Что разрушила война

Родилась в 1924 году, ленинградка. В 1941 году окончила 9 классов. В 1942 году поступила на завод «Металпоштамп», проработала там до эвакуации. После войны вернулась в Ленинград, окончила инженерно-экономический институт. С 1950 года живет в Волгограде, 33 года проработала на заводе «Красный Октябрь». Воспитала двоих детей. Ветеран труда. Председатель ревизионной комиссии Волгоградского областного добровольного общества «Защитники и жители блокадного Ленинграда».

До сих пор помню наших замечательных педа­гогов, отдававших нам не только знания, но и душу. Все это в одночасье разрушила война.

22 июня 1941 года был прекрасный солнечный день, ничто не предвещало суровой грозы. Мы наметили на этот день большую стирку в домовой прачечной. В 8 утра уже были там, и буквально через час прибежали туда мои одноклассницы с сообщением о начале войны и решении комитета комсомола о поездке на строительство оборони­тельных сооружений. Прямо из прачечной в чем была направилась в райком комсомола, а оттуда на вокзал. Только к вечеру нас привезли в район Ораниенбаума, разместили на чердаке какого-то дома, и так началась наша работа по строитель­ству оборонительных рубежей на дальних подсту­пах к Ленинграду. Буквально через несколько дней там уже трудились десятки тысяч человек, работы велись допоздна, иногда даже в две смены. Вражеские позиции были довольно близ­ко, а с конца июня начались уже бомбежки.

Меня сейчас удивляет, откуда у нас брались силы и выдержка. В начале сентября стало холод­но, начались дожди, мы стояли по колено в воде, но работу не бросали. А немцы все чаще и чаще устраивали налеты. В конце первой декады сен­тября поступила команда оставить работу и своим ходом возвращаться в Ленинград.

Когда я вошла в квартиру, родители мои обо­млели, они считали меня погибшей. Вернулась я уже в блокадный Ленинград, часто обстреливае­мый и бомбившийся. Вдали от города мы не очень-то удивлялись, но здесь, в Ленинграде, где немцы уничтожали мирных жителей, это было ужасно. Я сразу же вступила в группу самозащиты ПВО и дежурила на чердаке дома. Вначале мы дежурили по двое-трое, но постепенно люди уст­раивались на работу, и приходилось сидеть там одной. Спасибо, до пожаров не дошло. Сентябрь и октябрь мы как-то продержались, несмотря на то, что несколько раз снижались нормы на хлеб. Трудные дни наступили с 20 ноября, когда стали выдавать по 125 граммов. Это поистине были 125 «блокадных грамм с огнем и кровью пополам», но и за ними приходилось выстаивать в очереди.

Стали обменивать на хлеб все ценные вещи: ушли обручальные кольца родителей, столовое серебро, мое новое пальто, сшитое накануне войны, — все, что представляло какую-то цен­ность, обменивалось на буханку хлеба и пару стаканов пшена. Была уже съедена горчица, ходили за горелой землей из Бадаевских складов, но мы держались, верили в победу и ждали ее.

