Блокада: ракурсы жизни

На страницах портала www.world-war.ru опубликованы отрывки из дневника 1942-1944 гг. заместителя директора Русского музея Г.Е. Лебедева, который он вёл в годы блокады.

1942 года, 10 апреля

Ночные тревоги, истерическое завывание сирен и судороги оскорбляемой земли остались позади.

Сейчас в ясные дни производятся только артиллерийские обстрелы. Где-то, совсем низко, над крышами пятиэтажных домов, с хрюканьем и хрипом проносятся тяжёлые снаряды. В густой и вибрирующей апрельской синеве, отчетливо выговаривая «пок!», они рвутся, покрывая кровью случайных прохожих стройные портики александровского ампира.

Город живет обычной жизнью осаждённой крепости. Пульс слабый, но ровный, без перебоев.

 

11 апреля

Сегодня узнал о смерти Николая Андреевича Тырсы. Где-то в Вятке или Вологде он отморозил ноги и получил гангрену. Накануне эвакуации он приходил ко мне прощаться.

— У меня такое желание работать! — говорил он. — Везу с собой лучшие краски. Уж вы, Георгий Ефимович, позаботьтесь о моих вещах.

Выставка его работ, которой я был отчасти инициатором, была прервана войной. Все картины остались у нас, в Русском музее. Когда рядом во дворе упала фугасная бомба, а выставочный корпус Бенуа раскололся надвое, пришлось в лютый мороз, шатаясь от слабости, переносить его картины и рисунки в другое крыло здания. Об этом Николай Андреевич не знал; я берёг его нервы.

Стоя у двери и прощаясь, он глухо говорил о том, что его поездка не будет длительной, что хорошо было бы поселиться нам в одной квартире; что общую кухню можно было бы отделать в голландском духе…

На нем были неуклюжие разбившиеся валенки. Апостольская борода поседела. Во всей фигуре сквозило что-то обреченное.

 

11 апреля

Полыхают кроваво алые пожары. За Нарвской заставой глухо бормочет пулемёт. В городе стоит немая зловещая тишина. Только изредка она нарушается многозначительным винтовочным выстрелом…

Взбираюсь на крышу музея. В городе – ни огонька. Где-то в Стрельне бушует пламя. От сторожевой будки, что у вентиляционной трубы, отделяется тёмная бесформенная фигура дежурного пожарника. Происходит ритуал «доклада»: «Товарищ директор, на посту все спокойно, никаких происшествий не случилось…»

Охватив чугунные перила, я вглядываюсь во тьму, прислушиваюсь к тихому дыханию города и впитываю в себя почти материализованное настроение тревоги осажденного города.

Бомбежки учащаются. «Мессершмитты налетают днём штук по 40–50. Пикируют. Их встречают наши ястребки. Меж разорванных облаков начинается жужжание встревоженных пчел. Стонет и ахает воздух. Где-то высоко строчат пулеметы.

 

2 мая

Несмотря ни на что, пульс жизни крепнет. Продовольственная карточка уже не заслоняет весь мир. На днях ко мне зашёл Л. Пумпянский и от имени Института театра и музыки предложил работу по культуре XVIII века для большого художественного альбома. Издание вряд ли состоится, но самый факт разговора на подобную тему симптоматичен.

Нека [1] увлекается историей, я – искусством и философией. Это тоже хороший признак.

В книжных магазинах бойко распродаются и «Избранные произведения Лермонтова», и романы Стендаля, и «Мифы Древней Греции», и политические брошюры.

Каждый из нас испытывает чувство выздоровления после тяжёлой, смертельно опасной болезни. Явления предстают в новых ракурсах. В красках и запахах вещей мы узнаем впечатления детства.

 

3 мая

Сегодня рано утром была тревога. В самый разгар артиллерийской стрельбы я вдруг услышал, как в монотонное жужжание «мессершмитта» вплелся какой-то другой, инородный звук. Я вышел из-под колонн. В голубом безоблачном просвете, на страшной высоте, среди постоянно возникавших взрывов, испуганно метались птицы. Это были журавли. Впереди летело двое, а немного поодаль, вразброд, нарушив традиционный треугольник, беспорядочной стаей неслись остальные.

