Блокада: жизнь начала ухудшаться

В.Н. Лисовская

Родители мои родились в Ленинграде, и я с сестренкой там же. Семья отца имела бакалейный магазин, затем их раскулачили, отобрали дом, магазин. Папа работал прорабом, мама была домохозяйкой, сидела дома с двумя детьми. Отец после финской войны работал в порту, вскоре он заболел менингитом, его потом парализовало. С тех пор матери пришлось работать, до блокады она работала в Гостином дворе в пошивочной мастерской. Отца на фронт не взяли из-за болезни. Мы жили в большом доме, где раньше жил граф, дом был красивым, с огромной дверью, покрытой черным лаком, вход с мраморными ступеньками в парадную.

Когда началась блокада, сразу выдали карточки. Отец в это время работал в Финляндии, потом вернулся. Днем он уходил на работу, мама тоже, она рыла окопы. За мной и сестренкой смотрела соседка, — мне тогда было 11 лет. Когда начиналась воздушная тревога, мы должны были взять заранее приготовленные рюкзачки, и соседка отводила нас в подвал, специальных бомбоубежищ не было. Там мы отсиживались до конца обстрела. В одни из таких дней, когда объявили тревогу, и начали стрелять зенитные орудия — специально для оповещения жителей, я высунулась в окно и стала смотреть, прямо над нами шел воздушный бой. Тут забежала соседка, схватила нас и потащила в подвал. Когда кончился обстрел, все вышли на улицу. Какой пожар был огромный! Горели Бадаевские склады… Говорят, там было продуктов на 20 лет. Отец нашел нас в толпе, пожар продолжался очень долго, люди плакали, я тогда еще не понимала почему. Обстрела не боялись, потому что голодные были, безразличные.

Мама через несколько дней вернулась с окопов, с того времени начало все ухудшаться. Хлеб постоянно уменьшали, дошли до 125 граммов. Папе была прислана повестка прийти в военкомат, но к этому времени у него возобновилась болезнь, стали появляться странности, он покупал столярный клей, варил студень и кушал, путал соль с сахаром. Вскоре он совсем слег.

К нам привезли еще отца мамы, он был совсем старенький, болел, и перед смертью все звал меня, я была одна дома; Верочка, иди сюда. Я подходила и он на ухо мне шептал: там лежит мой хлеб, иди и съешь его. А мы никогда во время голода есть не просили, даже моя младшенькая сестренка, сядет возле печки как старушка. Я хлеб не брала, все говорила: «Дедонька, да потом, потом». Когда пришла мама, он уже не говорил, потом умер. Покойника девать некуда, нести некуда, в доме страшно холодно, из-за бомбы вылетели оба окна. Его оставили. Отец на следующий день просил меня: сходи за хлебом, а я уже вечером сходила, потом пить просил, вода промерзла, он ее продолбил, потом лег, просил его укрыть, потом замолчал. Я пошла на кухню вскипятить воду, а там уже два покойника лежали, соседи, старичок со старушкой, квартира-то коммунальная была, Слышу мать плачет, отец умер. Так у нас осталось четыре покойника — два на кухне, два в комнате, но мы никуда не уходили. Покойников никто не забирал, холодно очень было. Пришел мамин брат, сколотили кое-какие гробы, увезли на кладбище. Я на кладбище не пошла, уже лежала опухшая.

Нас спасал самовар: каждое утро мы вставали, зажигали лучинки и кипятили чай, (за водой ходили на Неву или в соседний дом в подвал), и хлеб, маленький кусочек. За хлебом ходила я, сестренка к этому времени опухла от голода, ее не выпускали. Морозы были страшные. Хлеба было на человека 125 г, на каждые 10 дней давали по 200 г макарон. Мама получает, и делит макароны на 10 кучек. Детям иногда давали немного фиников. Люди ели клей, съели всех кошек и собак, к нам пришли, попросили кошку отдать, мама отдала. Мы не смогли это есть. Вещи меняли на дрова, на хлеб. Вымылись только один раз, после смерти отца. Ломали стулья, топили печку. В квартире остались только мы и соседка, все остальные умерли или эвакуировались. Мы лежали целыми днями под одеялами, залезем и дышим, чтобы теплее было, поэтому силенки сохранялись.