Жестокий голод в декабре усугубился сильны­ми морозами, отсутствием воды и света. Все, что могло гореть из домашних вещей, было сожжено. С болью в сердце стали жечь книги. В центре холодной комнаты с выбитыми стеклами, вместо которых были воткнуты подушки, стояла буржуй­ка, но топить ее было нечем. Жили мы напротив завода «Марти», бомбежки этого района были весьма частыми. После очередной бомбежки я и направилась к разрушенному дому за дровами. Ленинградцы хорошо помнят зиму 41-го. Я была очень худой, мое старое пальтишко было корот­ким и ветхим, поэтому сверх него я надевала мамино пальто, подпоясав его. Лицо все до глаз было закрыто платком. Я довольно быстро вска­рабкалась по развалинам, набрала две сумки щепок и, развернувшись, поняла, что спуститься с занятыми руками я не смогу. Но расстаться с дровами я тем более не могла. Стою наверху, на развалинах дома, и размышляю, как быть. В это время мимо проходил военный. Увидев меня, кричит: «Эй, мать, что там делаешь?» Прошу его помочь мне спуститься. И вот этот человек помог мне не только спуститься, но принес домой дрова, растопил буржуйку, а когда увидел, что перед ним стоит девушка, что еле держатся на ногах остальные дети, опухшими лежат родители, бук­вально дрогнул, говоря: «Доченька, да что же это такое?» Достал из вещмешка буханку хлеба, банку тушенки, вскипятил воду, и мы все поели так, как давно не едали. Это был совершенно чужой, но добрый человек, отдавший нам свой последний кусок. Век его помнить буду. Мы к этому времени объединились с двумя мамиными сестрами, мужья которых были на фронте. Осо­бенно тяжело было видеть истощенными, с угаса­ющим взором, маленьких детей. Умирал трехлет­ний мальчик, сын тети, отец которого в каждом письме писал «берегите сына». Не сберегли. Отец дошел до Берлина, а сын погиб от голода в блокадном Ленинграде.

С 25 декабря 1941 года прибавили хлебный паек. Мне трудно передать нашу радость, появи­лась какая-то надежда на спасение. Обессиленные голодом и холодом, измученные беспрерывными обстрелами и бомбежками, мы не сдавались. Надо было продержаться зиму, а там весной будет легче, пойдет зелень, настанет тепло, и мы оживем вместе с природой. Так думали мы, но враг был силен и коварен. Он не давал нам покоя ни днем ни ночью.

Рита Самуиловна Клиот (Финкер)

В начале 1942 года я устроилась на работу, стало легче с хлебом. За это время два раза повышались пайки, а на рабочую карточку я уже получала 500 граммов хлеба, питалась в рабочей столовой и часть своего пайка оставляла родным. Кроме того, на выходной нам выдавали один литр бульона и 300 граммов дурандовой икры, которые я с радостью уносила домой, чтобы поддержать родных.

Очень хорошо помню ночь на 4 апреля 1942 года. Нам выдали хороший паек (по 100 граммов соевых конфет, 75 граммов изюма, постное масло и что-то еще). Мы, счастливые, отоваривали кар­точки, смотрели на эти деликатесы, и вдруг нача­лась жуткая бомбежка. Боже мой, сколько само­летов налетело на город! Мы последнее время спасались между входными дверями. Вдруг вспомнили про паек, я кинулась было в комнату, но тут раздался такой взрыв, что было уже не до конфет. Это бомба попала в наш дом.

Еще один эпизод. Лето 1942 года. На «Метал-лоштампе» в основном работали немолодые жен­щины. Я была много моложе и энергичнее других, поэтому меня часто направляли на другие пред­приятия за чем-нибудь. Где-то в начале июня меня с несколькими машинами направили на Кировский завод за мазутом. Во время загрузки бочек на­чался сильный обстрел, били шквальным огнем по нашим машинам. Создавалось впечатление, что немцы совсем рядом. Передать, что произошло с машинами, людьми, находившимися там, невоз­можно. Даже сейчас, спустя полвека, я не могу спокойно говорить об этом. И вот в этот момент какой-то пожилой человек успел оттащить меня от этого ужаса, он буквально уволок меня (ноги мои подкашивались, я остолбенела), а он тащил меня и втолкнул в какую-то будку. Разве можно все это забыть? Люди погибали от бомбежек, от обстрелов, но больше всего погибло от голода. Поэтому, когда медики, осмотрев моих родных, настояли на эвакуации всех, мы согласились.

С болью в сердце покидали мы 28 августа 1942 года Ленинград. Нас переправили на баржах через Ладогу. Но и там фашисты настигали нас. Переправа велась ночью, бомбили баржи беспрестанно. Крики родителей и детей, стоны раненых, дым от пожарищ — это последнее, что я увезла из блокадного Ленинграда на всю оставшуюся жизнь.

Источник: Блокадники. – Волгоград. Ком. по печати, 1996 г.