Черный день

Дневальный барака, толстогубый, красноносый верзила Васька Прыщ, докладывал полицейскому Царькову:

— Господин полицейский! В бараке у пленного из вчерашнего этапа часы есть!

— Сколько раз я тебе, дубина, говорил, не называй меня полицейским, и тем более господином. Я есть шеф барака, выделенный для наведения порядка.

— Товарищ, шеф…

— Какой я тебе товарищ! — еще громче рявкнул Царьков. — Волк тебе в брянском лесу товарищ! Я шеф! Гражданин шеф! Понятно? Я бывший старшина роты, ты у меня смотри!

Самодовольно покручивая усы, щеголяя военной выправкой, Царьков молодцевато прошелся по каби­не барака. Под его грузной тушей гнулись половицы.

— А кто он, ты не узнал?

— Нет, гражданин шеф, от Сморчка слышал. Под­ходит ко мне, мол, плюгавенький и говорит: «Вы не знаете, кому здесь часы можно продать, ручные, ки­ровские?» Показал украдкой. От голода, дескать, дошел совсем. Только никому просил не говорить, боялся, отберут.

— А ну, сюда его!

Минут через пять перед Дарьковым, неловко пе­реминаясь с ноги на ногу, стоял высокий мужчина лет сорока, в серой солдатской шинелишке, с противогаз­ной сумкой, в которой находилось все его имущество.

— Садись!

— Ничего, спасибо!

— Садись, говорю! — самодовольно вытягивая ноги, обутые в начищенные до блеска хромовые сапоги, про­басил Царьков.  Пленный присел на край табуретки.

— Откуда сам-то?

— Из Тамбова.

— Военное звание?

— Боец. Красноармеец…

— В какой части служил?

— В артиллерии… вычислителем.

— Брось мне мозги заколачивать, что я не вижу, что политрук.

Пленный вскочил испуганно и возбужденно.

— Я же учитель… Математик… Какой же я…

— Ладно, ладно, — перебил его Царьков. — Прода­вать я тебя не стану. Ты вот что… Я слыхал — у тебя часы? Сколько хочешь?

— Какие? Откуда часы? Кто сказал?

— Я говорю еще раз, мозги не тумань! Давай говорить по-хорошему. Понятно? У тебя есть часы. Я их куплю. А будешь кобениться — так отберу.

— На это вы не имеете права, — вставая, ответил учитель.

— Ого! Гляди ты какой! Хватит! Не фордыбачься, сукин сын! Покажи часы, и сколько тебе за них? Да не бойся! Слово даю! Понятно?

Учитель пытливо и недоверчиво посмотрел на Царькова, минуту поколебался и все-таки неуверенно вытянул из карманчика гимнастерки тускло побле­скивающие никелем часы.

— На ходу?

— На ходу.

Царьков вынул с многочисленными лезвиями перочинный нож, отобранный у кого-то, и, неуклюже манипулируя толстыми пальцами, вскрыл крышку ча­сов, тряхнул их, наблюдая работу маятника, потом прикрутил до отказа заводную головку.

— На ходу, — подтвердил он. — Ну, сколько же тебе?

— Так я не знаю, как в таких обстоятельствах цену… Платил за них триста рублей. Деньги сейчас ничего не стоят. На продукты… Берег до самого черного дня. А теперь вот…

— Ладно, понимаю, — нетерпеливо перебил его «шеф». — Сколько?!

— Да я же сказал — на продукты…

— Где котелок?

— Вот он, — робко сказал учитель.

— Прыщ, налить дополна котелок! Булку хлеба и пачку маргарина прибавь. А насчет баланды, когда будет раздача, подходи ко мне каждый раз, будешь есть от пуза! И вообще на ноги поставлю.

Учитель изумленно развел руками.

— Да что вы? За идиота меня считаете? Мне за них немец-часовой и тот три буханки хлеба и три пачки маргарина давал.

— Я же тебе обещаю, что на ноги поставлю и на ра­боту, может быть, устрою.

— Никакой мне работы не надо, отдай часы! — по­требовал вдруг учитель.

