Была я обыкновенной девочкой с косичками

В 1941 году мне исполнилось 15 лет. В те годы детей не заставляли взрослеть раньше времени. Я была самой обыкновенной девочкой с косичками и яркими бантиками. На лето меня отправили к тетушке в город Велиж Смоленской области. Там и застала меня война. 12 июля немцы бомбили город, а дня через три уже вошли в него. В первую же бомбёжку наш дом сгорел, и я осталась в ситцевом платьице и босиком.

Моя тетушка, Савинова Анна Дмитриевна, заведовала районной больницей. Фронт приближался быстро, больница заполнялась ранеными. Но конкретно никто ничего не знал. Анна Дмитриевна каждый день ходила в райком, чтобы узнать, когда начнётся эвакуация. Ей отвечали – не сейте панику, фронт остановлен, никакой эвакуации не будет. Но когда узнали, что немцы в 40 километрах от города, райкомовцы сели в машины и уехали на восток. Наша армия не просто отступала, а бежала от немцев, кто как мог. По дороге шли машины и гружёные, и пустые. Анна Дмитриевна послала на дорогу завхоза. Там ему оборудовали место – растянули белую пелёнку с красным крестом. Он останавливал машины и требовал забрать раненых. Шофёры охотно соглашались. Когда отправили всех раненых, стали грузить больничное оборудование. И только когда дорога совсем опустела, моя тетушка вспомнила, что у неё есть дети. Мы ещё пытались уйти от немцев и пешком двигались в каком-то направлении вместе с другими беженцами. Дорогу обстреливали и бомбили, но люди всё равно шли. Но вот по дороге поехали немецкие мотоциклисты, и мы свернули в какую-то деревню. Немцы потребовали всем вернуться на свои места и стали окрестные леса прочёсывать с собаками. Мы вернулись в город.

Работать при немцах заведующей больницей тётушка отказалась и взяла на себя инфекционное отделение – появились больные тифом. Большое двухэтажное каменное здание немцы заняли под свой госпиталь. Городской больнице пришлось разместиться в обычных одноэтажных деревянных домиках, из которых и состоял город. Мы поселились рядом.

Немцы вели себя вольно. Опьяненные скорой победой, они как хозяева входили в любой дом и требовали «паненок». Однажды какой-то немец заскочил и в наш дом. Тетушка встала перед ним с гордо поднятой головой и на немецком языке ответила, что «паненок» здесь нет, что живет здесь старая дама и маленькие дети. Немец моментально изменил тон, извинился, расшаркался и удалился.

Прежде чем начать войну с Россией, они за две недели прошли Польшу. Именно прошли, а не завоевали. Так что польское слово «паненка» было постоянно у немцев в ходу.

Немцы в городе стали устанавливать свой порядок. Первое, что они сделали, – расстреляли всех коммунистов. Второе – всех евреев переселили в гетто. Нужно сказать, что Велиж – городок, который находился в черте оседлости. Не менее половины населения были евреи. Зачастую еврейские дети до школы русского языка не знали. Школы были и еврейские, и русские. Были улицы, где проживало сплошь еврейское население. Две такие улицы огородили колючей проволокой, поставили охрану и никого оттуда не выпускали. Это и было гетто. Там была страшная теснота. В доме, где раньше проживала одна семья, помещалось 30-40 человек. Люди голодали.

Мы поселились рядом с больничным домом. В нашем доме одну комнату занимала аптека. Только провизора русского в городе не было, а старого работника из гетто не выпускали. Тетушка выхлопотала для неё в комендатуре пропуск, и она стала каждый день ходить на работу, но должна была носить жёлтую заплатку на груди и на спине, чтобы сразу было видно, что идёт еврейка. Эту женщину звали Мария Иосифовна. Фамилии её я не знаю. Тётушка моя к ней относилась с большим уважением. Они и до войны были знакомы. У Марии Иосифовны была дочка Таня, моя ровесница. Мать сумела уговорить охранника выпускать с нею дочь. Мы с Таней познакомились и подружились.

Евреев немцы начали расстреливать еще летом. Подъезжала к гетто грузовая машина, предлагали молодёжи поработать на оборонных работах. Молодые ребята соглашались охотно. Сидеть без дела в такой скученности было нестерпимо. Их отвозили в лес и предлагали рыть траншею, а потом расстреливали из автоматов. Сначала родственники не безпокоились. Ведь неизвестно, куда и на какой срок их увезли. Уезжали все новые и новые группы. Но тайное всегда становится явным.

