Блокада Ленинграда

Живы. Выдержим. Победим.

Иван Кудрин

Иван Кудрин в 1929 году окончил медицинский факультет Смоленского университета. Служил в Красной Армии добровольцем. Затем был хирургом участковой больницы, совмещал врачебную работу с преподаванием в ленинградских вузах, в 1938 году защитил кандидатскую диссертацию. Во время советско-финляндской войны 1939-1940 годов он развертывал госпиталь в Ленинграде, руководил его работой, беспрестанно оперировал.

С первых дней Великой Отечественной войны его назначают старшим хирургом оперкоек в Институте Бехтерева. Всю блокаду он работает в осажденном городе в нескольких госпиталях, консультирует в трех эвакогоспиталях, совершая под бомбежками и артобстрелами огромные пешие переходы из одного конца города в другой. В недолгие свободные часы читает лекции по анатомии оставшимся студентам 2-го Ленинградского медицинского института.

После войны защитил докторскую диссертацию, стал профессором и заместителем директора по учебной и научной работе Ленинградского медицинского стоматологического института.

БЛОКАДА ЛЕНИНГРАДА

Шла эвакуация заводов, раненых — и вдруг все оборвалось. С крыш домов были видны огненные кольца от горящих деревень и вагонов на путях. «Товарищи! Мы в огненном кольце», — писала Ольга Берггольц, и я сам это кольцо видел.

Начались бомбежки Ленинграда. Разбиты были здания недалеко от Московского вокзала. Долго горели зловещим пламенем разбомбленные Бадаевские склады. Постепенно усиливался и артиллерийский обстрел. Всякая эвакуация прекратилась. В магазинах исчезли все продукты. Последнее, что мне удалось купить, из-за чего жена даже сердилась, это шесть банок пюре шпината. Оставалась надежда только на карточки. Начиналась блокада…

В сентябре 1941 года, не считая гибели Бадаевских складов с продовольствием, сначала бомбежек было мало. Правда, ночные воздушные тревоги стали чаще, строже стало с комендантским часом, быстро стало ухудшаться снабжение по карточкам.

Последние делились на карточки для рабочих, служащих, иждивенцев и детей. Но очень скоро на них стали выдавать очень помалу. Основное же — уменьшилось количество выдаваемого хлеба. По хлебным карточкам выдавала хлеб любая булочная, а отоварить общую карточку можно было только в том магазине, где прикреплен.

Заведовал снабжением города Андреенко. В сообщениях по радио о выдачах продуктов всегда упоминалась его фамилия. И все спрашивали о нем, потом горько шутили: «Андреенко опять ничего не сказал».

Отец моей жены, по происхождению финн, живший в России с 1906 года, но все же неправильно говоривший по-русски, перенеся голод времен Гражданской войны, был запаслив. Он собрал картошку с нашего огорода, запас в разные дни полторы лошади из убитых бомбами и снарядами животных, а также восемь лошадиных ног. Все это он засолил, и мы голодали немного меньше, чем другие. Однако постепенно, сберегая эти запасы, мы съели свою собаку и ее щенка, своих кошек, приносимых кошек из Бехтеревки. С кроликами было покончено еще в сентябре.

Хлеба служащим, а мы были ими, стали давать по 125 грамм. Потеряли способность носить раненых мои санитары. Я обратился к И. П. Виноградову, известному хирургу, которого очень уважал, с вопросом, что делать мне. Он ничем помочь не мог. Начали умирать санитары, потом сестры, потом и некоторые врачи.

На 7 ноября 1941 года было объявлено, что дадут пиво. Собрав карточки всей семьи, я 6 ноября часов восемь простоял в очереди и к ночи получил ведро пива. С этого памятного дня у меня начали появляться первые отеки, которые полностью не прошли и до настоящего дня: чуть что — отекаю.

После ноябрьских праздников вскоре появился и первый снег. Сугробы убирать было некому, и постепенно остановился весь транспорт. Большое количество трамваев и троллейбусов застряло на улицах. Темнота в городе, особенно страшная в декабре — январе, угнетала. Население перешло на ходьбу, а все перевозки, включая завернутых в одеяла живых и мертвых, стали осуществляться на детских санях. На окраинах появились трупы людей, умерших на улицах и не убранных. Появились и недовезенные трупы, в одеялах, на санках, брошенные ослабевшими людьми на улицах. Наш патологоанатом доктор С. И. Варзар заперлась у себя в квартире, не стала хлопотать карточку и умерла.