— Что-о-о?! — с угрозой протянул Царьков.

— Отдай, говорю, часы! — возмущенно крикнул учитель.

— А-а-а, ты вот как! Ну что ж, получай! — и Царьков огромным кулачищем ударил учителя в подбородок так, что тот стукнулся затылком о стенку кабинки.

— Сладил, — сплевывая кровь, проговорил учитель.

— А это тебе еще на посошок!

Удар по шее — и учитель, ткнувшись лбом о фанерную дверь, вылетел из кабины в барак и упал на пол.

— Накормил? — насмешливо спросил кто-то из пленных.

Учитель медленно поднялся, молча вытер кровь рукавом шинели и как слепой побрел на свое место, в самый дальний угол барака.

— Что, дяденька, отобрали часы-то? — спросил его сосед, молодой, раненный в ногу солдат Леня.

— Отобрал, гад, — с болью ответил учитель.

— А вы их кому-нибудь еще показывали?

— Раздатчику, а он холуем у полиции!

— А вы, дяденька, не убивайтесь особенно. Черт с ними, с часами! Жизнь ведь дороже!

— Вот то-то и оно, что жизнь! Плох я совсем. Ноги начали пухнуть. Берег часы до черного дня. А оно вон как вышло, — учитель, повернувшись к стене, застонал и скрипнул зубами.

Наступил обед. Человек двадцать пленных, одетых в старую солдатскую форму вильгельмовских времен, подвезли к бараку повозку с кадками баланды.

Одну из кадок поставили около барака на снег и поехали дальше к другим баракам. Около кадки засу­етились двое с желтыми повязками на рукавах. Один, с черпаком в руке, покрикивая, устанавливал очередь, другой, наблюдая, стоял в стороне.

— Эх, горяченькая-то сейчас хорошо пойдет, — гово­рили в очереди.

— Спокойнее! Спокойнее! Давай по порядку! В кад­ке на сто человек. Вас здесь сорок, а шестьдесят сейчас в бараке лежат, — говорил стоявший в стороне полицей­ский в длинной кавалерийской шинели.

— Эй, Мишка! — уходя в барак, крикнул он раздат­чику, орудующему черпаком. — Давай поживей, пока не остыла.

— Успеем, — лениво ответил Мишка, прозванный Сморчком за свою привычку шмыгать носом. Попра­вив съехавшую на глаза шапку, он повернулся от кад­ки спиной к ветру и стал прикуривать погасшую па­пироску.

В это время стоявший в стороне от очереди худой и длинный, как оглобля, пленный подбежал к кадуш­ке, зачерпнул из нее полный котелок и бросился прочь. Сморчок повернулся и бросился за ним. Кто-то из оче­реди выкрикнул: «Налетай!» и рванулся к кадушке. Обезумевшие от голода, люди последовали его при­меру, боясь, что им ничего не достанется.

Полицейский в кавалерийской шинели бежал от барака с палкой:

— Стой, стервы! Стой! Бандюги проклятые!

Он стал колотить всех без разбора по головам, по рукам, по ногам, но тщетно. Минута возни — и на том месте, где стояла дымящаяся кадка баланды, расплы­лась огромная лужа.

Спасаясь от полицая, во все стороны разбегались пленные.

— Негодяи! Что вы наделали? Сами голодными остались и товарищей голодными оставили! Нет, не могу я. Не могу больше работать в этом собачьем ме­сте! — бешено кричал Сморчок.

— А чего ты не можешь? Барышня мне! — орал под­бежавший Царьков.

— Сейчас же иду в ревир, скажу, что заболел ти­фом. Пусть хоть в тифозный барак кладут. Разумных слов они не понимают, а бить я не могу.

— Ха! Инженер! — кричал ему вслед Царьков. — А ты с ними хотел по-интеллигентному говорить. Дура! Голодный — он хуже зверя, ему ни палка, ни пули не страшны! — закапывая снегом лужу баланды, ругался Царьков.

Через минуту в бараке началось побоище. Разъя­ренный Царьков выискивал виновных.

