Без риска войны не бывает

До Великой Отечественной войны я жил в Подольске Московской области  с родителями и братом. Отец мой, Сергей Дмитриевич, был партийным работником. Мама, Александра Яковлевна, занималась домашним хозяйством. В доме имелась неплохая библиотека, которую собирал отец. Меня главным образом интересовали сказки, легенды и мифы Древней Греции, приключенческая литература. Кроме того, с двенадцати-тринадцати лет я любил поговорить с отцом о важных политических событиях. Учился я без троек,  и в 1941 г. закончил 6 классов. С началом войны стал учиться, мягко говоря, неважно, – всё больше пропадал на улице, мечтал попасть на фронт.

В  1941 году мне было тринадцать лет. Все подростки тогда рассуждали одинаково: «Если враг нападёт, если тёмная сила нагрянет…» и «Врага разобьём малой кровью, могучим ударом на его территории…»! В Подольске было два училища: Артиллерийское и Стрелково-пулемётное. Осенью 1941 г. почти все курсанты полегли под Москвой, когда в критические для столицы дни немецкое наступление надо было остановить любой ценой. У нас, мальчишек, в 1941 г. был такой настрой: «Ну, всё, сейчас врежем!» Помню, до войны курсанты ходили по улицам строем и пели: «Школа красных лейтенантов комсостав страны своей куёт.  Смело в бой идти готовы за трудящийся народ». Ну, как тут не врезать. Было, конечно, и непонимание происходящего, так как сведения о поражениях доходили до нас с опозданием в несколько дней. В то время я не был аналитиком, хотел лишь воевать. В первые дни нашествия мы все жили ожиданием скорого перелома хода войны.

Число жертв, к сожалению, слишком велико, а вот умения в 1941 г.  было мало. Пришлось, как говорится, на ходу учиться воевать и рядовым, и офицерам, и генералам. Сначала – умению обороняться, а потом – наступательным операциям. А немцы, конечно же, к моменту нападения на СССР были умелые вояки.

Наш город стоял на развилке Симферопольского и Варшавского шоссе. Каждый день непрерывным потоком на фронт направлялись войска, техника и продовольствие. Это всё будило воображение и укрепляло желание поучаствовать в продолжающейся войне.

В 1943 г. я закончил 8 классов, мне было 15 лет. Отец воевал на фронте, а я жил с мамой и с братом. Времена были тяжелые, и маме, разумеется, было очень трудно прокормить двоих детей. Тогда была карточная система (у нас всех троих были «иждивенческие» карточки), которая, конечно же, не могла решить проблему пропитания. Еды едва-едва хватало, поэтому я пошёл работать на Подольский механический завод учеником слесаря-инструментальщика. Мне выдали «рабочую» карточку, по которой полагался больший набор продуктов, что помогло улучшить питание в семье.

Уже когда я был на заводе, меня  приняли в комсомол. На работе я продержался всего 3 месяца. Однажды ко мне подошла  комсорг цеха и предложила мне поступить в «Школу Юнгов Северного флота» (именно так – «Школа юнгов Северного Флота» — было написано на ленточке бескозырки), находившуюся на Соловецких островах. Даже комсомольскую путёвку обещала! А о таком многие в то время мечтали, и я, разумеется, согласился. Ещё бы! Получить специальность, стать моряком и успеть повоевать…

Спросил совета у матери, она одобрила моё решение, да и с одним ребёнком ей куда легче будет. Затем я подал заявление в горвоенкомат. Вместе с ещё несколькими подольчанами 23 августа 1943 г. прибыл на сборный пункт в Москву. Хорошо помню эту дату, так как в этот день Москва салютовала в честь освобождения Харькова. Зрелище салюта само по себе прекрасно. Салют в честь очередной крупной победы наших войск вызывал в душе гордость и желание поскорее включиться в борьбу в составе действующих фронтовых соединений.

Сборный эшелон добровольцев, включавший в себя ребят из Подмосковья и москвичей, прибыл в Архангельск. Там на острове Соломбала произошло первое превращение мальчишек в военных моряков. Специальная комиссия оценила наши знания, чтобы по их результатам и с учётом пожеланий каждого направить на обучение по флотским специальностям (рулевой, боцман, радист, моторист и др.) Меня определили в радисты, там же нам выдали морскую форму. Отличительная её особенность заключалась в том, что бескозырка была без ленточек. Остальное – как у всех матросов.