 

10 мая

Один из наиболее острых моментов во всей моей жизни тушение зажигательных бомб, упавших в садике перед главным фасадом. Рядом горит крыша Музея этнографии. Багровое зарево освещает низкие тучи. Я, Фармаковский, Эмме и кто-то ещё засыпаем песком шипящую гадину, она брызжет огнём, слепит глаза, воняет, не желает сдаваться. И все это время над головой – басовый, тяжелый гул «хейнкеля». Весь организм тревожно ждёт страшного удара фугасной.

Самое гнусное – это то, что «он» нас видит, а мы только догадываемся о его присутствии. Как в кошмаре Эдгара По. Хочется проснуться, вздохнуть полной грудью.

Непрерывно гремят зенитки. В их оркестр врывается дискантовый вой осколков; они шлёпаются где-то совсем близко, сбивают листья с кустов, барабанят по крышам.

Вскоре, сидя в бомбоубежище и немного успокоившись, я пытаюсь дать себе отчёт в происшедшем. Что же, собственно, произошло? Как будто ничего особенного, значительного, необычного. Мы сделали только то, что делают сейчас многие ленинградские мальчишки. Но почему же так бьется сердце, зачем эта бледность щек и нервная дрожь пальцев?

 

18 мая

После длительного перерыва вчера была ночная тревога. На свой пост под колонны главного здания пришлось бежать, рискуя быть продырявленным шальным осколком. Ночь стояла теплая, светлая. Лучи прожекторов казались прозрачными. В облаках там и здесь зарницами вспыхивали разрывы. Не знаю, чем объяснить, – то ли привыкли, то ли успокоились нервы, но люди ведут себя без торопливости и ажиотации.

Сегодня утром окно в моем кабинете открыто. Чирикают пташки. По-весеннему гулко и радостно звучит музыка радио.

Вчера целый день, как дальняя гроза, грохотала фронтовая канонада. И сейчас вот слышны отдалённые выстрелы.

 

24 мая

Запись на эвакуацию продолжается. Город заметно опустел. Несмотря на весьма слабое трамвайное движение, прохожих на улицах мало. Невский производит грустное впечатление. Стены Гостиного двора почернели от копоти пожара, через провалы окон синеет небо. Много зданий изуродовано бомбами и снарядами. Всюду дыры, щели и вмятины от осколков.

Обедать в Большой драматический театр хожу вместе с М. В. Фармаковским. На обратном пути с полчаса греемся на солнышке в россиевском сквере [2]. Скамейки свободны. Только кое-где одинокие фигуры уставших людей. Лениво говорим о положении на фронте, о раскопках Шлимана и Эванса, о культе Аполлона на острове Делосе, о Бэконе и Гоббсе, о «Политике» Аристотеля. По образованию Мстислав Владимирович филолог, некоторое время преподавал латынь в Петергофской гимназии, читал «Записки о Галльской войне» и «Энеиду» в оригинале, иллюстрировал Софокла. Этим в большой мере и определяется тематический круг наших бесед.

 

26 мая

За последнее время облик города резко изменился. Весенняя кампания по очистке снега отчасти уничтожила страшные следы запустения и смерти, угнетавшие психику в течение длинной суровой зимы.

Спешно уничтожаются следы осенних бомбежек. Рядом с Домом книги на Невском огромную брешь закрыли фанерой, а фанеру раскрасили и даже нарисовали исчезнувшие колонны, карнизы и окна. Получилось фальшиво и жутко – как вставная челюсть или накладные букли.

 

29 мая

Тепло, тихо, солнечно. Начала распускаться зелень. Кусты в музейном садике совсем бархатные. Весело чирикают воробьи. По вечерам вычерчивают арабески ласточки. Видел в россиевском сквере детей на прогулке. Поразили не их худоба и бледность, а взрослая серьезность, медлительная важность и вялость движений. Мы разговаривали в это время с художником А. Ф. Пахомовым. Он прервал фразу на полуслове и немигающими глазами провожал процессию до тех пор, пока я не отвлек его внимание каким-то посторонним, пустяковым вопросом.