Покойников очень много было, так они на улицах и в домах и оставались, потому что у людей сил не было отвести родных на кладбище похоронить. Детей много умерло от голода. Весной ходила специальная бригада и выносила покойников, чтобы эпидемии не было. Бригаде за это 250 г хлеба давали.

Люди от голода доходили до бешенства, отбирали хлеб, у меня пытались отобрать, но я крепко держала, узнала мальчика того, крикнула на него и убежала. Один раз на раздаче хлеба мужчина прямо с весов схватил хлеб и начал есть, его женщины били, а он закрылся руками и ел. Но что я могу отметить, люди никогда не лезли вне очереди, все спокойно стояли, никто никого не обзывал. Люди были как люди…

Перед тем как эвакуироваться слегла мама, опухла. Мы плакали. Она послала меня к брату, сказать, что мы будем уезжать, он жил возле Смольного, и попросить его прийти. Когда я пришла, его еще не было, он в госпитале работал, дома была его жена и ее больная мать. Я должна была остаться у них ночевать, поздно уже было. Она начала кормить свою мать, мне не предложила. Она работала в магазине, и они не голодали так, как мы.

Однажды, когда мы пришли, дядя Сева нарядил елку конфетами, мандаринами. Он нас спросил: девчонки, есть хотите? Я говорю: хотим. А моя сестра меня толкнула в бок: ты что, как тебе не стыдно просить есть? Мы стеснительные были. Но я должна была идти домой, было уже поздно, мы знали, что уже были случаи людоедства. Было очень страшно. Я бежала по улице, дрожа от страха. На улице был покойник на покойнике, их я уже не боялась.

Вообще несправедливость социальная была. Те, кто работал на продуктах, в столовых, хлеб раздавал, они могли выходить на рынок, менять продукты на вещи, золото, драгоценности. У некоторых тепло было. Начальство, говорят, жило лучше.

Эвакуироваться очень трудно было. В сентябре начали эвакуировать детей, мы, правда еще в школу ходили, но часто были бомбежки, и занятий не было. Мама решила нас отправить, сложила вещи, но когда мама увидела эту плачущую толпу, огромную, как отбирали детей, она передумала нас отправлять. И хорошо сделала, этот эшелон, который увозил детей из нашего дома, бомбили немцы. Немногие выжили.

Наша соседка, Людмила, родственница которой работала в воинской части, предложила нам эвакуироваться по Ладожской дороге, по озеру. Пришла к нам однажды и сказала: «Тетя Нина (моя мама) не хотите ли эвакуироваться с детьми». Мама согласилась. Это было уже 19 марта, а февраль мы прожили только благодаря тому, что у нас оставались еще карточки на отца и дедушку, на троих было еще лишних 250 граммов хлеба. Брат приходил, отговаривал маму, говорил, что больше не сможет вернуться в Ленинград, но она боялась, что умрет и что за детьми никто не присмотрит. На ночь привезли нас в воинскую часть, накормили гороховым супом, хлебом. Утром нас повезли на Ладожское озеро. Там стояли крытые машины. мы не видели как ехали по озеру, с собой разрешили взять по 16 кг вещей. Когда переехали озеро, вдруг залаяла собака, как мы все обрадовались!. Ведь в городе всех собак, крыс и кошек съели. Нас встретили, накормили кашей пшенной, дали с собой хлеба и мы поехали.

Во время пути мы остановились в поле и все разбрелись кто куда. Тут появились немецкие самолеты. Все испугались, бежать некуда. Они опустились очень низко. Увидели кто тут и не тронули нас, или пожалели, или стрелять нечем было, потом поднялись и улетели. На Кавказе в это время весна началась, нас только это и спасло. Мы были худые, хотя нас во время пути кормили целый месяц, хлебом, сахаром, супом. Когда приехали, появились фрукты, ягоды, вишня. Мама устроилась на Васиновский консервный завод, варила там варенье. Мы остались там, пережили первую чеченскую войну, снаряды летели через дом, потом дочь перевезла нас в Новосибирск.

Записала Вальлерайх Елена.