На Соловки мы прибыли в сентябре. Нас распределили по ротам, взводам и сменам. Около месяца мы жили в тамошнем кремле. Прошли курс строевой подготовки, участвовали в хозяйственных работах: заготовке дров на зиму, разгрузке пароходов и барж с продовольствием. Затем началась учёба по специальности. Мы изучали электро- и радиотехнику, радиоаппаратуру, морское дело, устройство корабля, устав корабельной службы и т.д.

Наша рота радистов располагалась не в кремле, а жили мы в землянках, где раньше были заключённые–«слоновцы» (Соловецкий лагерь особого назначения). Землянки представляли собой низкие сооружения с трёхъярусными койками. Всего в землянке было 50 человек по 25 в каждой смене.

Нас кормили по тем временам отменно: три раза в день. Утром чай и хлеб (примерно 300г.) с маслом (каши не было), ещё давали сахар, на обед – три блюда, включая компот, на ужин тоже что-то сытное. Летом мы питались просто прекрасно. Никогда в жизни больше не видел столько морошки, брусники, клюквы, голубики. Там, в северных лесах столько этих ягод!

Это было в 44-м году. Я был распределён на Северный флот во Второй гвардейский краснознамённый Печенгский дивизион морских охотников, и стал радистом на катере МО–433. На нем было два  офицера, 18 человек матросов и старшин, в том числе два радиста. Когда  выходили в море, вахту  несли по очереди в течение 6 часов. Наш катер был специальным кораблём по борьбе с подводными лодками. На нем имелись маленькие глубинные бомбы весом в 32 кг, которые мы сбрасывали руками, и большие – весом в 170 кг, которые скатывали за корму по рельсам. Ещё мы ставили мины  на фарватерах у берегов Норвегии. Приходилось расстреливать плавающие мины, представлявшие опасность для судоходства. Эта операция довольно сложная. Необходимо было определить оптимальное расстояние между катером и миной: достаточно близкое, чтобы попасть в неё снарядом из орудия,  и вместе с тем соблюсти нужную дистанцию, чтобы не пострадать самим при взрыве мины.

Помимо охоты за подводными лодками, нашей задачей (вместе с другими кораблями охранения) было встречать и сопровождать вблизи полуострова Рыбачий английские и американские конвои. Они осуществляли огромные по своим размерам поставки Советскому Союзу вооружений, оборудования и продовольствия нашими союзниками по антигитлеровской коалиции в единственный на Севере незамерзающий порт Мурманск. В момент захода кораблей конвоя в Кольский залив (и выхода из него) они особенно нуждались в защите от возможных атак немецких подводных лодок.

Условия плавания в Баренцевом море были экстремальные. Собственного тепла в помещениях катера, за исключением машинного отделения, не было. Тепло могло поступать только со стороны: от плавбазы или другого корабля, имевшего пар. Шланг с паром присоединялся к катеру специальным устройством, пар проходил через систему отопления и выходил наружу. В кубриках становилось тепло, но слишком влажно. В море приходилось терпеть холод по 2-3 дня (обычный срок пребывания катера в море). Другое неодолимое обстоятельство – сырость. В походе нередко штормило, палубу заливало ледяной водой. При минусовой температуре воздуха это приводило к обледенению. Доставалось всем. Страшно не было. Ведь катер был небольшой по размерам и водоизмещению. Помню, выйдешь на корму покурить (только там разрешалось курение). Стоишь, за что-нибудь держишься: вот катер накренился под углом в 45 градусов, потом накренился на другой борт, а тут идёт волна похожая на гору. Передвигаться по катеру можно было перебежками от одной надстройки к другой. Лови момент, чтобы не оказаться за бортом. Но это всё – специфика моря, экстремальная ситуация, к которой привыкаешь.

Иногда удавалось погреться в машинном отделении. Ложились там на работающий мотор (между крышкой цилиндров и выхлопной трубой), сохли и отогревались. А порой, бывало, задремлешь на время, потом проснёшься – а бок-то весь напекло. Переворачиваешься на другую сторону.