 

1 июня

Настоящее летнее утро. Окна в моем кабинете раскрыты настежь. Вещи жадно вбирают солнечные лучи; от них веет ласковым живым теплом. Вода в графине подрагивает; весело прыгают и мечутся на потолке зайчики. Пернатые безумствуют: чириканье, писк, трели; не слышно только бархатного воркования голубей. В городе совсем деревенская тишина. Вот-вот загорланит петух и промычит корова.

 

19 июня

Вчера на территорию музея упало семь тяжёлых снарядов. Ранило женщину, копавшуюся на грядках. В выставочное здание угораздили два снаряда.

Если бы наводчик взял правее метров на пятьдесят – разнесло бы тогда всю нашу квартиру.

Рвущийся рядом шестидюймовый снаряд – эффектное зрелище. Осколки – величиной с детскую голову.

Я бросился на место аварии сразу же. В стене огромная дыра. Внутри – густой синий едкий дым и пыль. Под ногами хрустит стекло. Один снаряд попал в толстую двутавровую железную балку; её свернуло в спираль и далеко отбросило.

 

3 июля

Жизнь между тем идёт своим чередом. Вчера с Некой были на спектакле Театра музыкальной комедии. В зрительном зале – ящики с песком, кирки, ломы в огнетушители. Блестящий зал Александринки напоминает кинотеатр в перерыве между двумя сеансами. Многие в фуражках и шляпах.

Какая-то супружеская чета благоговейно прожевывает ужин. Уйма военных. Есть фронтовики. Их узнаешь по петлицам, по густому загару и по той жадности, с которой они впитывают невечные ценности прифронтовой культуры. Сзади нас, через два ряда, – старший сержант, Герой Советского Союза. На груди орден Ленина и Золотая Звезда. Вид скромный, лицо простое, молод. Когда я оглядываюсь на него, он застенчиво смотрит вниз.

 

22 июля

В центральной «Правде» появилась фотография с изображением Петергофского дворца, изуродованного фашистами. Статуй и фонтанов нет; торчат трубы и полуразрушенные стены. Восстановить этот ансамбль, конечно, нельзя – интерьеры и скульптурные группы уникальны. Наши дети будут знать о Петергофе только по старым фотографиям и рассказам отцов.

 

10 августа

Вчера были в Филармонии на Седьмой симфонии Шостаковича. Она исполнялась в первый раз. Съезд был знатный. Машины запрудили Михайловскую, вплоть до Невского, и часть площади [3]. Преобладало «руководство», старший и высший командный состав. Трансляция по радио, киносъемка.

Дирижировал Элиасберг. Оркестр – с бору по сосенке, так как многие в Омске. Впечатление, тем не менее, огромное.

Исполнение этой симфонии – факт, прежде всего, политический. Подтверждается это и составом слушателей премьеры и набранными крупным шрифтом выдержками из Алексея Толстого и Емельяна Ярославского:

«Седьмая симфония из совести русского народа, принявшего без колебаний смертный бой с чёрными силами…»

«Седьмая симфония – это выражение… торжествующей правды советского народа над всеми реакционными силами мира…» А в качестве эпиграфа слова самого Шостаковича:

«Нашей борьбе с фашизмом нашей грядущей победе над врагом, моему родному городу – Ленинграду – я посвящаю свою 7-ю симфонию».

В то же время для меня ясно, что Седьмая симфония – знаменательный и яркий факт мирового искусства. Полностью её может воспринять только тот, кто пережил в Ленинграде осень и зиму 1941–1942 годов. Личное индивидуальное и общее, историческое переплелись в ней так органически, что говорить о человеке и народе как раздельных объектах творческого сознания здесь нельзя. Монументальный пафос вызывает образы античной трагедии.

 

11 августа

Снова приходил Л. Пумпянский. Я дал окончательное согласие на статью «Культура и искусство XVIII века». Статья должна быть пособием для художников и режиссеров-постановщиков, поэтому акцент на источниковедение. Размер – 3 авторских листа, срок – 1 ноября. На днях подпишу договор…

 

28 августа

В четыре дня написал монографическую брошюру о Сурикове для Партиздата. Очень устал.

