспекта в сторону Московского вокзала. В это время со стороны Лиговки на Невский пр. заворачивал трамвай 12 или 13 маршрута. (Трамвайные пути с Невского проспекта были сняты в 1949 году). Полный народу трамвай был разбит снарядом вдребезги. Я принимал участие в освобождении людей из-под обломков трамвая и в оттаскивании раненых на тротуар к находящейся рядом аптеке. Картина  эта была ужасная и запала мне на всю жизнь. Невский проспект в этом месте представлял собой сплошное кровавое месиво.

Моя тётя была женщиной практичной. Она велела мне искать травы (крапиву и лебеду) и варила из них щи. Ох! И какие это были вкусные щи — первая зелень за год. Во время зимы, даже когда ещё папа болел, нас особенно не интересовал денежный вопрос — а куда было тратить деньги? На тот минимальный паёк, что мы получали? Так на это зарплаты с лихвой хватало. Теперь же я был на шее у тёти.

Однажды я собрал 2 чемодана лучших, как мне казалось, книг, и поплёлся с ними на Невский проспект. Там я сел на ступеньку дома 58 (после войны это был ЛДНТП — Ленинградский Дом Научно-Технической пропаганды) и стал продавать книги. Покупателей  было мало, и, в основном, это были военные. Но всё-таки какие-то деньги мне перепали.

Ещё со времени маминой смерти талоны на моей хлебной карточке были использованы на день вперёд. Теперь же продавщица отказалась продавать хлеб, пока я не выравняю талоны по текущий день. Надо было что-то делать. Мы решили купить один хлеб у спекулянтов. Собрали деньги. Через своих знакомых тётя узнала, где можно встретиться с посредником. Я поехал в дом на углу Садовой ул. и пр. Майорова (теперь Вознесенский пр.), встретился с этим человеком и получил буханку хлеба, отдав ему 400 рублей. Очень довольный я поехал обратно домой и не заметил, что по дороге я  постепенно отщипываю хлеб. Когда я обнаружил это, то разревелся второй раз за войну. Мне было очень стыдно. С чем я покажусь моей тёте? Она собрала мне деньги, а я, такой – сякой их проел. Но тётя меня простила.

Илья работал на молочном заводе (не помню, № 2 или № 3). Всю зиму завод не работал. Весной, когда стало поступать какое-то сырьё и возобновились подача электроэнергии и водоснабжение, под руководством Ильи, на тот момент единственного инженера-технолога на этом заводе, производство было восстановлено и налажен выпуск некоторых продуктов из сухого молока.

С мая месяца, когда открылась навигация на Ладожском озере, начался 3-ий этап эвакуации населения. Теперь уже власти выпустили постановление об обязательной эвакуации женщин с маленькими детьми и тех категорий населения, которые не могут работать на оборону города. Под эти  категории подпадал и я. В домохозяйстве мне неоднократно напоминали о необходимости эвакуации, причём я не имел права эвакуироваться самостоятельно, поскольку был несовершеннолетний. Мне предлагали эвакуироваться с ремесленным училищем или детским домом. Меня это не устраивало, и я не знал, что делать.

До войны я учился легко и хорошо. Кроме того, я посещал несколько школьных кружков, в частности, литературный. У меня сложились очень хорошие отношения с руководителем кружка (она же заведующая школьной библиотекой) Зоей Алексеевной (фамилию, к сожалению, не помню). Однажды мы с ней встретились, и я рассказал ей всё, что со мной произошло. Она мне сказала, что с ней беседовал один военный писатель и что он ищет таких мальчиков, оставшихся без родителей, чтобы чем-либо им помочь. Зоя Алексеевна дала мне его адрес. Писатель жил в гостинице «Астория». Я к нему пришёл. Мы познакомились. Этим человеком оказался будущий известный советский драматург Александр Штейн — автор пьес «Океан», «Гостиница «Астория»» и других, а тогда он носил морскую форму и работал в редакции газеты «Красный флот». Мы с ним просидели весь вечер, он меня расспрашивал и угощал. На прощанье он дал мне необыкновенно дорогой подарок — несколько луковиц. На следующей встрече мы снова обсуждали мою судьбу, в частности, вопрос о переправке меня к партизанам, но, учитывая моё состояние здоровья (дистрофия 2-ой степени), этот вопрос отпал. В эти дни я получил сообщение от брата, что он находится на переформировании в Вологде.