Питались в море сухим, так называемым бортовым, пайком, в который входили американские консервы, сыр, тушёнка, плитка шоколада каждый день. Кок не мог  приготовить горячие блюда потому, что катер очень сильно качало («первое» бы обязательно расплескалось). Сухой паёк запивали чаем, а настоящая еда была только у плавбазы. Только в тихую погоду удавалось состряпать обед.

Запомнившихся эпизодов много. Яркие впечатления остались от охоты на немецкие подводные лодки. Время от времени катер отправлялся на так называемую «свободную охоту». Это когда командир получал задание обследовать определённый район моря. Катер уходил в одиночное плавание. Во время «свободной охоты» успех во многом зависел от работы гидроакустиков. Гидроакустический пост был оборудован шумопеленгатором и гидролокатором. Первый использовался при неработающих моторах, второй позволял «видеть» подводную обстановку на ходу и с большей степенью точности обнаруживать цель и устанавливать её местонахождение. Но, по правде сказать, степень точности определения координат цели была невысокой. Приборы образца 1944-1945 гг. были несовершенны.

При обнаружении цели командир объявлял боевую тревогу, вставал у экрана локатора, выяснял курс, скорость и глубину погружения лодки. Соответственно называл боевой курс катера, время бомбометания, глубину, на которую нужно было установить взрыватели глубинных бомб. Однажды в Мотовском заливе с помощью гидроакустических приборов была обнаружена  немецкая подводная лодка. Казалось, вот она удача: глубины небольшие, возможности манёвра у лодки ограничены. Раз за разом катер ложился на боевой курс, сбрасывал бомбы, но поразить цель не удавалось. За кормой вставали огромные столбы воды и дыма от взрывов. После бомбометания катер разворачивался, и команда осматривала место взрывов, конечно же, с надеждой на успех. Нами овладевал охотничий азарт. Экипаж буквально сгорал от желания победить в борьбе на уничтожение. Увы, не получилось. Несовершенство гидролокационного оборудования тех лет сказывалось на результатах атак. Видимо, и командир немецкой лодки был опытным моряком. Ему удавались спасательные манёвры…

Другой эпизод, о котором мне хочется рассказать, случился в самом конце войны, а именно – 30 апреля. До победы оставалось 9 дней. Наш катер только что вернулся из похода. Поужинали. Неожиданно из штаба дивизиона появился командир и скомандовал: «Тридцать третий – на катер!» Быстро отдали носовой и кормовой концы, убрали трап, и катер устремился на выход из Кольского залива. Командир объявил, что неподалёку от входа в Кольский залив терпит бедствие американский фрегат, он подорвался на мине. Фрегаты обычно сопровождали северные конвои.

Выйдя в открытое море, мы увидели огромный столб дыма и горящий фрегат. Носовая часть у него была оторвана. Огонь охватил не только смертельно раненый корабль, но и море вокруг него (загорелось топливо, вылившееся на воду после взрыва). Наш катер приблизился к фрегату. Несколько человек на кормовых надстройках размахивали в отчаянии руками, взывая о помощи. Но спасти их было нельзя.

Во-первых, из-за горящего моря, во-вторых, не исключалась возможность взрыва боеприпасов: на палубе фрегата буквально штабелями были уложены глубинные бомбы. Командир принял решение спасать тех, кто находился на спасательных плотах вне зоны огня. Риск был тоже велик, но без риска войны не бывает. С плотов снимали замерзающих ослабевших раненых. Некоторые моряки были одеты в куртки, свитера, но многие имели на себе лишь нательное бельё. Вода в Баренцевом море весной около + 4 градуса по Цельсию. Надо быть очень сильным, чтобы не замёрзнуть в этих условиях. Тех, кто покрепче, разместили в кубриках, ослабевших от холода – в машинном отделении. Всего с двух плотов приняли на борт 22 человека. Всех как могли одели, дали спирта, согрели, напоили горячим чаем. Благо случилась штилевая погода, что облегчало спасательные работы. Когда они были закончены, мы направились в Полярное – главную базу Северного флота, где на причале нас ожидали медицинские работники. Выполнив свой долг, катер вновь возвратился в район бедствия. Пожар продолжался, поэтому было принято решение расстрелять фрегат из орудий. В любую минуту могли взорваться боеприпасы. Фактически вход в Кольский залив и выход из него были заблокированы. Вместе с другим американским фрегатом, подошедшим к погибавшему собрату, мы открыли стрельбу из пушек. Под утро 1-го мая сильнейший взрыв потряс округу. Сняв с головы бескозырки, в молчании прощались мы с американскими моряками и погибшим кораблём.