 

3 сентября

Надо готовиться к отопительному сезону. Музей получил для разборки хороший новый деревянный дом в Озерках. Вчера ездил туда с инженером и Новомлинским. На месте оказалось, что дом сносу не подлежит. Сегодня – в райисполком. Дали дом на другой улице в тех же Озерках. Как будем перевозить лес – неизвестно. Машин нет, а от трамвая далеко.

 

8 октября

Осень. Дождливая и холодная. В садах и парках запылали деревья – береза, клен и ясень. Этакое красно-оранжевое неистовство, настоящая оргия горячих тонов. За городом – в Парголове, Озерках – тихо, задумчиво и грустно. В редкие солнечные дни в воздухе плывет паутина. Покрытые травой улицы и переулки имеют мирный вид. Прохожих почти не видно. О войне напоминают только тяжелые и глухие раскаты канонады, долетающие из города. Вообще за городом чудесно. Будто не было всех ужасов зимы – голода и смерти.

Сегодня идет снег. Мокро. Город готовится к праздникам.

По заданию Управления по делам искусств, принимаю на себя руководство праздничным оформлением двух районов: Кировского и Ленинского. Вчера в связи с этим ездил в Московско-Нарвский дом культуры.

Бригада художников да главе со скульптором В.Б. Пинчуком пишет огромные плакаты.

 

17 декабря

И я, и Нека полегоньку опухаем. Особенно по утрам, после сна. Пережить бы зиму, вытянуть бы эти три-четыре месяца…

Редкие ночные тревоги и частые артиллерийские обстрелы. На днях особенно пострадал район около Аничкова моста. Мы с Некой видели неразорвавшийся снаряд. Его везли на санках. Этакий боров пудов на двадцать. Можно себе представить, какие разрушения он бы произвел, если бы разорвался. Улицы пустынные. Прохожих мало.

1943 год, 8 января

Ночь с шестого на седьмое прошла в непрерывных страшных тревогах. В течение суток уснул минут на двадцать – тридцать. И прошедшая ночь не была спокойной. Мороз – градусов пятнадцать – двадцать. Под ногами скрипит. Небо усыпано крупными, чистыми и дрожащими звездами. Слабый фосфорический свет на снегу. Великолепно сияет созвездие Ориона.

Под колоннами здания Росси, в бомбоубежище, тусклый свет коптилки и знакомые до последней морщинки лица. Г.М. Преснов захлебывается в восторгах от волжских воспоминаний. Мы говорим о Ферапонтовом монастыре; о водах Шексны, отражающих тихие, «нестеровские» ели; о ярославских фресках, которые каким-то чудом предвосхитили академические композиции XVIII века, – эта тема меня особенно интересует в связи с проблемой национальной специфики русского искусства: о Николае Эрнестовиче Радлове, на днях умершем в Москве от сонной болезни; о Парфеноне; об истории покупки сфинксов, которые так органически вплелись в ампирные линии Петербурга…

А днём январскую синеву узорит наглый юркий «мессершмитт»…

 

9 января

Сегодня идем в Филармонию. Увертюра Чайковского «1812 год» и симфония Скрябина. Нека спрашивает, удобно ли пойти в валенках. Сейчас можно пойти хоть в мексиканских мокасинах. Это никого не удивит.

 

10 января

Вчера вечером, сидя в зале Филармонии, Нека заклинала:

— Запомни! Это должно остаться в памяти навсегда.

Я почувствовал себя Геродотом. И с той же мерой исторической ответственности.

Валенки, ушанки, телогрейки, шинели… Кадр из блаженной памяти 1919–1920 годов. В зале температура ниже нуля. Валентину Васильевну я почти уверил в том, что контрабасисты будут играть в рукавицах: у них, дескать, инструмент грубый – выдержит. Хоры пусты. Партер заполнен только на одну шестую. Среди блестящих, белых с красным бархатом рядов – одинокие, черные, зябко скорченные фигуры.

Потолстевший Нечаев. Еще кто-то в боярской шапке.

Сверкающая зала, когда-то слышавшая Листа, напоминает опустевшую после торжественной литургии церковь.