Наступила зима. Немцы были разбиты под Москвой и бежали. Фронт стремительно приближался. Ходили слухи, что немцы срочно собираются расстрелять всех евреев. Анна Дмитриевна достала для Марии Иосифовны русский паспорт, деревенский полушубок и платок, для Тани тоже соответствующую одежду, чтобы не видно было, что это девочка из интеллигентной семьи. Решено было, что они уже не вернутся в гетто, а перейдут линию фронта, когда начнется короткий бой за город. Почему-то были уверены, что бой будет короткий, что сутки-двое мы посидим в подвале, что фронт покатится дальше, и для нас все наши страдания кончатся.

Были уверены, что при отступлении немцы расстреляют всех евреев, поэтому Марии Иосифовне надо было уходить. Немцы действительно евреев расстреляли, а Мария Иосифовна, так и не решилась переходить линию фронта. Она решила спрятаться с нами в подвале, а дальше – будь что будет.

А дальше случилось совершенно неожиданное. Наши войска не дали немцам уйти из города, а окружили и заперли в кольцо. В этом кольце и мы просидели три месяца под бомбежками, обстрелами, в холоде, голоде, да ещё и сыпным тифом переболели. Мария Иосифовна и Таня были с нами недели две.

Но однажды спустились к нам в подвал какой-то немец и полицай. Немец в каждого тыкал пальцем и спрашивал: юдэ? юдэ? Все от него шарахались и кричали – нет! нет! Лицо Марии Иосифовны стало совершенно белым, а Таня громко заплакала и бросилась мне на шею. Немец тут же схватил меня за руку и закричал: юдэ? Взглянув на меня, понял, что такая белобрысая не может быть еврейкой, и отпустил. Полицай сказал Марии Иосифовне и Тане: «Выходите!» Они пошли. Больше никто не проронил ни слова. Дня через два кто-то вошел и сказал: «Лежат рядом, прямо на тропе. Обе». И опять никто не проронил ни слова. Полное молчание. Страшное молчание.

Ещё летом тётушке пришлось открыть и хирургическое отделение. Стали поступать раненые. Это были наши бойцы и командиры. Где-то их немцы подбирали и сдавали в «цивильную» больницу. Среди них было три лётчика. Один самолёт был сбит над городом. Самолёт загорелся. Лётчики выпрыгнули с парашютом. Один был охвачен пламенем. Во второго стреляли с земли. Казалось, что на нём живого места не осталось. Их привезли в городскую больницу. Ещё один самолет вынужден был сесть в тылу у немцев, где-то недалеко от города. Летчики занялись ремонтом своего самолёта. Их окружили. Одного ранили, одного убили. Был и еще раненый – подполковник Красной Армии Тищенко Павел Никанорович. Он был очень тяжело ранен, долго не приходил в сознание. Его внесли немцы на носилках и свалили на пол, как мешок картошки. Тётушке сказали, что она за него головой отвечает, и указали на его нашивки. Крупный командир их интересовал особенно. Но что могли сделать три женщины: врач Анна Дмитриевна Савинова, акушерка Александра Захаровна Стоцкая, медсестра Мария Даниловна Виниченко? И всё-таки – глаза боятся, руки делают. Подполковник Тищенко стал выздоравливать. Когда он пришел в себя, первый его вопрос был: документы? Оказалось, документы целы. Орден, орденскую книжку, партийный билет и всё остальное Анна Дмитриевна хранила у себя. Эти документы пришлось однажды прятать и мне. Как-то пришли к нам немцы с обыском. Я в это время на маленьких домашних жерновах молола рожь на муку. Тётушка сунула мне пакет – спрячь! Я подсунула пакет под муку и стала быстро крутить жернова. Горка муки сравнялась. Немцы в мою каморку не заглянули.

С едой было плохо. Но картошка, капуста и рожь у нас были. Хлеб я научилась печь сама. В больнице и этого не было. Тётушка через своих больных организовала снабжение раненых из ближайших деревень. Из деревни Базна, что лежала рядом с городом на другом берегу реки, приходили девушки под видом посещения родственников и приносили творог, яйца и даже сливочное масло. Приходили они охотно. Большинство раненых были уже ходячими, скучали и приходу молодых посетительниц были рады.

