В начале июля мы еще не ощущали опасности

Окончила Ленинградский архитектурный техникум, работала в «Моспроекте».  После окончания МАрхИ проектировала объекты для Академии наук СССР и ГИПРОНИИ АН.

Я жила в Ленинграде, на Тамбовской улице. Напротив наше­го дома, над входом в клуб железнодорожников, висела черная тарелка репродуктора. Взрослые собрались на улице, а мы, дети, сидели у открытого окна — все слушали выступление Молотова. На третий день войны мы провожали папу на фронт.

В начале июля все окна в городе были заклеены крест-на­крест полосками бумаги. Мы еще не ощущали опасности: так­же играли во дворе, бегали за дирижаблями, которые носили на веревках девушки в солдатской форме. Мама и ее сестра гото­вили нас к отправке в эвакуацию, до поздней ночи вышивали на белье наши имена. Нас было четверо: мы с братом и две двоюродные сестренки. Эвакуировать должны были всех вместе, куда — никто не знал. В первую партию на отправку мы не по­пали, а в июле — августе уже шло стремительное наступление на Ленинград. Лугу и Лужское направление бомбили, поезда пускали под откос. Многие из детей, отправленных в эвакуа­цию первыми, по дороге потерялись или оказались в больницах, некоторые вернулись — напуганные, оборванные, без вещей. И мама решила: что бы ни случилось, никуда нас не отправлять. Распаковала наши мешочки, и мы остались жить в Ленинграде.

Наступил сентябрь. Школы не работали. Мы сидели дома одни, когда без предупреждения начался воздушный налет. Мы выскочили на лестничную клетку, а когда вражеские самолеты улетели, увидели, что окна в нашей большой комнате разбиты.

Приближались холода, мама была в отчаянии. Помогли папи­ны коллеги, и нам дали комнату неподалеку, на Расстанной, в подвале старинного трехэтажного здания, так называемого дома хроника, где жили и учились слепые и глухонемые инвалиды. Во время бомбежек они клещами выбрасывали «зажигалки» с крыши, с чердака, песком и водой из бочек тушили пожары, а мы им помогали.

8 сентября был сильный воздушный налет, около двухсот бомб было сброшено на Бадаевские продовольственные склады и уничтожен весь продовольственный запас Ленинграда. В этот день началась блокада. Мне было тогда 10 лет. От взрослых мы слышали, что ленинградцы готовятся к уличным боям, поэто­му всех детей собирались вывезти из города еще в августе. А в середине сентября в наш дом пришло первое горе: под Лугой погиб муж маминой старшей сестры. Его однополчанин расска­зал, как дядя Саша с бутылкой зажигательной смеси бросился под немецкий танк. Через месяц мы получили письмо от папы, он воевал в кавалерии под Москвой. Его слова я помню до сих пор: «Анна, не отправляй никуда от себя детей. Я все видел сво­ими глазами, как фашисты пускают под откос поезда, как детей убивают, как дети убегают, теряются… Я сейчас иду в разведку, и моя лошадь, не чувствуя земли, идет по трупам». Мама говорила: «Слава Богу, что пропустила цензура». Письмо оказалось последним. Вскоре пришло извещение, что папа пропал без вести. Мама много лет, до самой смерти, ждала весточки.

Осенью мы уже почти не выходили на улицу. Запасы еды та­яли, съели сухари, которые до войны берегли для молочницы. Прислушивались к черной тарелке репродуктора: «Граждане! Воздушная тревога! Движение по улицам прекратить. Населению укрыться». В бомбоубежище люди сидели молчаливые, покор­ные, только слышен был грохот разрывов. Наши соседи, бойцы ПВО, по нескольку раз в день выезжали на раскопки разрушен­ных зданий.

Снова, в который уже раз, были снижены нормы продоволь­ствия по карточкам. Началась дистрофия — этот диагноз скоро стал привычным для ленинградцев. На ноябрьские праздники детям выдали несколько граммов сметаны и по 100 г. карто­фельной муки, а взрослым по четыре соленых помидора. Как ни тяжело было, но мы все-таки готовились к празднику, а вечером 7 ноября слушали по радио выступление Сталина. Он ободрил ленинградцев, сказав, что десятки немецких дивизий, окружив­ших город, уже уничтожены. Правду о положении на фронте, ко­торый проходил совсем близко, мы узнавали от бойцов МПВО. О том, что творилось в те дни вокруг Ленинграда, не говорили по радио, не писали в газетах. Однажды брат принес две немец­кие листовки: «Сегодня будем вас бомбить, а завтра хоронить» и «Ленинградцы, ешьте сою и бобы и готовьте себе гробы». Мама очень ругала брата за то, что он подобрал листовки, и тут же со­жгла их в печке.