На эстраду выходят музыканты. Те же валенки, телогрейки. Только концертмейстер (скрипка) Аркин в кургузом пиджачке. Четыре контрабасиста худые мрачные и странно напоминающие свои инструменты. Затем выпархивает Элиасберг. Он во фраке. В зале – вздох удивления.

Будет прыгать – согреется. Ведь музыка патетическая.

Тонкий изящный силуэт Элиасберга на фоне красного шелка вызывает воспоминания о героях Гофмана. Когда-то я пытался иллюстрировать «Мастера Глюка», пользуясь именно таким эффектом. Судорожный растопыр пальцев и трепет фалдочек фрака – в этом есть какая-то особая, почти мистическая выразительность.

Самое замечательное – увертюра «1812 год». Она начинается торжественной темой «Спаси, господи, люди твоя…». Эта же тема – под мощный звон колоколов – и завершает увертюру. Нечто грандиозное, захватывающее и подлинно патриотическое!

Весь вечер прошел под обаянием замечательной музыки.

А ночью – две тревоги.

 

15 января

Непрерывные ночные тревоги. Выбился из сил от бессонницы. Нека остается в постели. Это и усталость и привычка: нервы постепенно притупляются. Мне же, как начальнику объекта, нельзя позволить себе подобную роскошь.

Вчера вечером – жестокий артиллерийский обстрел. По улицам люди бегут от подворотни к подворотне. Ночью отчетливо слышны бьющиеся в лихорадке пулеметные очереди.

Адские морозы. Притом – ветер. Наша уборная замерзла. Замерз и водопровод. Переходим в бытовые условия прошлой зимы.

Жду вызова из Москвы на конференцию по вопросам консервации художественных ценностей. Заходил А. А. Бартошевич. Умоляет прийти в Союз художников на совещание критической секции.

Сейчас, когда я делаю эту запись, слышны сильные взрывы. Содрогается пол, и звенят в пианино струны. При всем том принимаюсь за «Бовари».

 

18 января

«В последний час. Ещё одна крупная победа Красной Армии! Прорыв блокады Ленинграда!..»

…Станция Сенявино, Шлиссельбург, Дубровка, рабочие поселки № 1, 2, 3, 4…

Часов в пять вернулась из школы Нека. Рассказала о митинге. Один из мальчиков предложил:

— Постоим 3 минуты в положении «смирно!». Это в честь тех, кто пал за Ленинград.

Многие плакали. Ведь у каждого на фронте отец, брат.

Затем читали «Пулковский меридиан» В. Инбер. Это великолепно по жизненной правдивости. Каждая строчка – как страница из личного дневника.

Вот тема пищи:

Лежу и думаю. О чём? О хлебе.
О корочке, обсыпанной мукой.
Вся комната полна им. Даже мебель
Он вытеснил. Он близкий и такой
Далекий, точно край обетованный.
И самый лучший – это пеклеванный.

 

Или отрывки из архитектурного пейзажа:

Фанерные щиты, сарай, забор,
Полусгоревшие дома-калеки,
Остатки перекрытий и столбов –
Всё рубят для печурок и гробов.

Помню, зимой 1941–1942 годов я выдавал доски на гробы для умерших сотрудников музея. Но скоро досок не стало – запасы иссякли. И я говорил уже с раздражением:

— Ну, скажите, зачем покойнику гроб? Отвезите его в простыне. А доски кончились. Кроме того, живому древесина нужнее.

 

28 января

Какое-то светопреставление! Днем чудовищные артиллерийские обстрелы. Разрывы грохочут над головой. Крупная шрапнель. Только вышел вчера из-под ворот, как вверху оглушительно рвануло, в сгустке чёрного дыма блеснула молния, кругом зацокали крупные осколки. Наши военные утверждают, что это – бризантные снаряды. Калибр, во всяком случае, крупный: дрожат стены и хлопают двери.

Из районного штаба ПВО телефонные звонки:

— Ввиду создавшейся обстановки усилить посты наблюдения и противопожарной защиты.

Когда идешь под открытым небом, собираешь всю волю, чтобы идти, а не рысить. Что-то повелительно толкает тебя в спину. Необходимо определенное усилие, чтобы не приседать, когда над головой, воя, проносится снаряд.