Отношения с американцами были дружеские, союзнические. При случае американцы делились с нами, чем могли. Так, после спасательной операции мы подошли к американскому корвету, и пока командиры общались друг с другом, матросы  спустили нам два ящика с апельсинами, сигаретами, виски, и попросили принять это как подарок.

Помню, 1945 год я встречал на гауптвахте в Полярном. Вечером нам приказали надеть уставную форму одежды и направили обеспечивать празднование Нового года на катке жителями Полярного, а также советскими, американскими и английскими моряками, сошедшими с кораблей на берег. Погода была тихой, всю ночь шёл снег, и мы расчищали от него лёд. В эту новогоднюю ночь мы выпили за дружбу, за победу. Вместе веселились. Было замечательное праздничное настроение.

Командиром был у нас молодой старший лейтенант, 26 лет. Между собой мы его любовно называли «Володя» и относились к нему очень тепло. Он был человеком строгим, справедливым и серьёзным. Требовал безукоризненного исполнения Устава корабельной службы.  Помню, попал я на гауптвахту под Новый 1945 год из-за того, что по молодости затеял борьбу со своим  другом на палубе – вахтенным по катеру.  Вот командир и выдал нам по пять суток ареста. Он очень хорошо содержал наш катер, который всегда находился в постоянной готовности к плаванию. У нас не было прямых видимых контактов с противником. Не погибло ни одного корабля из тех, кого мы сопровождали.

 

Что касается Сталина и партии, то среди подростков, окружавших меня, разговоров об этом не было. Во время службы на катере обсуждались положение на фронтах, обменивались мнениями по поводу весточек из дома. Политзанятий и нравоучений не помню.

Припоминаю такую деталь.  В 1946 г. мы с отцом были в Москве, – кажется, по случаю городского карнавала. Вот шли мы  вечером по Москве, а на аэростатах был поднят лозунг «Слава великому Сталину!», на что отец с иронией сказал: «Надо же! Ну, кто его знал в 21 году?! Знали Зиновьева, Каменева, Кирова, Троцкого… А тут – слава великому!». Это был мой первый урок критического отношения к Сталину. Да и родня моя из Санкт-Петербурга ненавидела Сталина. Она была из числа тех, кого лишили собственности.

Да! Вот еще дело было: ожидал я в 1953 г. демобилизации и жил в то время у одного моряка – командира буксира военно-морской базы. У него был орден Боевого Красного знамени за гражданскую войну.  Человек заслуженный, много повидавший. И вот принёс он как-то раз домой пол-литра и говорит мне: «Не откажи, друг, отметить великое событие. Гада Берию взяли!» Слово за слово, вспомнили Сталина и то, что он находится в мавзолее вместе с Лениным.  «Да я бы его в колоду положил, свиньями бы её запряг, потаскал бы по всей Москве, и в помойную яму бы бросил!» — говорил краснознаменец. Это к вопросу о любви и ненависти к Сталину. Очень разные были люди…

У меня больше отрицательного чувства было к Ленину. Когда я начал читать его труды, то на меня сначала произвели впечатление и полемический задор, и напористость мысли, и безапелляционность утверждений, и уверенность Ленина в своей правоте. Постепенно меня стала наполнять неудовлетворённость: меня раздражала его злость, нетерпимость к оппонентам, оскорбительные клички, раздаваемые направо и налево. Я увидел, что инакомыслие он не терпел, обожал менторство. Не понравилось мне его отношение к своему учителю Плеханову: от поклонения – к ругани. Постепенно произошло охлаждение чувств к Ленину. А Сталин ведь верный продолжатель дела Ленина. Он нетерпимость возвёл в абсолют и сделал её стержнем своей политики… Мы о социализме-то толком ничего и не знали. Было  понятие «Родина», русский народ.