— Кто начал первым? Я вас спрашиваю!? Горячую пищу не давали два дня. И вот вам, пожалуйста. На­жрались и дружков накормили! Обижаются! Шефы плохие, бьют вас. Да как же не бить? Убивать таких!

— Вон тот рябой начал, — крикнул кто-то. Негоду­ющие возгласы неслись со всех сторон. — Вон тот тоже вся морда и шинель в баланде.

— А ну, всем строиться! Понятно? — рявкнул Царьков. И вот началась расправа. Получившие двадцать пять ударов по голому заду отползали в сторону со сто­нами и оханьем. На их место клали других.

Царьков находил все новых и новых виновников, пытавшихся укрыться среди лежачих.

И вот он подошел к тому месту, где лежал мерт­венно-бледный, с заострившимся носом учитель. Не­подвижно устремив глаза в потолок, он как бы не за­мечал творившейся вокруг него кровавой вакханалии.

— Эй ты, гусь! У тебя тоже морда в пуху? – пнув ногой учителя, крикнул Царьков.

— Нет, он не вставал, — приподнявшись, быстро и убежденно вступился за учителя Леня. — Он уже еле ногами двигает.

А, это тот! — узнав ограбленного, буркнул Царь­ков. Неловко помявшись, он добавил: — Эй, учитель, зайди ко мне вечером.

Учитель промолчал.

— Дяденька, а дяденька, — затормошил его Леня, — а вы давно не ели?

— Двое суток, сынок.

— А сегодня утром хлеб тоже не получали?

— Нет, отлучился я в то время по нужде.

— Дяденька, а у вас, поди, дома дети есть? — сочув­ственно спросил Леня.

— Есть, — дрогнувшим голосом ответил учитель. — Сыночек.

Из кармана гимнастерки он вынул пожелтевшее фото и долго смотрел на него немигающими, глубоко запавшими глазами. На карточке у густой развесистой березы стоял он сам, веселый, улыбающийся в белом костюме. А рядом с ним, держась за руку, маленький четырех-пятилетний мальчик в матроске удивленны­ми, широко раскрытыми глазами глядел на открыва­ющийся перед ним неизведанный мир.

Бережно завернув фото в бумажку, учитель убрал карточку в карман гимнастерки, и устало закрыл глаза.

— Дяденька, у меня от утра осталась порция хле­ба, — тихо, дрогнувшим голосом сказал Леня, — до обеда было, берег, да что-то нет аппетиту, может, ску­шаете, а?

— А ты как же? — приподнявшись на локоть, спро­сил учитель.

— Да я не хочу. У меня сегодня с желудком плохо. Запоносил. Угля наелся утром, меня научили, будто помогает, — доставая из противогазной сумки кусок хлеба, завернутый в тряпочку, и протягивая учителю, сказал Леня.

— Не врешь?

— Нет, дяденька, серьезно.

— Ну, спасибо! А к этому гаду ни в жизнь не пойду, хоть издохну. Пусть подавится моими часами.

Учитель дрожащими руками взял хлеб, поднес его ко рту, откусил и медленно начал пережевывать.

Леня глядел на него, и острая, щекотливая струн­ка задергалась во рту, наполняя его слюной. В желудке ретро и болезненно заныло. Учитель еще раз откусил, бережно подобрал упавшие на полу шинели крошки и щепоткой отправил их в рот, благодарно глядя на Леню. Проглотив слюну, стараясь не выдать голода, парень отвернулся от учителя и лег на правый бок лицом к стене.

— Ничего! Пусть поест. Ослабел. Да и обида ему: часы отобрали и избили вдобавок. А дома-то дети! — думал Леня, силясь отвлечься и заглушить ощущение голода. Светлое, теплое чувство нахлынуло на него. Стало легко и радостно, что пересилил себя. Он зак­рыл глаза и через минуту уснул…

Снился ему учитель, идущий по зеленой роще в белом летнем костюме. За руку он вел своего сынишку, а под их ногами шелестела сочная густая трава.

 

Источник: Крутов С.М. Право жить!: Стихи. Повесть. Рассказы. М., 2003.