Нам с женой приходилось делать огромные маршруты от Рыбацкого до наших госпиталей. Взвешиваться на весах стало страшно. Несмотря на отеки ног, мой вес катастрофически падал и дошел до 58 килограмм, чего я не имел со студенческих лет. Все стали раздражительны, проявление чувств у мужчин к женщинам полностью прекратилось, у женщин же прекратились менструации. Мыли только лицо и руки, но вшивости не было. Не было ни гриппа, ни ангин, ни аппендицита, ни прободных язв желудка. Зато у всех без исключения появились затруднения с удержанием при императивных позывах на мочеиспускание. Пили горячей воды много все, кто только мог на чем-нибудь ее согреть.

Начались страшные морозы до -41C° – -43C°, иногда с ветром. Участились обстрелы днем и ночные бомбежки с воздуха, особенно в лунные ночи. Я подсчитал, что к февралю 1942 года меня в живых не будет, и шутил, что «Гитлер ударил меня по самому чувствительному месту — желудку».

Жизнь стала налаживаться, воду возили из Невы и из прорванного на Литейном проспекте водопровода (никого не смущало, что около льющейся воды во льду, на глубине 40-50 см, вмерз труп упавшего и умершего здесь человека). Даже рояль из Куйбышевской больницы, где шпалерами в помещениях и на дворе лежали трупы, привезли мои выздоравливающие в наше отделение.

Но мое положение не улучшалось. Ходить было далеко. В квартире Яковлевых не было ни стекол, ни рам. Хотя мы и возили на санках из Рыбацкого дрова, в комнате, где окно было закрыто только ковром, нагреть температуру выше трех градусов не удавалось. Пить жидкий чай из суррогатного кофе с глицерином вместо сахара было несладко. Новый год мы встретили дома последним жареным котом, студнем из кожи и овсяными лепешками из отрубей, в которых осталась практически одна солома, так как из них уже дважды дочери Ире варили овсяный кисель, ведь ей не было еще и двух лет!

Я оперировал с молодым, только что окончившим институт врачом Т. С. Беловой три раза в неделю, по пять-шесть операций в операционный день. Состояние мое ухудшилось, у меня начались поносы и, что хуже всего, частые голодные обмороки.

20 января 1942 года нам с женой дали лифтерскую комнатку в госпитале на четвертом этаже, переведя на казарменное положение. Меня «положили» на военную койку, то есть дали полный военный паек по распоряжению ФЭП-50, не отобрав карточек, что тоже было существенно. Ведь моя жена Тамара еще в декабре получила рабочую карточку, то есть 200 г хлеба. С 1 января и я со 125 г служащего перешел на тот же паек. Остального же в декабре и январе ничего не давали. «Андреенко молчал».

На военной койке ФЭП-50 продержал меня до 1 мая. К этому времени при нашем госпитале, благодаря Дороге жизни, как и всюду, был создан стационар для дистрофиков. Меня держали еще полтора месяца до середины июня на пайке этого стационара.

Конечно, я нигде не прекращал работы. Однажды два часа не мог подняться после обморока на пустыре при возвращении из Бехтеревки. Много оперировал, снова терял сознание, но дожил до весны. С какой радостью мы скалывали лед с замерзших колонн во дворах, чтобы очистить Ленинград. Как радостно съели по большой лепешке, даже не помыв рук, которые нам прислали новосибирские рабочие! Спасибо им!

За эту зиму в марте я однажды побывал в бане. По радио объявили, что на улице Некрасова можно помыться в бане, которая начала вновь работать. Я отпросился из госпиталя, жена собрала мне белье, и я в темноте пошел. У меня тогда были уже все пропуска: и под обстрел, и ночью. У опухшей билетерши я купил билет за ничтожную сумму. Помнится, стоил он 15 копеек, а за 1 килограмм хлеба платили 600 рублей. Пробрался по темному коридору и вошел в тепловатую комнату, освещенную коптилкой. Мылся я вдвоем с каким-то «дьяконом» теплой, но не горячей водой, а перед уходом увидел, что «дьякон» — девушка! Девушка-дистрофик! «Что же вам два отделения открывать», — буркнула мне вслед опухшая кассирша, когда я выразил удивление, что открыто общее для обоих полов отделение.

Сейчас мне вспоминаются и толчки в ноги при взрывах авиабомб на соседних улицах, бесконечная ходьба под обстрелом, а по ночам — со светящимся фосфорным жетоном на груди. Такие жетоны носили почти все ленинградцы. Но основная мысль всегда была одна — только бы не упасть.

Когда улицы убрали и пошли первые трамваи, несмотря на то, что немцы обстреливали город все время, правда, налетами по нескольку раз в день и прежде всего трамвайные перекрестки, жизнь показалась уже вполне терпимой.

Продолжение следует: Правда о войне

Источник: http://www.istrodina.com/rodina_articul.php3?id=1525&n=83