20 ноября, накануне моего дня рождения, в последний раз была снижена норма хлеба: рабочие стали получать 250 г. в день, служащие, иждивенцы и дети — 125. Этот черный хлеб, сыроватый, тяжелый, с примесью целлюлозы и опилок, мы за­помнили на всю жизнь. Каждое утро мама посылала брата за хлебом. Он заворачивал наши пайки в салфетку и клал за пазу­ху, чтобы не отняли по дороге. Если мама была на работе, то мы не трогали хлеб — ждали ее. Она делила эти крохотные ломтики, урезая свою долю, чтобы нам досталось побольше. Мы следили за дележкой, подбирали каждую крошечку, а наши маленькие двоюродные сестренки в это время уходили за печку. Так же и мы с братом уходили, когда их мама делила хлеб. У меня до сих пор осталась привычка подбирать крошки и ни один кусок не выбрасывать.

Первая блокадная зима была самой тяжелой. Водопровод и канализация не работали, потом не стало и электричества. В на­шей прежней квартире на Тамбовской (а это была огромная коммуналка) умерли все, кроме пятнадцатилетней девочки Нади.

Ее, совсем обессилевшую от голода, оформили в детский дом и вывезли из города через Ладогу по Дороге Жизни. Пока таскали ноги, мы с братом ездили на саночках за водой на Волково клад­бище, где был колодец. Старались успеть до обстрела, а когда бомбежки участились, мама нас уже не отпускала. Наверное, мы выжили благодаря нашим соседям — бойцам ПВО, которые делились с мамой хлебом, хотя сами голодали.

В начале января 1942 г. нас навестил папин брат, дядя Коля, работавший на Кировском заводе. Завод находился в 4 киломе­трах от немецких позиций. Дядя был квалифицированным ма­стером, и на фронт его не брали. Когда дали два дня отпуска, он решил, не отдыхая, навестить нас. Добирался долго — пешком и на попутных военных машинах: транспорт в городе давно не ходил, Дядя принес нам гостинец — свою двухдневную пайку хле­ба — целых 500 г. Сказал маме: «Раздели детям». Когда он ушел, мы стояли у окна и провожали. Вдруг увидели, как дядя Коля упал. Мама выбежала, с трудом подняла его. Больше он не приxодил, а вскоре мы узнали, что он умер от истощения по дороге на завод.

Окно в нашем подвале было под самым потолком, наполо­вину забитое фанерой. Зимой 1942 мы, дети, залезали на подо­конник и считали трупы, которые выбросили во двор сверху, из дома хроника. Выносить умерших по лестнице ни у кого уже не было сил. Ночью их увозила военная машина. В городе не осталось ни собак, ни кошек, были и случаи людоедства, и об этом все знали.

Когда лед на Ладоге окреп, открыли долгожданную «Дорогу Жизни». Ночами из Ленинграда на полуторках везли измучен­ных, изможденных, еле живых людей. Была страшная стужа, дорогу бомбили, машины попадали в воронки, уходили под лед. Обратно те же полуторки везли с Большой земли продоволь­ствие. Мы в эвакуацию уехать не могли: мама и ее сестры были на казарменном положении. Весной тетю Фаину записали в «по­хоронную команду» — хоронить трупы в районе Пискаревки.

Она рассказывала: «Земля мерзлая, подрывники взрывали ее динамитом — делали траншеи под братские могилы. Женщины, у которых еще были силы, опускали туда трупы, рядами, пере­сыпая эти ряды землей». Хоронили без всякого учета, родствен­ники даже не знали, где похоронены их близкие. Похоронной команде давали дополнительное питание, и тетя приносила до­мой бутыли с зеленой жидкостью — хвойной водой. Нас застав­ляли ее пить, говорили, что это витамин С.

Наверное, мы прошли через ад. В середине мая, когда за­зеленели газоны, появилась надежда, что выживем. Летом на катерах через Ладожское озеро нас вывезли из Ленинграда в Вологодскую область. Вестей о блокаде почти не было, из га­зет мы узнавали немногое. В январе 1944 г. блокада была снята. В школе, где мы с братом учились в эвакуации, устроили празд­ник — среди ребят было много ленинградцев. Летом мы верну­лись в освобожденный родной город.

СПРАВКА

Во время блокады от голода, бомбежек и артобстрелов в Ленинграде погибли более 1 млн. жителей. Англия и Америка потеряли за всю войну около 500 000 человек.

Погибло более 30% ленинградской интеллигенции, получавших карточки служащих. Ленинградский университет потерял более ста профессоров и доцентов, погибших от голода.

Источник: Моя блокада (документальные очерки). – М.: Издательство ИКАР, 2009. С. 167-171. (Тираж 200 экз.)