Есть такой взгляд: «Война, помимо разрушений и жертв – это тяжёлая работа». В армии основной костяк состоял из крестьян, привыкших к тяжёлому физическому труду, неприхотливых в быту. Немецкий солдат в этом отношении, конечно, уступал нашему.

Я симпатизировал лётчику-североморцу Сафонову. Он очень много сделал для защиты неба Мурманска и лично сбил десятки вражеских самолётов. А самые близкие герои для меня – моряки. Например, Фисанович – командир самой маленькой подводной лодки («Малютки») утопил 14 немецких кораблей! Также подводники Гаджиев и Лунин.

Когда мы были в плавании, то, как я уже рассказал, высыхали на моторе после «душа» на палубе. Лишь когда приходили в гавань – губа Кувшинка — пришвартовывались к плавбазе «Маяк», могли помыться в бане и постирать вещи. В море мы вообще не пили – это было уму непостижимо. Могли себе позволить лишь, когда на берег сходили. Я не пил. Помню боцман, по возрасту на 20 лет старше меня, говорил: «Ты ещё своё возьмёшь!»

Войну я закончил у посёлка Териберка. Мы охраняли с моря большой транспорт, накануне торпедированный немецкой лодкой. Транспорт не утонул, а лишь надломился посредине, сохранив плавучесть. Его отбуксировали к берегу на мелководье, а чтобы он не подвергся повторной атаке, нашему катеру было приказано «слушать» море. Я нёс радиовахту. Одним ухом слушал базу (на случай каких-либо указаний), другим – эфир. И вот слышу голос Левитана, который сообщил о подписании акта о безоговорочной капитуляции Германии. Я спустился в каюту к командиру и сообщил долгожданную новость. Его первая реакция была такова: «Ах, чёрт возьми, так и не удалось потопить лодку!» Таков был военный азарт.

После войны я хотел быть морским офицером. А о перспективах Родины не думал, слишком молод был. В 1945 г. мне исполнилось 17 лет. После войны окончил военно-морское училище в Калининграде,  служил недолго на Балтике, в 1953 г. был уволен в запас. В 1954 году поступил в МГУ, после окончания учёбы на историческом факультете в 1959 г. вместе с женой и маленьким сыном приехал по распределению в Новосибирск. Получил назначение в г. Искитим директором средней школы. Однако работа в школе меня не увлекала, хотелось заниматься научными исследованиями.

Постепенно стало раздражать то, что год за годом власти обещали лучшую жизнь, «кормили завтраками», особенно при принятии пятилетних планов, когда  красочно расписывалось, как выросло производство товаров, благосостояние народа и т.д. Но многие продолжали жить в бараках и получать низкие зарплаты. Конечно, была стабильность, но безбедная жизнь казалась сказкой. Особенно остро я ощущал технологическое отставание и то, что многие наши товары были низкого качества, неконкурентоспособны. Все гонялись за импортом. Вспоминались  слова одного из декабристов: «В России надобно прогнить, чтобы что-нибудь случилось». Я тогда ощущал, что с нашей страной произойдёт какой-то катаклизм, как это уже было в 1917 году.

В Новосибирске существует братство юнг. Есть несколько фронтовых друзей – моих ровесников. Мы поддерживаем отношения. Сейчас нас примерно двадцать человек, мы перезваниваемся, собираемся, есть даже Совет юнг.

Нынешнее отношение молодёжи к армии (дезертирство, дедовщина) конечно, неприятно, – в наше время дедовщины вообще не было. К юнгам (а нас на катере было 3 человека) относились отечески. Гадать о готовности молодых людей к защите Родины не стану. Но если бы враг напал на нас, то не сомневаюсь в том, что он получил бы сокрушительный отпор.

Для молодёжи война – история, далёкое прошлое. Иногда, чего греха таить, встречаешься с неуважительным обращением к памяти о войне, с непониманием величия подвига всего советского народа. Но не думаю, что такие взгляды распространены широко. Достаточно посмотреть на то, как празднуется у нас годовщина великой Победы. Это всегда волнующее событие для людей всех возрастов.

Записала Гречаник Дарья

Печатается в сокращении.

Источник: Все для Победы! Ветераны Академгородка о Великой Отечественной войне / Новосиб. гос. ун-т. Новосибирск, 2005.