В семидесятых годах, путешествуя со своей семьей на байдарках по Западной Двине, мне очень хотелось снова увидеть эту деревню. Мы уже подходили к Велижу, а Базна так и не появилась. Наконец, я увидела на берегу человека и спросила его. Он удивился:

– А откуда вы знаете про эту деревню? Её теперь уже никто и не помнит.

– В войну у меня здесь были знакомые.

Базну немцы стерли с лица земли, и людей никого не осталось. Некому было ее восстанавливать.

У Тютчева есть стихотворение, из которого помню только две строчки:

Ты бурь уснувших не буди.
Под ними хаос шевелится.

Страшно вспоминать войну. Тот хаос оживает в твоей душе, не дает покоя. Но средств, чтобы изобразить его, не существует. Конечно, можно написать, как выгоняли людей из домов, как в них стреляли, а дома поджигали, как люди падали и умирали. Но ведь это только слова. Они уже написаны во многих книгах о войне, и все мы их читали. Да, прочли и забыли. Потому что это всего лишь слова. Но там были живые, совсем ещё молоденькие девушки, которые так охотно приходили в больницу к раненым. Была и ещё одна, постарше. Она взялась перевести лётчика Сашу Лагунова через линию фронта. Перевела благополучно и даже сумела сообщить об этом доктору Савиновой. Тут же пустили «утку». Якобы летчика Сашу Лагунова как самого здорового послали по домам поискать картошки, но он не вернулся. Его, якобы, видели убитым. Немцы этому, конечно, не поверили.

Раненых всех посадили на подводы и вывезли в Витебск. Дорога на Витебск без конца переходила из рук в руки. То немцы восстанавливали связь, то опять теряли. Медперсонал с семьями перегнали в тюрьму. Это было уже в апреле 1942 года. Накануне праздника Первого Мая начался обстрел города из «катюш». Простреливался каждый метр. Всё кругом горело. По тюрьме били не переставая. Немцы из тюрьмы ушли. Для охраны оставили несколько полицаев. В верхнем этаже тюрьмы, видимо, уже никого не осталось в живых. После очередного взрыва к нам в камеру впихнули одного парня. Он был ранен в руку. Тётушка взялась его перевязывать. Все кругом крошилось и сыпалось. Наконец, разорвался снаряд на первом этаже, где-то совсем рядом. Ждали, что следующий попадет в нашу камеру. Но вдруг услышали крик: «Помогите! Помогите! Мне раздробило ноги, меня придавило. Помогите! Помогите!» Наша камера была заперта. Мы ждали своей очереди.

Старожилы этой камеры по месту взрыва и по голосу решили, что это кричит полицай. Полицаев было трое. Если ему никто не помог, значит, остальные убиты. Обстрел продолжался. И вдруг взрыв раздался совсем рядом. Все прижались к полу. Но ничего не случилось. Подняли головы и увидели, что дверь в камере вышибло взрывом. Анна Дмитриевна первая пошла на разведку. Ничего, кроме развалин и трупов. Надо поскорее уходить.

Все повскакали на ноги и бросились к выходу. Кругом ещё взрывались снаряды. Кто-то подсказал, что между зданием тюрьмы и каменным тюремным забором есть одноэтажное здание тюремной кухни. Там можно укрыться. Действительно, сюда ещё не попал ни один снаряд. Но из тюрьмы надо было уходить. Смельчаки обследовали тюремный двор и оказалось, что каменный забор в нескольких местах разрушен до основания. Люди постепенно стали расходиться. Наша группа сидела в уголочке. Ждали, когда обстрел перенесут подальше от тюрьмы. Наконец и мы выбрались. Между горящими домами мы добрались до каменного подвала педучилища. Здесь уже были люди, они тоже спасались от обстрелов и пожаров. Скоро пришли немцы. Оказалось, что дорога на Витебск свободна, и все жители обязаны покинуть город. Нас провели пылающим городом на какую-то площадь, где было уже довольно много людей и под конвоем повели в сторону Витебска.

Печатается в сокращении.

Источник: http://pravpiter.ru