Впрочем, все это довольно однообразно в описании, хотя необычайно свежо и многообразно в переживании.

Разговор с Ю.Н. Дмитриевым:

— Никогда так много не работал, и никогда не было такой жадности к умственной деятельности, как сейчас.

— Это – верное наблюдение.

 

6 февраля

Вызов в Москву. Собираюсь с Фармаковским выехать десятого. Лекция о Левитане по радио.

 

1 марта

Только сейчас, в дни войны и тягчайших исторических испытаний, начинаешь понимать и чувствовать всё значение этого слова – «Родина». Мне противен эстетизированный мир «чистого искусства», ибо нет подлинного искусства без любви к Родине.

 

29 марта

Лекция по радио о Сурикове прошла успешно. Благодарность радиоцентра и радиослушателей. Звонки из Управления. Даже из «Ленинградской правды». Просят написать ряд статей по общим вопросам литературы.

Лекция в офицерском батальоне. Устал. Угощают густым супом и картошкой. Очень просят лекцию повторить – ведь состав у них меняется. Но сейчас так часты тревоги, что нет сил плестись на улицу Воинова.

 

2 мая

Перечитываю «Войну и мир». Капитан Тушин, конечно, останется невредим. Николай Ростов, конечно, будет продолжать заниматься делами своего эскадрона. Жужжание пуль и жестокая сеча – только эпизоды, из которых и тот и другой выйдут целыми и невредимыми.

Совсем иное положение у человека, который не является персонажем литературного произведения. Фабула его жизни ещё не закруглена. Герой ни в чём не уверен. Роман может быть и не написан. В данный момент, например, когда я пишу эти строки, я не знаю, что может произойти через полчаса, через час, в течение дня. Опасность непрерывно висит над головой. Дневник может быть оборван на полуслове.

Вчера был жестокий день. С утра до вечера, через каждые полчаса, воздух разрывался осколками снарядов. Обстрел – «психический». Фашисты (в который раз!) пытались ошеломить население, привести его в состояние депрессии. В Пассаж ударило четыре снаряда, у Елисеева – один; из пожарной охраны мне сообщили: попадание в Инженерный замок, в трамвай на углу Садовой и Инженерной (много жертв), на Невском против нас… Наконец, с оглушительным грохотом рвануло совсем рядом: у квартиры Лансере (метров двадцать от нас) и у главного здания музея, у входа в газоубежище. Я побежал на места «происшествий». Огромные гранитные глыбы цоколя здания вырваны и отброшены в сторону; по проходному двору, у квартиры Лансере, бегает лошадка, испуганная взрывом. Она невредима. Но она в истерике. Её кожа мелко дрожит…

 

17 мая

Меня привлекли к работе Чрезвычайной комиссии по учету ущерба, причинённого Ленинграду войной. Сегодня у главного архитектора города Н. В. Баранова организационное заседание. Нас человек пятнадцать. Писатели, артисты, художники, архитекторы. В частности, писатели: В. В. Вишневский, В. М. Саянов, Б. М. Лихарев, артисты: Е. М. Грановская, В. П. Полицеймако, О. Г. Казико. Условились о порядке и характере составления актов.

 

8 июня

Ночью, во время тревоги, лазил на крышу музея. Вид – фантастический. Непосредственности восприятия мешают въевшиеся литературные штампы: Петропавловская крепость, конечно, как «декорация», «свинцовые воды Невы» и прочая, и прочая. Но то, что совершается в стороне фронта, на юге, ещё не отложилось в шаблонные строки. Правее тёмной громады Александринки вспыхивает алое зарево и медленно гаснет. Это – «катюша». За Кировским заводом – зеленоватая зарница и через несколько секунд тяжкий взрыв – стреляют фашисты. Над горизонтом повисла красная звезда; это – фронтовая ракета. Воздух – тёплый и ласковый – трепещет в лихорадке пулеметных и автоматных очередей.

После тревоги сворачиваюсь калачиком и плотно закрываюсь одеялом. Уютно. И совсем не страшно.