Я сказал об этом Штейну. Он ответил, что поможет сделать документы, которые разрешили бы мне самостоятельно выехать в Вологду и помогли бы устроиться в воинскую часть. Назначена была наша последняя встреча. Когда я пришёл к нему, то увидел, что в комнате сидит какая-то молодая женщина. Я был поражён. Это оказалась уже тогда широко известная поэтесса Ольга Берггольц. Мы, все блокадники, хорошо знали её имя. Она часто выступала по радио с проникновенными стихами. Для меня, 14-летнего мальчишки, этот вечер запомнился навсегда. Мы сидели втроём, пили чай, беседовали. Александр Петрович дал мне соответствующие письма в военную комендатуру Вологды,  и мы тепло распрощались.

В дальнейшем, мне было приятно знать, что надписи на Пискарёвском мемориальном кладбище сделаны по текстам Ольги Берггольц, а тогда, в 1942 году, она написала «Февральский дневник» и «Ленинградскую поэму».

С  А.П. Штейном я встретился ещё раз в 1974 году, в январе месяце, на вечере, посвящённом 30-летию снятия блокады. Он очень тепло со мной беседовал и познакомил с ведущей вечера писательницей Верой Кетлинской. Ольга Берггольц была в это время тяжело больна, и через год её не стало.

В течение примерно 2-х недель я подготовился к эвакуации. Почти одновременно с документами, данными мне А.П. Штейном, я получил из Вологды разрешение на приезд от военного коменданта города, которое выхлопотал мой брат. На основании всего этого мне выдали эвакодокументы и пропуск в Вологду (в Вологду эвакуация не разрешалась, поэтому надо было иметь специальный пропуск).

Я составил опись имущества квартиры, которую подписали работники домохозяйства. Они же опечатали квартиру в моём присутствии. Взамен сданных продуктовых карточек я получил талоны на питание и небольшой сухой паёк.

Справка о сдаче продовольственной и промтоварной карточки.

Справка об исключении из списков на продкарточки.

Удостоверение районной эвакокомиссии.

28 июля, распрощавшись с тётей Хасей и Ильёй, я сел на Московском вокзале в поезд, который по окружной дороге выехал на Карельский перешеек. Конечной остановкой стала станция Борисова Грива. Оттуда на автомашинах эвакуированных доставили до пристани Осиновец, где нас ждали два парохода — большой и маленький. Я оказался на большом. Маленький пароход не дошёл, его разбомбила немецкая авиация. Пароход доставил нас до пристани Кобона, расположенной на юго-восточной стороне Ладожского озера.

Ефрем Моисеевич Штейнбок, 2008 год. В день 80-летия.

Здесь эвакуированных накормили обедом и посадили в товарный состав, направлявшийся на восток. Почти на всех крупных станциях по дороге в Вологду были эвакопункты, где кормили обильной и жирной пищей. Это была «медвежья услуга» для ленинградцев. Многие люди погибли в дороге, так как истощённый организм не мог выдержать этой тяжёлой пищи после продолжительного голода… Для меня блокада закончилась.

P.S. Моего двоюродного брата Илью осенью 1942 года всё-таки взяли в армию, а летом 1943 года на него пришла «похоронка». Тётя Хася долго не верила в его гибель и ещё несколько лет после войны отказывалась получать пособие, полагавшееся ей, как матери погибшего красноармейца.

Блокадное кольцо было прорвано советскими войсками 18 января 1943 года. Полное снятие блокады произошло 27 января 1944 года.  За время блокады погибло (по разным источникам) от 700 тысяч до одного миллиона человек (в их числе два моих одноклассника — Витя Дудин и Юра Шмидов).

[1] сало лярд — (англ. lard) топленое свиное сало.

Ленинград-Калгари, 2011 г.
Воспоминания переданы для публикации на сайте www.world-war.ru самим автором.