 

14 июня

В своей статье о весенней художественной выставке я лишу о том, что художник должен при любых обстоятельствах смотреть на мир глазами профессионала: «Тальма, — напоминаю я, — даже в минуты сильнейшей скорби подходил к зеркалу, чтобы увидеть, какие изменения произвело на его лице переживаемое им чувство. Себастьян Бах при первых криках своего новорожденного ребенка не забыл отметить, к какой гамме принадлежат услышанные им звуки. Так было положено начало одной из его фуг».

Примеры интересные, заимствованные мной у кн. Одоевского, автора давно и незаслуженно забытого.

 

5 августа

Страшный день. Два тяжёлых снаряда попали в музей. Один из них – метрах в пятнадцати от нашей квартиры. Пыль, известка, битое стекло, запах пороха. В главном здании – в библиотеке и академическом зале – хаос из обломков кирпича, сломанных рам и мрамора.

Всё ещё стреляют. Руки дрожат. И, несмотря на это, я только что поужинал.

Продолжаю обдумывать следующую главу своих «Крепостных художников». Обрадовался известию о получении литерного питания: я отнесен в группу профессоров; следовательно – сахар, следовательно – масло.

И это волнует. Какая же цепкая и неистребимая вещь – жизнь!

И снова бьют и бьют. Совсем близко. Сбегаю вниз.

 

7 августа

Художник В. А. Николаев погиб так. Он шел возле Казанского собора. Метрах в ста от него рванулся снаряд. Николаев бросился к подворотне. Но второй снаряд упал за его спиной уже метрах в пятнадцати. Осколок величиной с тарелку сильно ударил его в спину, вырвал позвоночный столб, лёгкие и сердце и глубоко всадил в кирпичную стену соседнего дома.

 

8 августа

Художник Пахомов рассказывал:

«Утром я, знаете, гимнастикой занимаюсь. Вчера влез на крышу, разделся, облился водой… В это время в соседний дом – снаряд. Меня кирпичом обсыпало, а волна опрокинула набок. Немного ушибся. Затем нагишом, весь в грязных потёках, сбежал вниз».

 

13 сентября

Вернисаж выставки В. М. Конашевича.

На выставке встретил А.П. Остроумову-Лебедеву:

— Анна Петровна, — говорю, — теперь ваша очередь. Вам нужно показать молодежи, как следует делать вещи.

Она испуганно замахала руками:

— Что вы, что вы! У меня уже ничего не выходит. Изменяет зрение. Да и психология у меня уже старушечья.

Она говорила искренне. А глаза – молодые!

 

25 сентября

И снова обстрелы, обстрелы, обстрелы. Сегодня час назад – на территорию музея упало шесть снарядов.

В здание советского отдела угораздил снаряд, но не взорвался. Я вбежал в помещение, когда оно ещё было наполнено дымом и пылью. Снаряд мирно покоился на полу, ещё горячий.

Если бы я не задержался в столовой минут на пять (брал табак), мне было бы хуже; один из снарядов разорвался на моем пути именно минут за пять до того, как я прошёл. В записи подобная арифметика однообразна и скучна, но я добросовестно заполняю сии анналы, ибо, если буду жив, всё это предстанет впоследствии живо и выразительно.

Пишу спустя час. В музей попало ещё десять снарядов.

Юрий Николаевич Дмитриев ранен в ногу. Алтынова убита. Убит начальник радиостанции, что у нас на дворе. Убито ещё четверо посторонних на нашей же территории.

 

29 сентября

Дни складываются так.

Обстрелы. Ликвидация последствий обстрелов. Союз художников. Мастерские живописцев и скульпторов.

 

1944 год, 8 января

А жизнь идёт своим чередом.

Пишу «К вопросу о национальной специфике русского искусства XVIII века». Шипят сырые дрова в печке. Голос диктора:

«Район подвергается артиллерийскому обстрелу. Движение по улицам прекратить! Населению укрыться!»

Звенит посуда в шкафу. Дрожит пол.

 

[1] Нека – Н. А. Лебедева, жена автора

[2] Сквер на площади Ломоносова

[3] Улица Бродского и площадь Искусств.

 

Источник: Русский музей – эвакуация, блокада, восстановление: (Из воспоминаний музейного работника) /Предисл. А. К. Лебедева. – М., Изобраз. искусство, 1980.